- Ты - великий человек,- убедительно сказал фельдфебель.- И я тоже,-
прибавил он, немножко помолчав,- завтра мы уйдем вместе; давай я тебя
поцелую - мы братья!
Он потянулся ко мне, но на полдороге остановился: в дверях каморки стоял
тот, кого мы считали давно погребенным,- Гржебин. Тут только я вспомнил,
что несколько минут назад пение за стеной оборвалось - там царствовала
тишина, водворенная чьим-то, поразившим умы волонтеров, внезапным
появлением.
Пока Гржебин молча приближался, мы рассматривали его, как невиданную
закуску на конце вилки. Он был бледен и, как видно, слаб еще после
продолжительной лежки в госпитале; но, в общем, никаких разительных перемен
в нем не произошло - по крайней мере таких, которые, кроме неожиданности,
могли бы оправдать вызванный им удивительный эффект: наше пьяно-счастливое
и проникнутое сознанием каких-то особых заслуг настроение сжалось,
свернулось в жалкий комок, точно пес, получивший пинка...
- Что... не ожидали? - выдавил Гржебин, смущенный нашим неловким
молчанием.
- Как - не ожидали! - точно очнувшись, тряс его руку фельдфебель,- можно
сказать, вот как ожидали!
Мы усадили его за стол и усиленным угощением старались загладить
неловкость встречи. Пока Гржебин отправлял в рот куски снеди, тут же
нарезанной моим большим складным ножом, и рассказывал про свое чудесное
выздоровление, буквально поразившее персонал госпиталя, я все время не мог
отделаться от странных ощущений, как будто уже раз испытанных мною, я
силился вспомнить, и, наконец, мне это удалось.
Где-то, во время своих скитаний по такому не похожему на другие страны
Китаю, мне пришлось провести час на одиноком, без растительности холме из
буро-красноватого песку с галькой. Он находился верстах в двух от серого,
незначительного городка, меж двумя расходящимися дорогами и весь, как
сыпью, был покрыт конусообразными могильными насыпями.
Вот там, на этом холме, я испытал нечно похожее: сознание близости
закоченевших фигур в крепких деревянных гробах под землей; неестественно
жуткий покой мертвых, чьи души, согласно верованиям китайцев, отошли в
распоряжение неведомых властелинов неба или земли - смотря по заслугам;
каменную непреклонность закона смерти и ясно ощутимое присутствие силы,
имеющей власть распоряжаться в царстве мертвых...
Убеждение ясное и непоколебимое, что эта именно сила вошла вместе с
Гржебиным и одним взглядом тускло мерцающих зрачков убила нашу жалкую
радость, наполнило меня непонятным отвращением к бледному человеку, пьющему
мое вино.
Я не считал себя суеверным человеком, но должен признаться, что в тот
момент убедительными мне представлялись рассказы китайцев о людях,
находящихся в отпуску у смерти: они всюду вносят с собой дыхание
потустороннего, и в их присутствии умирают улыбки...
До сих пор не могу простить безудержности собственного языка: не выскажи
я своих мыслей - может быть, ничего бы и не произошло!.. Но я не мог:
странные ощущения распирали меня - что случилось, то случилось.
Гржебин усиленно старался быть веселым, говорил без умолку, натянуто
смеялся, несмотря на наше подавленное молчание, но я встал и заявил, что
иду спать.
- Что ж так рано? - спросил Гржебин, указывая на недопитую бутылку.
- Тебе весело, а мне невесело! - ответил я заплетающимся от хмеля
языком,- Удивительное дело,- прибавил я еще,- как это некоторые люди не
замечают, что за ними тащится кладбище!
Могу поклясться, что, начав говорить, я вовсе не имел в виду кончить
этими словами - все вышло как-то непроизвольно, но эффект был
поразительным.
- И ты тоже это заметил! - воскликнул Гржебин, хватаясь за голову и
съеживаясь, словно от удара.
Я увидел невыразимую боль на его лице; жалость охватила меня, пока он
разряжался сумбурной речью... Да, да... Он сам великолепно знает, что после
того проклятого дня, когда ему вздумалось продырявить статую в кумирне, с
ним что-то случилось: он стал чувствовать себя как бы мертвым... В
госпитале раненые китайские солдаты, которым почему-то стало известно его
приключение, сторонились его и просились в другую палату, ссылаясь на
невыносимо тягостную атмосферу, якобы окружающую его... Но он надеялся, что
казарма и старые товарищи не будут так чувствительны... Однако - нет!
Бредни оказались сильнее взрослых мужчин... Ему остается только поскорее
избавить себя и других от этих тягостных переживаний, которые могут свести
с ума... Он уже раз умирал и таким образом расплатился за первую осечку...
Если "те" настаивают (не объяснил, кто "те", но произнес это слово
повышенным голосом) - так он не прочь заплатить и за вторую...
Нож, лежащий на столе, словно совершил прыжок, чтобы очутиться в его
руке, а мой хмель улетучился без остатка при виде человека, который быстро
нанес себе несколько ударов лезвием, стараясь перерезать горло...
Я и фельдфебель бросились на него и вырвали нож, но должны были
сознаться, что слишком поздно: на беглый взгляд, ранения не могли кончиться
выздоровлением.
И все-таки он выздоровел и явился обратно в свою часть, откуда по
собственной просьбе был переведен на бронепоезд. Я тоже перевелся бы на его
месте: не надо было иметь много прозорливости, чтобы на всех лицах читать
болезненное любопытство и плохо скрытую уверенность, что расплата за третью
осечку неминуема. В это верили все и об этом говорили слишком громко - речи
могли доходить до его слуха...
Теперь мне известно, что на бронепоезде ничего не знали о его предыдущих
похождениях, и поэтому его смерти, последовавшей во время ночного боя,
смерти при захлебывающемся такании пулеметов, со вспыхивающими во мраке
огоньками ответных выстрелов и напряженной суетой перебежек,- не было
придано никакого сверхъестественного значения.
Но меня - меня мучает все происшедшее - поневоле напрашивается вопрос: о
чем оно свидетельствует?
О том ли, что я и другие, бывшие свидетели этих сцен, своим необдуманным
поведением и намеками наталкивали Гржебина на мысль о его обреченности,
которая в результате превратилась в манию, или же то было наказание,
низринувшееся из таинственного мира неведомых сил за кощунственное
поведение?
Кроткий лик Христа чудится мне в поднебесье, и мне хочется воскликнуть:
- Ты, о Ты, Всепрощающий! Доколе ты будешь переносить поругание Твоих
храмов, которые камень за камнем кощунственной рукой растаскиваются на моей
родине? Разве действительно нет предела Твоей кротости, необъятной, как
эфирный океан Вселенной?
(с) Чудеса и Приключения N 01/91
А.П.Хейдок *
* Альфред Хэйдок (1892-1991) - пламенный приверженец Агни Йоги, всю
свою жизнь посвятивший поискам истины.
ГРЕШНИЦА
О чем умолчало Евангелие от Иоанна
Иисус же пошел на гору Елеонскую. А утром опять пришел в храм, и весь
народ шел к Нему; Он сел и учил их.
Тут книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии,
и, поставивши ее посреди,
Сказали Ему: Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии;
А Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что
скажешь?
Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его.
Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на
них внимания.
Когда же продолжали спрашивать Его, Он восклонившись сказал им: кто из
вас без греха, первый брось на нее камень.
И опять, наклонившись низко, писал на земле.
Они же, услышавши то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один
за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и
женщина, стоящая посреди.
Иисус, восклонившись и не видя никого кроме женщины, сказал ей:
женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя? Она отвечала:
никто, Господи! Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не
греши.
Евангелие от Иоанна, 8:1-11
Когда я впервые прочитал эти строки, ныне мною помещенные в эпиграфе,
передо мною встали три вопроса.
Первый - как могло произойти, что жестокосердные судьи, собравшиеся
осудить женщину на побитие камнями за прелюбодеяние, вдруг стали
такими мягкосердечными, такими честными перед собственной совестью,
что оставили виновницу безнаказанной?
Второй - почему в скупом на слова Евангелии приведена такая мелкая
деталь, казалось бы, никакой роли в дальнейшем повествовании не
имеющая? Не имеется ли здесь тайна, заключающаяся именно в том, что
Иисус писал перстом на земле?
Третье - какова была дальнейшая судьба совершившей прелюбодеяние
женщины?
Я принялся искать ответы на эти вопросы всеми доступными мне
средствами и нашел их.
Глава 1
СУДЬИ
...Как всегда в эти часы, солнце палило немилосердно. Не было ни
малейшего дуновения. В неподвижном воздухе висела золотистая пыль. От
накалившихся каменных стен древнего Иерусалима веяло жаром.
С раннего утра на базарной площади бойко шла торговля. Ревели
нагруженные овощами ослики, ревели верблюды под ношею мешков с зерном.
Волновалась и шумела, как море, размахивая руками, человеческая толпа.
Обычно этот шум базарного кипения достигал своего апогея к полудню, но
сегодня задолго до полуденного часа, к удивлению лавочников, шум стал
стихать и народ куда-то устремился. Причина - пронесся слух, что
старейшины городского Совета только что вынесли смертный приговор
блуднице и вот-вот совершится побитие ее камнями в тупике городских
стен, где имелось достаточно для этого камней. Второй слух был не
менее волнующим - в Иерусалим пришел Учитель, Пророк Иисус, со своими
учениками. Он все утро учил народ в храме, а теперь, сопровождаемый
толпой слушателей, направляется в то место, где должна совершиться
казнь блудницы; последнее обстоятельство настораживало умы. Не
предстоит ли схватка известного своим милосердием и кротостью Иисуса с
блюстителями древнего закона, с книжниками и фарисеями? Туда же
потянулись нищие и калеки, наслышанные про чудесные исцеления,
совершенные новоявленным Пророком. Базарные же торговцы с горечью
подумали, что пророки и философы всегда появляются не вовремя и всегда
наносят ущерб торговле.
После осуждения женщины, совершившей прелюбодеяние, Совету старейшин
предстояло обсудить еще один вопрос - как быть с появлением в
Иерусалиме Иисуса, нарушителя субботы и основ, подрывавшего авторитет
духовенства, сеящего смуту и волнение в народе. Иудея находилась под
римским владычеством, в Иерусалиме правил римский правитель Понтий
Пилат, и Совет старейшин уже раз обращался к нему с просьбой пресечь
вредоносную деятельность Иисуса. Но Понтий Пилат с величавой
снисходительностью объяснил старейшинам, что деятельность Иисуса
ничуть не противоречит гражданским свободам, предоставляемым своим
гражданам Римской империей, и поэтому в деятельности Иисуса он не
находит ничего предосудительного; при этом он умолчал, что он даже
одобряет деятельность последнего, так как она расшатывает
фанатическую, слепую преданность еврейского народа своим духовным
водителям и в таком случае ими легче будет управлять.
Конечно, легче всего было бы послать наемного убийцу, но не так-то
просто убить человека, который ходит, постоянно окруженный двенадцатью
учениками, влюбленными в Него и преданными до самозабвения. Кроме
того, из этого новоявленного Учителя и Пророка исходило странное
обаяние: около Него всем легче дышалось, казалось, тихая радость
разливалась вокруг Него и вызывала улыбки. Какая-то притягательная
сила исходила из Него и привлекала всеобщее внимание, несмотря на
скромное одеяние. Люди замечали, что при нем меньше ощущалась боль, и
немало было тех, кто получил от Него исцеление. Иногда простым
прикосновением руки Он исцелял больных, от Его рук слепые прозревали,
прокаженные очищались. Толпа немела от благоговения перед Ним. Он
становился царем толп. Про Него говорили, что Он разговаривает с
птицами и зверями, как с людьми, и они понимают Его. Толпы слушали Его
