приходил каж- дый день и читал новую главу. Хотя как все-таки этот, который
написал книжку, сможет продолжать в том же духе целых сто двадцать дней, она
себе, честное слово, не представляет. Если учесть, сколько там произошло за
одну только неделю, а она-то воображала, будто знает уже все на свете! Да,
век живи -- век учись. Хотя коечему из этого у нее точно не было охоты
учиться. Вспом- нишь, и аж к горлу подкатывает. Ужас! Все равно что детей
рожать! (Она содрогнулась.) Правда, в этой книж- ке полно и смешных мест.
Один кусок она даже заста- вила Зига перечитать -- это было грандиозно, ей
страш- но понравилось. И то, другое место, где девушка...
-- Ну, Детка,-- сказал Стойт, застегнув на жилете последнюю пуговицу,
-- что-то ты задумалась, а? Хотел бы я знать о чем!
По-детски короткая верхняя губка Вирджинии при- поднялась в улыбке, и
сердце Стойта затопила волна не- жности и желания.
-- Я думала о тебе, Дядюшка Джо, -- сказала она.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Пусть на челе твоем и нет следа
Высоких дум -- близка ты к небесам,
Ты в лоне Авраамовом живешь,
Тебе доступен сокровенный Храм,
Не видим мы, но Бог с тобой всегда*.
-- Тонко, и даже весьма,-- вслух сказал Джереми. Прозрачно, решил он,
вот подходящее слово. Смысл тут внутри, как муха в янтаре. Или, вернее, мухи
вовсе нет;
386
один янтарь; янтарь-то и есть смысл. Он взглянул на часы. Без трех минут
полночь. Он закрыл Вордсворта, -- и подумать только, в очередной раз с
горечью нспомнил он, подумать только, что сейчас можно было бы освежить в
памяти "Фелицию"! -- положил книгу на столик рядом с кроватью и снял очки.
Лишившись по- правочных шести с половиной диоптрий, глаза его не- медленно
очутились во власти физиологического отчая- ния. Выпуклое стекло давно уже
стало для них средой обитания; разлученные с нею, они напоминали пару сту-
денистых морских жителей, внезапно вынутых из воды. Затем погас свет --
словно к бедным тварям прониклись наконец состраданием и опустили их в
аквариум, где им ничто не грозило.
Джереми потянулся под одеялом и зевнул. Ну и де- нек! Но теперь, слава
Богу, можно поблаженствовать в постели. Благая Дева возлежит на райском ложе
золо- том*. Однако простыни-то у них хлопковые, не льня- ные; что отнюдь не
делает чести такому дому, как этот! Дом, битком набитый Рубенсами и Греко,--
а простыни, нате вам, из хлопка! Но это "Распятие святого Петра" -- какая
все-таки поразительная штука! Уж точно не хуже, чем "Успение" в Толедо.
Которое, кстати, в последнее время запросто могли взорвать. Дабы
продемонстрировать, что бывает, когда люди принимают мир чересчур всерьез.
Не скажешь, конечно, продолжал размышлять он, что в этом чудаке,
Проптере-Поптере, нет вовсе ни- чего впечатляющего (ибо так он решил
называть этого человека в своих мыслях и в письмах к матери: ПроптерПоптер).
Смахивает, пожалуй, на Старого Морехода*. И Гость себя ударил в грудь и
повторял сие неоднократ- но; а следовало, может быть, и почаще, уж слишком
ре- шительно громил этот проповедник все общепринятые приличия и, a fortiori
1, столь же общепринятые неприли- чия (такие, как "Фелиция", как каждая
вторая пятница ---------------------- 1 Тем паче (лат.). 387 в Мэйда-Вейл).
И ведь довольно убедительно, черт бы побрал его горящий взор! Ибо сей
необычный Мореход не только завораживал этим своим взором; одновремен- но и
вместе с тем он был и фаготом, который вам хоте- лось услышать. Кое-кто
слушал его не без удовольствия; хотя, разумеется, кое-кто отнюдь не
собирался позво- лять ему громить уютное убежище, возведенное кое-кем из
облюбованных им приличий и неприличий. Кое-кто был решительно против того,
чтобы религия (нет, вы только подумайте!) нарушала неприкосновенность лич-
ной жизни. Дом англичанина -- его крепость; и, как ни странно, американская
крепость -- он обнаружил это, когда у него прошел первый шок, -- на глазах
превраща- лась в дом оторванного от родины англичанина. В ду- ховный, так
сказать, дом. Поскольку она представляет собой модель идиотического
сознания, у которого нет дорожки. Ибо нет никакого выхода, и ни один путь
ни- куда не ведет, и оба варианта разрешения дилеммы кон- чаются тупиком, и
ты ходишь все кругом да кругом, как гусеницы Фабра, в замкнутой, бесконечно
уютной все- ленной -- кругом да кругом среди бумаг Хоберков, от святого
Петра к Малютке Морфиль к Джамболонье к позолоченным бодхисаттвам в подвале
к бабуинам к мар- кизу де Саду к святому Франсуа де Салю к "Фелиции" и, в
свой черед, опять к святому Петру. Кругом да кру- гом, как гусеницы в
сознании идиота; кругом да кругом в милом сердцу уютном мирке бесплодных
мыслей и чувств, и поступков, герметически закупоренного искус- ства и
образования, культуры ради культуры, маленьких самодовлеющих приличий и
неприличий, неразрешимых дилемм и моральных вопросов, которые находят вполне
удовлетворительный ответ в этом всепоглощающем иди- отизме.
Кругом да кругом, кругом да кругом, от ног Петра к маленьким ягодицам
Морфиль и задам бабуинов, от складок на одеянии Будды, образующих чудесную
ки- тайскую спираль, к повисшему у водяной струи колибри и снова к ногам
Петра с торчащими в них гвоздями... Дремота его сгустилась в сон.
Пит Бун, чья комната была расположена на том же этаже центральной
башни, заснуть и не пытался; наобо- рот, он пытался во всем как следует
разобраться. Разоб- раться в науке и мистере Проптере, в социальной
справедливости и вечности, и в Вирджинии, и в антифашизме. Это было нелегко.
Потому что если мистер Проптер прав, то почти обо всем теперь приходилось
думать совершен- но по-другому. "Бескорыстные поиски истины" -- вот как ты
говорил (когда тебя в кои-то веки заставляли преодолеть смущение и ответить
на вопрос, почему ты стал биологом). А если речь шла о социализме, то это
было "человеколюбие", это было "наибольшее счастье большинства", это был
"прогресс" -- и тут, конечно, снова связь с биологией: счастье и прогресс
благодаря науке вместе с социализмом. А чтобы трудиться во имя счастья и
прогресса, нужна преданность делу. Он вспом- нил, как писал о преданности
Джосайя Рейс* -- они проходили его на втором курсе колледжа. Что-то насчет
того, как преданные люди особым образом познают ре- лигиозную истину -- они,
мол, достигают подлинного религиозного прозрения. Тогда эта идея очень
увлекла его. Он только что перестал верить во всякую чепуху насчет крови
Агнца и прочего, на которой был воспитан, и нашел в Ройсе как бы новую
опору, подтверждение, что он все равно остался верующим, хоть и не ходит
больше в церковь,-- и его вера стоит на его преданности. Преданности
друзьям, преданности делу. Ему всегда каралось, что он был верующим
человеком и там, на войне. И в своем отношении к Вирджинии. Однако же, если
мистер Проптер прав, то все рассуждения Ройса о пре- данности -- сплошная
ложь. Мало быть преданным -- само по себе это не станет причиной
религиозного прозрения. Наоборот, это может даже помешать твоему прозрению
-- да-да, просто обязательно помешает, если только ты не выберешь объектом
своей преданности самое
388
высшее; а самое высшее (если прав мистер Проптер) прямо-таки пугает своей
странностью и недосягаемос- тью. Прямо-таки пугает; и тем не менее, чем
больше он о нем думал, тем больше начинал сомневаться во всем остальном.
Может, это и правда самое высшее. Но если так, то социализма уже
недостаточно. А социализма не- достаточно, потому что человеколюбия
недостаточно. Потому что наибольшее счастье, оказывается, вовсе не там, где
люди думали; потому что его нельзя достичь путем социальных реформ и всего
такого прочего. Самое лучшее, что можно сделать в этом направлении, -- это
облегчить людям переход туда, где наибольшего счастья действительно можно
достичь. А то, что относится к со- циализму, относится, конечно, и к
биологии, и к любой другой науке, если считать ее орудием прогресса. Пото-
му что, если мистер Проптер прав, то прогресс на самом деле никакой не
прогресс. Он не прогресс, если не об- легчает людям пути туда, где
по-настоящему есть наи- большее счастье. Другими словами, если не помогает
им быть преданными самому высшему. А коли так, то, по- нятно, надо семь раз
подумать, прежде чем оправдывать науку ее служением прогрессу. И еще эти
бескорыстные поиски истины. Если, опять же, мистер Проптер прав, то и
биология, и все прочее есть бескорыстный поиск только одной из сторон
истины. Но полуправда -- это уже ложь, и она остается ложью, даже когда ты
изрека- ешь ее, свято веря, что это вся правда. Выходит, что и второе
оправдание не годится -- по крайней мере, если ты не пытаешься в то же время
бескорыстно отыскать и другую сторону истины, ту, которую ищут, когда преда-
ны самому высшему. И потом, как же Вирджиния, спро- сил он себя, мучась все
больше и больше, как же Вирд- жиния? Да ведь если мистер Проптер прав, то и
Вирджиния -- это тоже мало, и Вирджиния может стать препятствием, которое
помешает ему посвятить себя са- мому высшему. Даже эти глаза, и ее
невинность, и ее удивительная, прекрасная улыбка; даже его чувства к
390
ней; даже сама любовь, даже ее лучшая разновидность
(потому что он мог честно сказать, что ненавидит дру-
гую любовь -- например, этот ужасный публичный дом
в Барселоне, а здесь, дома, эти обжимания после третье-
го или четвертого коктейля, эту возню в автомобиле на
обочине дороги) -- о да, как это ни горько, но даже луч-
шая ее разновидность могла оказаться ошибкой, а то и
хуже, чем просто ошибкой. "О милая, я б не любил тебя
так сильно, когда бы не любил чего-то там сильней". До
сих пор этим "чем-то" были для него биология, социа-
лизм. Но теперь они оказались негодными, даже хуже
того, если рассматривать их как конечную цель. Ника-
кая преданность не может быть хороша сама по себе и
нс дает религиозного прозрения, если это не преданность
самому высшему. "О милая, я б не любил тебя так силь-
но, когда бы не любил самое высшее сильней". Но глав-
ный, самый мучительный вопрос состоял вот в чем: мож-
но ли любить самое высшее и питать прежние чувства к
Вирджинии? Любовь в худшей ее разновидности явно
несовместима с преданностью самому высшему. Это со
вершенно ясно; ведь худшая разновидность любви есть
лишь преданность собственной физиологии, а если мис
тер Проптер прав, нельзя быть преданным самому выс-
шему, не отказавшись от подобной же преданности са-
мому себе. Но в конце-то концов, так ли уж лучшая
любовь отличается от худшей? Худшая представляет
собой преданность своей физиологии. Страшно было
признаться в этом; однако и лучшая представляет собой
то же самое -- преданность физиологии и вдобавок (в
чем и заключается ее отличие) преданность более высо-
ким чувствам: этой тоскливой сосущей пустоте, этой бес-
конечной нежности, этому обожанию, этому счастью,
этим мукам, этому ощущению одиночества, этой жажде найти родственную душу.
Ты был предан всему этому, и преданность всему этому была определением
лучшей разновидности любви, которую люди называют романтической и
прославляют как самое прекрасное, что только
391
есть в жизни. Но быть преданным этому значило быть преданным себе; а
преданность себе нельзя совместить с преданностью самому высшему. Из этого
напрашивался практический вывод. Но сделать его у Пита не хватало духу. Ему
