изгнать из него любые намеки на противоречие с его идеологическими
установками.
Об употреблении этого выражения в современной Америке см. книгу покойного
Марио Пея "Слова-ласки: искусство говорить то, чего Вы не думаете" (1978).
В ней воздается должное Теодору Рузвельту, придумавшему в 1918 г. этот
термин, и отмечается, что 70 лет назад американские государственные
деятели были на редкость образованными. Однако читатель не найдет в этой
книге того слова-ласки, которому принадлежит призовое место, -- слова
"социальный".
Словом "социальный" злоупотребляют во всем мире, однако до крайних форм
это дошло в Западной Германии, где конституция 1949 года содержала
выражение sozialer Rechtsstaat -- "социальное правовое государство" -- и
откуда начало распространяться понятие "социальная рыночная экономика",
причем в таком смысле, которого его популяризатор Людвиг Эрхард вовсе не
имел в виду. (Помнится, он уверял меня в личной беседе, что, по его
разумению, рыночную экономику незачем превращать в социальную, поскольку
она и так социальна уже по своей природе.) При том, что господство права и
рынок изначально были довольно ясными понятиями, прилагательное
"социальный", увы, лишает их сколько-нибудь определенного содержания. Из
такого употребления слова "социальный" немецкие ученые вывели, что их
правительство в соответствии с конституцией подчиняется
Sozialstaatsprinzip (принципу социального государства), означающему, ни
много ни мало, необходимость приостановить правление права. Таким же
образом эти немецкие ученые обнаруживают конфликт между Rechtsstaat и
Sozialstaat (правовым государством и социальным государством) и включают
понятие soziale Rechtsstaat (социальное правовое государство) в
конституцию своей страны -- конституцию, созданную, я бы сказал,
фабианскими путаниками, которые вдохновлялись примером Фридриха Наумана,
выдумавшего в XIX веке "национал-социализм" (H. Maier, 1972: 8).
Был достаточно ясный смысл и у термина "демократия", однако словосочетание
"социал-демократия" не только служило названием радикального
австро-марксизма в период между мировыми войнами, но и было недавно
выбрано в Великобритании для наименования политической партии,
придерживающейся социализма фабианского толка. Однако традиционно для
обозначения того, что в настоящее время называют "социальным
государством", употреблялся термин "благожелательная деспотия", а
настоящую проблему проблем: осуществима ли подобная (т. е. обеспечивающая
сохранение личных свобод) "демократическая" деспотия -- попросту
отбрасывают, находясь под обаянием такой несуразицы, как
"социал-демократия".
"Социальная справедливость" и "социальные права"
Наиболее разрушительным употреблением прилагательного "социальный", когда
смысл определяемого им слова уничтожается полностью, является используемый
практически всеми оборот "социальная справедливость". Хотя я уже довольно
пространно говорил об этом, особенно во втором томе -- "Мираж социальной
справедливости" -- своей трилогии "Право, законодательство и свобода",
необходимо еще раз, пусть очень кратко, изложить здесь мою точку зрения,
т. к. это понятие играет важную роль в аргументации "за" и "против"
социализма. Оборот "социальная справедливость", по очень давнему и резкому
выражению одного более мужественного, чем я, человека, -- это просто
"семантическая передержка, темная лошадка из той же конюшни, что и
"народная демократия"" (Curran, 1958: 8). Подтверждением того, что этот
термин уже развратил мышление молодого поколения до пугающих степеней,
служит не так уж давно защищенная в Оксфорде диссертация "Социальная
справедливость" (Miller, 1976), в которой изложение традиционной концепции
справедливости сопровождается потрясающим замечанием, что "категория
частной справедливости, пожалуй, существует".
Я замечал, что определение "социальный" представляется приложимым ко
всему, что связано с уменьшением или устранением различий в доходах. Но с
какой стати приписывать всем подобным акциям "социальный" характер? Не
потому ли, что это -- еще один способ обеспечить себе большинство на
выборах, т.е. добавить к ожидаемым (по иным причинам) голосам еще и
дополнительные? Похоже, дело обстоит именно так, но, сверх того, это,
конечно, означает, что всякий призыв быть "социальными" ("общественными")
есть подталкивание нас к еще одному шагу в сторону "социальной
справедливости" социализма. В итоге употребление термина "социальный"
становится практически тем же самым, что и призыв к "распределительной
справедливости". А между тем это несовместимо с конкурентным рыночным
порядком, а также с ростом и даже поддержанием существующей численности
населения и достигнутого уровня богатства. В общем, из-за подобного рода
ошибок люди стали называть "социальным" ("общественным") то, что является
главной помехой для самого поддержания жизни "общества". В сущности,
"социальное" следовало бы именовать "антисоциальным".
Надо думать, что люди были бы более довольны экономическими условиями
своего существования, если бы сочли справедливыми относительные различия в
материальном положении отдельных индивидов. Однако вся идея
распределительной справедливости -- каждый индивид должен получать
соответственно своему нравственному достоинству -- при расширенном порядке
человеческого сотрудничества (или каталлаксии) бессмысленна, поскольку
размеры имеющегося продукта (и даже его наличие) обусловлены, в общем-то,
нравственно нейтральным способом распределения его частей. По уже
изложенным причинам, моральные заслуги не поддаются объективной оценке, и
в любом случае приспособление целого к частностям, которые еще предстоит
обнаружить, возможно лишь в том случае, когда мы признаем, что
"процветание базируется на результатах, а не на мотивации" (Alchian, 1950:
213). Любая расширенная система сотрудничества должна постоянно
приспосабливаться к изменениям внешней среды (включая жизнь, здоровье и
физическую силу сотрудничающих); и смешно требовать, чтобы происходили
изменения исключительно со справедливыми последствиями. Рассчитывать на
это почти так же нелепо, как и верить, будто возможна сознательно
организованная "правильная" реакция людей на подобные изменения.
Человечество никогда не смогло бы ни достигнуть своей нынешней
численности, ни поддерживать ее, если бы не неравенство, которое нельзя ни
поставить в зависимость от неких рассуждений морального характера, ни
примирить с ними. Затраченные усилия, безусловно, повышают шансы индивида,
но одни лишь усилия не гарантируют успеха. Зависть (пусть и вполне
понятная) тех, кто затратил не меньше стараний, работает против общего
интереса. Следовательно, если общий интерес действительно является нашей
целью, мы должны, вместо того чтобы потакать этому весьма характерному для
человека проявлению инстинкта, позволить рыночным процессам определять
наше вознаграждение. Никому не под силу то, что под силу рынку:
устанавливать значение индивидуального вклада в совокупный продукт. Нет и
другого способа определять вознаграждение, заставляющее человека выбирать
ту деятельность, занимаясь которой он будет в наибольшей мере
способствовать увеличению потока производимых товаров и услуг. И
оказывается, что рынок производит в высшей степени нравственные плоды
(если, конечно, считать увеличение вышеназванного потока делом благим,
нравственным).
Нереальные, необоснованные обещания раскололи человечество на две
враждебные группы. Компромисс не поможет устранить причины этого
конфликта, ибо каждый шаг навстречу извращающим факты представлениям
просто-напросто порождает еще более несбыточные ожидания. Однако
антикапиталистическую этику продолжают питать ошибки людей, осуждающих те
институты, благодаря которым создается богатство и которым сами они
обязаны своим существованием. Провозглашая любовь к свободе, они осуждают
индивидуализированную собственность, договор, конкуренцию, рекламу,
прибыль, и даже сами деньги. Воображая, что разум подскажет им, как
организовать человеческие усилия, чтобы они лучше служили их врожденным
желаниям, сами эти люди составляют серьезную угрозу для цивилизации.
Глава восьмая. Расширенный порядок и рост населения
Самый бесспорный показатель процветания
любой страны -- увеличение числа ее жителей.
Адам Смит
Кошмар Мальтуса: страх перенаселения
На протяжении всей книги я пытался объяснить, как возник и как развивался
расширенный порядок человеческого сотрудничества вопреки сопротивлению наших
инстинктов и страху перед неопределенностью, внутренне присущей спонтанным
процессам, вопреки широко распространенному экономическому невежеству и
несмотря на аккумуляцию всего этого в общественных движениях, стремящихся
использовать якобы рациональные средства для достижения, в сущности,
атавистических целей. Кроме того, я утверждал, что если бы этим движениям, в
самом деле, удалось когда-либо вытеснить рынок, расширенный порядок был бы
разрушен, а большинство живущих на земле обречено на страдания и гибель.
Нравится нам это или нет, нынешнее население земли уже существует. Разрушение
материальной основы его жизни во имя "этического", или потакающего нашим
инстинктам, усовершенствования мира (то, за что выступают социалисты) было бы
равнозначно примирению со смертью миллиардов людей и обнищанием тех, кто
останется в живых (см. также мои работы: 1954/1967: 208 и 1983: 25--29).
Вряд ли будет откровением, если я скажу, что существует тесная связь между
численностью населения и самим наличием определенных, естественным образом
сложившихся практик, институтов и форм человеческого взаимодействия, а также и
пользой от них. Согласно проницательному замечанию Адама Смита, "так как
возможность обмена ведет к разделению труда, то степень последнего всегда
должна ограничиваться пределами этой возможности или, другими словами,
размерами рынка" (1776/1976: 31 <Смит, 1962: 30>; ср. также его "Заметки о
разделении труда" в "Лекциях по юриспруденции", 1978: 582--584). Численность
тех, кто шел по пути конкурентной рыночной практики, увеличивалась, и они
вытесняли тех, кто придерживался иных обычаев, -- это также было замечено
очень давно. Отталкиваясь от подобного наблюдения Джона Локка (во "Втором
трактате о правлении", 1690/1887), американский историк Джеймс Салливан еще в
1795 г. описал, как европейские колонисты оттесняли коренных жителей Америки,
и отметил, что на том же участке земли, на каком, прежде всего, один дикарь
охотник мог "влачить голодное существование", теперь могли жить, преуспевая
уже пятьсот "мыслящих существ" (1795: 139). (Племена коренных американцев,
продолжавшие заниматься преимущественно охотой, вытеснялись не только
европейскими переселенцами, но и индейцами, сумевшими овладеть земледелием.)
Одна группа вытесняла другую, или один набор практик вытеснялся другим часто с
кровопролитием, но так бывало не всегда. Нет сомнений, что в разных местах
процесс этот развивался по-разному: все зависело от обстоятельств, на которых
мы не имеем возможности останавливаться подробнее. Однако нетрудно представить
самые разнообразные варианты развертывания событий. В некоторых местах при,
так сказать, вторжении туда расширенного порядка, носители новых практик,
способные получать на данных землях больше, часто оказывались в состоянии
предложить коренным жителям в обмен на доступ к их земле почти столько же, а
иногда и больше того, что сами эти люди добывали тяжким трудом (при этом
коренные жители избавлялись от всякой работы, а "вторгшимся" незачем было
прибегать к силе). С другой стороны, высокая плотность поселений создавала для
более развитых народов возможность сопротивляться тем, кто попытался бы
изгнать их с их обширных территорий, которые они вынуждены были освоить и
возделывать прежде -- все то время, пока сами еще пользовались более
примитивными методами обработки земли. Многие из подобных процессов могли
поэтому протекать вполне мирно, хотя превосходство в военной силе народа с
