будущих человеческих жизней. Если в группе охраняется жизнь всех мужчин и всех
женщин фертильного возраста и жизнь необходимого для их защиты и пропитания
количества людей, то беспокоиться о перспективах роста этой группы вряд ли
следовало бы; в то же время гибель всех женщин моложе 45 лет полностью
ликвидировала бы возможность продолжения рода.
Но при том, что в расширенном порядке по вышеизложенной причине жизнь всех
незнакомых людей должна считаться равноценной, -- и в своих идеальных
представлениях мы настолько приблизились к реализации этого принципа, что это
уже затрагивает деятельность правительств, -- такой принцип никогда не
управлял нашими врожденными реакциями или поведением людей в малой группе. В
связи с этим возникает вопрос, насколько он нравственен или благодетелен.
И все же, как и в случае с любым другим организмом, основная "цель", к которой
приспособлено физическое строение человека, равно как и его традиции, состоит
в производстве себе подобных. В этом человек поразительно преуспел, и в
долговременной перспективе его осознанные усилия будут приносить стоящие плоды
при том лишь условии (несущественно, знает о нем человек или нет), что они
будут способствовать достижению указанного результата. Нет смысла задумываться
над вопросом, являются ли истинным "благом" те действия человека, что
содействуют умножению себе подобных, особенно если таким образом мы
намереваемся выяснить, нравится нам этот результат или нет. Ведь как мы уже
убедились, у нас никогда не было возможности выбирать для себя нравственные
нормы. Существует тенденция подходить к вопросу "что есть благо?" с
утилитаристских позиций, объявляя "благим" все, что приносит желаемые
результаты. Однако такой подход одновременно и ошибочен, и бесполезен. Даже
если ограничиться общепринятым употреблением слова "благо", то окажется, что в
основном оно используется для обозначения того, что нам приходится, не зная,
зачем это нужно, делать в соответствии с традицией. Впрочем, нельзя отрицать,
что для конкретных традиционных практик всегда можно придумать те или иные
обоснования. Но что будет, если мы спросим, какие именно из многочисленных и
противоречащих друг другу правил, традиционно трактуемых как благо,
способствуют при определенных условиях сохранению и приумножению групп,
которые им следуют?
У жизни нет иной цели, кроме самой жизни
Жизнь существует до тех лишь пор, пока она обеспечивает свое собственное
продолжение. Независимо от того, ради чего живут люди, ныне большинство живет
только благодаря рыночному порядку. Мы становились цивилизованными, поскольку
увеличивалась наша численность, а развитие цивилизации в свою очередь делало
возможным это увеличение: мы можем быть либо горсткой диких, либо множеством
цивилизованных людей. Если бы численность человечества снизилась до той, какая
была 10 тысяч лет назад, оно не смогло бы сохранить цивилизацию. В самом деле,
даже если бы все накопленное знание сохранилось в библиотеках, людям от этого
было бы мало проку: им не удалось бы заполнить все рабочие места, а без этого
невозможна ни широкая специализация, ни разделение труда. В случае ядерной
катастрофы все имеющееся в книгах знание не избавило бы десять тысяч человек,
уцелевших в каком-нибудь тихом месте, от необходимости вернуться к жизни
охотников и собирателей. Хотя оно, вероятнее всего, сократило бы период, в
течение которого человечество было бы вынуждено пребывать в подобном
состоянии.
После того как люди, начав подчинять конкретные совместные цели абстрактным
правилам (что вовлекло их в никем не наблюдаемый, никем не управляемый и не
доступный ничьему предвидению процесс упорядоченного сотрудничества), стали
преуспевать больше, чем можно было ожидать, обнаружилось, что они создали
ситуации непредусмотренные, а часто и нежелательные. Нам может не нравиться
тот факт, что правила нашего поведения формировались преимущественно в
соответствии с задачей увеличения нашей численности. Однако сейчас у нас нет
выбора (да и был ли он когда-нибудь?), ведь приходится иметь дело с уже
сложившейся ситуацией. Такое множество людей уже существует; и только рыночная
экономика может поддерживать жизнь большинства из них. Благодаря быстрой
передаче информации, люди, где бы они ни жили, теперь знают, какого высокого
уровня жизни можно достичь. Многие обитатели слабозаселенных мест могут
надеяться на подобный уровень жизни только в том случае, если их количество
будет умножаться, а их регионы -- все более плотно заселяться, что приведет к
еще большему увеличению численности людей, жизнь которых может поддерживаться
рыночной экономикой.
Нам удается сохранять и поддерживать даже нынешнюю свою численность только
благодаря тому, что мы следуем одним и тем же общим принципам. А раз это так,
наш долг (если мы не хотим и впрямь обречь на голодное существование миллионы)
состоит в том, чтобы сопротивляться учениям, стремящимся подорвать основы этих
моральных принципов, например -- институт индивидуализированной собственности.
Так или иначе, наши желания и мечты, в общем-то, не имеют значения. Хотим мы
или не хотим дальнейшего роста производства и населения, мы должны -- просто
чтобы сохранять нынешнюю численность и нынешнее благосостояние, а также чтобы
наилучшим образом защищаться от катастроф -- стремиться к тому, что при
благоприятных обстоятельствах будет по-прежнему приводить, во всяком случае,
какое-то время и во многих местностях, к дальнейшему росту населения.
Хотя я и не собирался рассуждать о том, захотели бы мы выбрать цивилизацию,
если бы имели выбор, или нет, анализ проблем народонаселения придется
дополнить, указав на два связанных с ними момента. Во-первых, угроза
демографического взрыва, могущего превратить большинство человеческих жизней в
прозябание, оказалась, как мы видели, призрачной. А коль скоро этой опасности
не существует, то не пора ли, присмотревшись к "буржуазной" действительности
-- а не прислушавшись к утопическим требованиям -- избавить жизнь от каких бы
то ни было конфликтов и боли и устранить все, что препятствует самовыражению и
(разумеется) нравственному поведению, -- сообразить, что удовольствие и
поощрения, приносимые цивилизацией, -- не такое уж плохое приобретение для
тех, кто все еще не знает, что это такое. Впрочем, подобные размышления,
по-видимому, не могут привести к окончательному ответу на вопрос, что лучше:
приобщаться к цивилизации или нет? Во-вторых, следует отметить, что
единственными способ приблизиться к объективному взгляду на проблему -- это
посмотреть, как поступают люди, когда у них появляется выбор (которого мы не
имели). Простые люди третьего мира с готовностью (столь чуждой просвещенным
интеллектуалам Запада) хватаются за возможности, предоставляемые расширенным
порядком, даже если это чревато проживанием в течение какого-то времени в
периферийных трущобах. Эта готовность -- хорошее дополнение к свидетельствам,
собранным при изучении реакции европейских крестьян на такое новшество, как
городской капитализм; она показывает, что люди, если у них есть выбор,
обыкновенно предпочитают цивилизацию.
Глава девятая. Религия и блюстители традиции
Даже самая грубая религия освящала правила
нравственности задолго до века
философии и рассудочного умствования.
Адам Смит
А другие [боги] сочли безрассудством,
что обитатели улья бранили то, что раньше любили.
Бернард Мандевиль
Естественный отбор блюстителей традиций
Завершая книгу, я хотел бы сделать несколько непритязательных замечаний,
предназначенных снисходительному читателю и касающихся связи между предметом
моего исследования и ролью религиозных верований. Эти замечания могут
показаться неприятными некоторым интеллектуалам, поскольку они полагают, что в
своем давнишнем конфликте с религией они в какой-то степени ошибались -- и
сильно ее недооценивали.
В данной книге показано, что человечество разрывается между двумя состояниями
бытия. С одной стороны, бытуют установки и эмоции, характерные для поведения в
малых группах. В состоянии малых групп человечество пребывало более ста тысяч
лет, и при этом состоянии бытия лично знакомые соплеменники научились помогать
друг другу и преследовать общие цели. Любопытно, что эти архаические, весьма
примитивные установки и эмоции ныне отстаиваются большинством сторонников
рационализма, а также близких ему эмпиризма, гедонизма и социализма. С другой
стороны, есть новая, сравнительно недавняя ступень культурной эволюции,
взобравшись на которую люди перестают служить, прежде всего, своим знакомым
или преследовать совместные цели. На этой ступени сложились традиции,
институты и системы морали, которые дали жизнь очень большому количеству людей
-- во много раз большему, чем на заре цивилизации, -- и теперь жизнь этих
людей поддерживается этими институтами, а сами люди поглощены тем, что -- по
большей части мирно, хотя и в форме конкуренции -- добиваются тысяч самых
разных целей, свободно вовлекаясь в сотрудничество с тысячами людей, которых
они никогда не узнают.
Как же могло произойти такое? Каким образом традиции, которых люди не понимают
и не одобряют, воздействия которых они обычно не в состоянии ни разглядеть, ни
оценить, ни предвидеть и с которыми они до сих пор яростно сражаются,
продолжают передаваться из поколения в поколение?
Часть ответа сводится, конечно, к тому, с чего мы начали, -- к эволюции систем
морали через механизм группового отбора. Просто-напросто выживают и умножаются
группы, ведущие себя требуемым образом. Но нельзя считать, что этим все
сказано. Если не понимание благотворности такого поведения для создавшегося и
все еще не подвластного нашему воображению расширенного порядка человеческого
сотрудничества, то, что же привело к возникновению этих правил? И еще важнее:
как смогли они выдержать столь сильное сопротивление инстинктов, а с недавних
пор -- и нападки со стороны разума? Здесь мы подходим к разговору о религии.
Обычаи и традиции, управляющие вне-рациональным приспособлением к окружающему
миру, гораздо вернее руководят групповым отбором, когда они подкреплены
тотемами и табу, магическими или религиозными представлениями -- т. е.
представлениями, которые сами происходят от предрасположенности к
анимистическому истолкованию всякого встречаемого человеком порядка. Очевидно,
поначалу основная функция ограничений, налагаемых на индивидуальные действия,
заключалась в том, чтобы служить знаками, по которым члены группы узнавали
друг друга. Впоследствии вера в духов, способных наказывать нарушителей,
привела к консервации этих ограничений. "В общем-то, духи воспринимаются как
блюстители традиций... Наши предки стали духами и живут сейчас в ином мире.
Они разъяряются и принимаются вредить, если мы не исполняем обычаев"
(Malinowski, 1936: 25).
Однако для эффективного отбора этого мало, поскольку подобные верования и
связанные с ними ритуалы и обряды должны срабатывать и на ином уровне. Чтобы
отбор в ходе эволюции мог стать эффективным, общепринятые практики должны
оказывать всевозрастающее благотворное воздействие на группу. Так как же они
передаются из поколения в поколение? В отличие от генетических, культурные
признаки не передаются автоматически. Передавание или не-передавание их из
поколения в поколение имеет такое же позитивное или негативное значение для
набора традиций, как и что-либо привносимое индивидами. Стало быть, для
осуществления настоящей преемственности, какой бы то ни было из этих традиций,
и для того, чтобы в итоге они действительно получили распространение, может
потребоваться много поколений. Может быть, для этого нужны своеобразные
мифические представления, особенно в тех случаях, когда правила поведения
заметно противодействуют инстинктам. Чисто утилитаристское или даже
функционалистское объяснение различных ритуалов и обрядов оказывается
недостаточным и даже неправдоподобным.
Тем, что благотворные традиции были сохранены и передавались достаточно долго
