что биологии пришлось позаимствовать свой понятийный аппарат у гуманитарных
наук. Термин "генетический", который сейчас стал, пожалуй, ключевым прикладным
термином теории биологической эволюции, задолго до того, как Томас Карлейль
ввел его в английский язык, начали употреблять по-немецки (genetisch)
(Schuize, 1913: I, 242) И. Т. Гердер (1767), Фридрих Шиллер (1793) и К. М.
Виланд (1800). Понятие эволюции употреблялось, в частности, в языкознании,
после того как сэр Уильям Джонс в 1787 г. открыл общее происхождение
индоевропейских языков; и к тому времени, как оно получило дальнейшую
разработку в 1816 г. у Франца Боппа, представление об эволюции культуры прочно
вошло в науку. В 1836 г. мы вновь обнаруживаем этот термин в работе Вильгельма
фон Гумбольдта (1977: III, 389 и 418), где он, кстати, утверждал: "Если
считать вполне естественным, что язык складывался постепенно, то его, как и
любое другое явление естественного происхождения, необходимо включить в
систему эволюции" (выражаю признательность профессору Р. Келлеру из
Дюссельдорфа за эту ссылку). Можно ли считать случайным то, что Гумбольдт был
еще и великим защитником свободы личности? А знающие о своем родства еще со
времен Древнего Рима (Stein, 1966: гл. 3) юристы и лингвисты после публикации
работы Чарльза Дарвина, как мы обнаружили, выражали протест, когда их называли
"дарвинистами до Дарвина" (Hayek, 19Г73: 153). Слово "генетика" быстро
превратилось в специальный термин, используемый при изучении биологической
эволюции, только после выхода работы "Проблемы генетики" Уильяма Бейтсона
(1913). Здесь мы будем придерживаться современного употребления этого слова,
введенного Бейтсоном для обозначения биологического наследования посредством
"генов" -- в отличие от культурного наследования посредством обучения, -- хотя
такое различение совсем не гарантирует возможности провести четкую
разграничительную линию между этими формами наследования. Они то и дело
переплетаются, в особенности, когда генетическое наследование определяет, что
может, а что не может быть унаследовано посредством обучения (т. е. -- через
культуру).
-------------------------------------------------------------------------------
Приложение В. Сложность проблем человеческого взаимодействия
Несмотря на то, что ученые-физики, похоже, не любят признавать проблемы
человеческого взаимодействия более сложными, чем любые другие, это было
отмечено как факт свыше ста лет назад таким крупнейшим ученым, как Джеймс
Клерк Максвелл. В 1877 г. он писал, что термин "физика" часто прилагается "в
более или менее узком смысле к тем отраслям науки, в которых рассматриваются
явления самого простого и самого абстрактного свойства и не рассматриваются те
более сложные явления, что наблюдаются в области живого". А не так давно
лауреат Нобелевской премии по физике Луис У. Альварес подчеркнул, что "на
самом деле физика -- простейшая из наук... если же взять случай бесконечно
более сложной системы, скажем, население развивающейся страны, такой как
Индия, то никто до сих пор не может определить, как лучше всего изменить
существующие там условия" (Alvarez, 1968).
Когда мы обращаемся к таким сложным явлениям, механические методы и модели
прямого причинного объяснения становятся все менее и менее подходящими. В
частности, феномен, имеющий решающее значение для формирования многих весьма
сложноорганизованных структур человеческого взаимодействия, а именно феномен
экономических ценностей и цен, не удается объяснить, прибегая к простым
причинным или "номотетическим" теориям. Чтобы объяснить его, необходимо учесть
совместное воздействие большего количества различных элементов, чем мы в
состоянии когда-нибудь лично наблюдать, не говоря уже о том, чтобы лично
управлять ими.
Только "маржиналистская революция" 1870-х годов предложила удовлетворительное
объяснение рыночных процессов, которые Адам Смит уже давно описал с помощью
метафоры "невидимая рука". Это объяснение, хотя и метафорическое и не полное,
было первым научным описанием подобных самоорганизующихся процессов. Джеймс
Милль и Джон Стюарт Милль, напротив, не сумели уяснить, что рыночные ценности
детерминируются не цепью предшествующих событий, выступающих в роли причин, а
как-то иначе. Это не позволило им, как не позволяет и многим современным
"физикалистам", проникнуть в существо самонастраивающихся рыночных процессов.
Осознание истин, на которых основывается теория предельной полезности, было
задержано из-за влияния, оказанного Джеймсом Миллем на Давида Рикардо, а также
из-за работ самого Карла Маркса. Попытки добиться монокаузальных объяснений в
таких областях предпринимаются до сих пор (в Англии этому способствовало
исключительное влияние Альфреда Маршалла и его школы).
Самую важную роль тут сыграл, пожалуй, Джон Стюарт Милль. Он рано подпал под
воздействие социалистических идей, из-за чего стал весьма притягателен для
"прогрессивных" интеллектуалов и приобрел репутацию выдающегося либерала и
"святого от рационализма". Пожалуй, он обратил в социализм больше
интеллектуалов, чем кто-либо еще: фабианство зародилось и формировалось в
основном в группе его последователей.
Милль сам преградил себе путь к постижению регулирующей роли цен: его
доктринерская уверенность, что "в законах ценности нет ничего, что осталось бы
выяснить современному или любому будущему автору" (1848/1965, Works, III, 456
<Милль, 1980: 2, 172>), привела его к мысли, будто "из двух больших разделов
политической экономии: производство богатства и его распределение --
рассмотрение ценности связано только с последним" (1848/1965, Works, III: 455
<Милль, 1980: 2, 171>). Подходя к вопросу о функции цен, как принято подходить
к предмету в естественных науках, Милль слепо следовал собственному допущению,
что действительным их объяснением может считаться только установление
механической причинно-следственной закономерности (когда в роли причин
выступают какие-то наблюдавшиеся в прошлом события). Из-за влияния, которым
так долго пользовались идеи Милля, "маржиналистская революция", наконец-то
произошедшая через 25 лет, произвела эффект разорвавшейся бомбы.
Здесь, впрочем, стоит напомнить, что всего лишь через 6 лет после публикации
основополагающего труда Милля Г. Г. Госсен, мыслитель, практически не
замеченный современниками, предвосхитил теорию предельной полезности. Он уже
ясно осознавал зависимость расширенного производства от регулирующей роли цен
и подчеркивал, что "только установление частной собственности помогает найти
способ определения оптимального количества любого товара, производимого при
данных обстоятельствах... Величайшим из всех возможных оправданий частной
собственности, безусловно, является величайшая необходимость в продолжении
человеческого рода" (1854/1983: 254--5).
Несмотря на весь вред, причиненный деятельностью Милля, нам, очевидно,
придется многое простить ему, так как он был слепо влюблен в даму, со временем
ставшую его женой. Она, по его свидетельству, "в силу благородства своих
общественных устремлений... никогда не прекращала бороться, считая своей
конечной целью достижение совершенной распределительной справедливости и,
следовательно, вполне коммунистическое устройство общества -- и на практике и
по духу". С ее смертью, полагал Милль, "страна потеряла величайший из умов,
какими обладала" (1965, Works: XV, 601; см. также: Hayek, 1951).
Каким бы ни было влияние Милля, марксистская экономическая теория еще и
сегодня пытается объяснять сложные высокоорганизованные порядки взаимодействия
по аналогии с механическими феноменами, при помощи однонаправленных
причинно-следственных связей, вместо того чтобы видеть в них результат тех
процессов самоорганизации, через которые и лежит путь к объяснению феноменов
высших уровней сложности. Правда, стоит упомянуть об указании Иоахима Рейга (в
предисловии к испанскому переводу работы Е. фон Бем-Баверка, посвященной
марксовой теории эксплуатации, 1976) на то, что сам Карл Маркс после изучения
трудов Джевонса и Монгера, по-видимому, совершенно прекратил дальнейшую работу
над проблемой капитала. Если это так, его последователи явно уступают ему в
мудрости.
-------------------------------------------------------------------------------
Приложение C. Фактор времени и зарождение и репродуцирование структур
Формирование и умножение определенных структур может происходить потому, что
уже существуют сходные структуры, способные передавать другим свои качества (с
неизбежными случайными отклонениями), и этот факт -- что некоторые абстрактные
порядки могут проходить через процесс эволюции, при котором они
перевоплощаются из одной материальной формы в другую только благодаря наличию
готовых образцов, -- наделяет наш мир особым измерением: вектором времени
(Blum, 1951). С ходом времени появляется нечто новое, ранее не существовавшее:
самоподдерживающиеся и развивающиеся структуры, представленные до какого-то
момента лишь определенными материальными воплощениями, обретают
самостоятельное бытие, сохраняясь во времени в самых разнообразных
манифестациях.
Возможность образования структур посредством репродуцирования повышает шансы
количественного умножения тех элементов, которые обладают такой способностью.
Отбираться и увеличиваться в числе будут преимущественно те элементы, которые
способны образовывать более сложные структуры, а возрастание количества
последних в свою очередь будет вести к образованию еще более сложных структур,
обладающих той же способностью к репродуцированию. Появившись однажды,
подобная модель становится такой же составляющей мирового порядка, как и любой
материальный объект. Что касается структур человеческого взаимодействия, то
определяющими для различных схем групповой активности оказываются те практики,
которые передаются индивидами из поколения в поколение; возникающие таким
образом порядки сохраняют свой общезначимый характер только благодаря
постоянному изменению (приспособлению).
-------------------------------------------------------------------------------
Приложение D. Отчуждение, добровольные изгои и претензии тунеядцев
Здесь я хотел бы поделиться несколькими соображениями по вопросам, вынесенным
в заголовок настоящего раздела.
1. Как мы уже видели, конфликт между эмоциями индивида и тем, чего ожидают от
него в расширенном порядке, практически неминуем: врожденные реакции прорывают
сеть усвоенных правил, поддерживающих цивилизацию. Но один лишь Руссо выдал
литературную и интеллектуальную санкцию на проявления, представлявшиеся
культурным людям обыкновенной неотесанностью (из-за чего они и были в свое
время отринуты). Испытывая ностальгию по простому, первобытному, и даже
варварскому, Руссо рассматривает "естественное" (читай -- "инстинктивное") как
благо, как желательное; он убежден, что следует утолять свои желания, а вовсе
не томиться в оковах, якобы изобретенных и навязанных эгоистическими
устремлениями.
В более мягкой форме разочарование в нашей традиционной морали, не способной
доставлять достаточно удовольствий, недавно выразилось в ностальгии по
"малому", которое "прекрасно", или в сетованиях по поводу "Безрадостной
экономики" (Schumacher, 1973; Scitovsky, 1976, равно как и основная часть
литературы по "отчуждению").
2. Сам факт существования, рассмотренный с позиций справедливости, или
нравственности, не дает привилегий кому бы то ни было перед кем бы то ни было.
Отдельные лица или группы могут брать на себя обязанности по отношению к
конкретным индивидам; однако, являясь частью системы общих правил,
содействующих росту и умножению человечества, не всякая жизнь, даже из уже
существующих, обладает моральным правом на сохранение. Некоторые эскимосские
племена в начале сезона миграции оставляют своих дряхлых стариков умирать, и
эта практика, кажущаяся нам столь жестокой, может быть, совершенно необходима
для того, чтобы их потомки смогли дожить до следующего сезона. И до сих пор
остается открытым вопрос, обязывает ли нравственность поддерживать жизнь
