которого, по меньшей мере, будет достаточно для обеспечения их в старости. Эти
древние обычаи сейчас постепенно, а в некоторых местах и стремительно,
исчезают, и периферийные группы, особенно те, что поближе к центру, усваивают
традиции, позволяющие лучше регулировать процесс рождаемости. В конце концов,
растущие коммерческие центры делаются притягательными отчасти именно потому,
что служат моделью, образцом того, как посредством подражания достичь
желаемь1х многими людьми результатов.
Пример этих убогих поселков, интересный и сам по себе, кроме того, поясняет
некоторые идеи, высказанные ранее. Так, сельское население вокруг городов не
сокращается из-за роста трущоб; как правило, оно тоже извлекает выгоду из
роста городов. Города дали средства к существованию миллионам людей, которые
погибли бы или никогда не были бы рождены, в случае если бы они (или их
родители) не мигрировали в города. Тех, кто мигрировал в эти города (или на их
окраины), тянуло туда не из-за благотворительности горожан, предоставляющих
рабочие места и оборудование, и не из-за благожелательных советов их более
состоятельных деревенских "соседей", а, скорее, из-за слухов о каких-то других
не знакомых им бедняках (возможно, жителях какой-нибудь горной долины),
спасших себя переездом в разрастающиеся города, из которых приходили сведения
о наличии там неплохо оплачиваемой работы. Честолюбивое стремление жить лучше
или даже алчность, а вовсе не милосердие сохранили им жизнь: и это лучше, чем
чья-то благотворительность. Выходцы из сельских местностей уяснили из рыночных
сигналов (хотя им вряд ли удалось бы понять суть, излагаемую в столь
абстрактных терминах), что доходы, не истраченные богатыми горожанами на свои
текущие потребности, направлялись на обеспечение орудиями производства или
средствами к существованию других -- в качестве оплаты за их труд -- и что это
и позволяло выживать людям, не унаследовавшим ни пахотной земли, ни орудий для
ее обработки.
Разумеется, кому-то, может быть, и трудно признать, что обитатели трущоб
сознательно предпочли их деревенской жизни (к которой принято испытывать столь
романтические чувства), видя в них место, где можно найти средства к
существованию. Однако дело обстоит именно так. Собственно, это обнаружил в
свое время и Энгельс, исследовавший жизнь ирландских и английских крестьян в
манчестерских трущобах.
Грязь и нищета этих периферийных зон порождается, в основном, слабостью
экономического развития. Это и заставляло людей селиться в городах охотнее,
чем в сельской местности. Не следует игнорировать и неблагоприятные
"циклические" последствия, к которым приводили попытки правительств третьего
мира управлять экономикой своих стран, а также умение этих правительств
уничтожать возможность занятости для периферийных групп -- под давлением
своекорыстной политики официальных профсоюзов или же заблуждающихся социальных
реформаторов.
Наконец -- и здесь можно иногда наблюдать процесс отбора, так сказать, воочию,
в его обнаженном виде -- необходимость соблюдать нормы коммерческой морали не
так очевидно и резко отпечатывается на тех, кто уже научился следовать этим
нормам в их относительно развитой форме, как на новичках, еще не освоившихся с
ними. Живущие на периферии еще не видят новых практик в их полном объеме
(из-за чего и воспринимают их почти всегда как "нежелательные", а часто
считают чуть ли не граничащими с чем-то преступным). К тому же некоторые
практики, свойственные более развитой цивилизации, оказывают воздействие на
этих людей, до сих пор чувствующих и мыслящих в соответствии с моралью племени
или сельской общины. Сколь бы болезненным ни был данный процесс для этих
людей, им тоже, а вернее -- им в особенности, полезно разделение труда,
сложившееся в деловой практике класса предпринимателей; многие из них начинают
постепенно менять свой образ жизни, и лишь вслед за этим повышается их
жизненный уровень. Условием, позволяющим им войти в более крупную устоявшуюся
группу и со временем начать получать всевозрастающую долю ее совокупного
продукта, становятся хотя бы минимальные изменения в их поведении.
Для определения того, какая система правил поведения будет доминировать,
решающим является количество человеческих жизней, поддерживаемых той или иной
системой. И предпочтительными оказываются не обязательно те системы, с
которыми уже вполне освоились массы (а население трущоб -- только один из
драматических примеров массы), но те, которых придерживается центр, в то время
как вокруг него, стремясь получить свою часть выигрыша от роста совокупного
продукта, сосредоточивается все большее число людей, живущих на периферии.
Часто люди, лишь частично освоившие практику и обычаи расширенного порядка (и
извлекающие из этого выгоду), не осознают, каких жертв, в конце концов,
потребуют от них все эти перемены. Однако жестокие уроки приходится усваивать
не только неискушенным деревенским жителям: нередко случалось, что
завоеватели, повелевавшие покоренным населением и даже уничтожавшие его элиту,
через какое-то время обнаруживали (порою с прискорбием), что пользоваться
местными благами можно, только приняв местные обычаи.
Капитализм дал жизнь пролетариату
В остающихся подразделах мы, пожалуй, можем собрать воедино наши основные
рассуждения и вывести из них ряд заключений.
Если мы зададимся вопросом: чем же более всего обязаны люди моральным
практикам, выработанным так называемыми капиталистами, то ответом будет: самою
своей жизнью. Объяснения социалистов, в которых существование пролетариата
приписывается эксплуатации групп, в прежние времена способных содержать себя,
-- чистейшая выдумка. Многих составляющих нынешний пролетариат индивидов не
было бы вовсе, если бы другие люди не позаботились о средствах, обеспечивающих
их существование. Они могут чувствовать, что их эксплуатируют, а политики,
борющиеся за власть, -- подогревать эти чувства и играть на них, тем не менее,
основная масса пролетариата на Западе и миллионы людей в развивающемся мире
обязаны своим существованием тем возможностям, которые создали для них
передовые страны. И это относится не только к западным странам или к
развивающемуся миру. Коммунистические страны, такие как Россия, голодали бы
сейчас, если бы западный мир не поддерживал жизнь их населения, -- хотя
руководители этих стран вряд ли согласятся публично признать, что мы можем
обеспечивать нынешнее население Земли, включая население коммунистических
стран, только при условии бережного отношения к частной собственности и
укрепления ее основ, ибо именно она делает возможным современный расширенный
порядок.
Капитализм также ввел новый способ извлечения доходов из производства, который
освобождает людей, обеспечивая им, а зачастую и их потомкам, независимость от
своего рода или племени. Все это так, пусть даже капитализму иногда мешают
делать все, что он действительно в состоянии сделать для желающих
воспользоваться его преимуществами, скажем, устанавливая монополию
организованных: групп рабочих ("профсоюзов"), создающих в своих отраслях
искусственную нехватку рабочей силы и не позволяющих выполнять данную работу
людям, готовым получать за нее меньшую плату.
Случаи, подобные тому, который мы описываем, с достаточной ясностью выявляют
принципиальное преимущество замены определенных конкретных целей абстрактными
правилами поведения. Никто не предвидел, что должно происходить. Ни
сознательное желание, чтобы род человеческий приумножался как можно быстрее,
ни забота о жизни тех или иных лично знакомых нам людей не могли привести к
такому результату. Его не всегда были способны достичь даже те, кто впервые
вводили новые практики (сбережений, частной собственности и тому подобного),
увеличивая этим шансы своих потомков на выживание. Ведь эти практики не
сохраняют конкретных жизней, они скорее повышают шансы данной группы:
перспективы роста, вероятность расширения. Результатов такого рода нельзя было
ни пожелать заранее, ни предвидеть. Введение некоторых из этих практик в
действительности могло сопровождаться обесцениванием каких-то отдельных
жизней, готовностью жертвовать детьми, отказом заботиться о стариках и больных
или стремлением избавляться от опасных людей -- чтобы улучшались перспективы
остальных: тех, кому суждено уберечься и размножиться.
Вряд ли мы имеем право утверждать, что увеличение численности человечества
есть нечто вроде абсолютного блага. Подчеркнем лишь, что рост отдельных
популяций, следовавших определенным правилам поведения, привел к отбору именно
тех практик, преобладание которых способствовало дальнейшему умножению жизней.
Также не следует полагать, что продвинутые нормы морали, помогающие сдерживать
и подавлять некоторые стихийные чувства, должны полностью вытеснить эти
чувства. Врожденные инстинкты по-прежнему играют важную роль в наших
отношениях с ближними, равно как и в некоторых других ситуациях. (Об этом мы
подробно говорили в главе 1.)
И, тем не менее, рыночная экономика преобладает над порядками других типов
именно потому, что она позволяла группам, усвоившим ее основные принципы,
быстрее увеличивать свою численность. Следовательно, вести счет в рыночных
ценностях значит вести счет на человеческие жизни: руководствуясь в своих
действиях таким подсчетом, индивиды делали то, что больше всего способствовало
увеличению их численности, хотя это вряд ли входило в их намерения.
Калькуляция издержек есть калькуляция жизней
Несмотря на то, что выражение "калькуляция жизней" нельзя понимать буквально,
оно больше, чем метафора. Разумеется, простой арифметической зависимости между
сохранением человеческих жизней и экономической деятельностью не существует,
но важность отдаленных последствий рыночного поведения едва ли можно
переоценить. Впрочем, необходимо сделать несколько оговорок. В большинстве
случаев будут подсчитываться жизни только незнакомых людей, когда встанет
вопрос о том, чтобы пожертвовать несколькими жизнями ради сохранения большего
их числа где-то в другом месте.
Как бы мы ни отворачивались от действительности, нам постоянно приходится
принимать подобные решения. Многие решения, публичные они или частные,
предполагают, что жизнь незнакомых индивидов не имеет абсолютной ценности.
Так, строитель автомобильных дорог или больниц или же производитель
электрооборудования никогда не предпримет всех мер безопасности, исключающих
несчастные случаи со смертельным исходом, поскольку, избегая связанных с этим
издержек, можно за счет высвобождаемых средств значительно уменьшить общий
уровень риска. Когда после боя армейский хирург проводит "сортировку", давая
умереть тому, кого можно было бы спасти, потому что за время, необходимое для
его спасения, можно избавить от смерти трех человек (см. Hardin, 1980: 59 --
ему принадлежит определение "сортировки" как "процедуры, спасающей
максимальное количество жизней"), тогда он ведет счет на жизни. Это еще один
пример того, как выбор между спасением большего или меньшего числа жизней
формирует нашу позицию, пусть даже дело не идет дальше смутных представлений о
том, как следует поступать. Требование сохранения максимального количества
жизней не означает, что жизнь всех людей можно считать одинаково ценной. В
приведенном нами примере самым важным может оказаться спасение жизни врача;
иначе не выживет ни один из его пациентов. Некоторые жизни имеют явно большую
ценность, поскольку от них зависит появление или сохранение других жизней.
Хороший охотник или защитник общины, женщина-мать и, вероятно, даже мудрый
старик могут быть важнее, чем большинство младенцев или стариков. От
сохранения жизни мудрого вождя могут зависеть жизни огромного числа других
людей. И жизнь человека, работающего с высокой производительностью,
представляет для сообщества большую ценность, чем жизнь других взрослых
индивидов. Не на сохранение и поддержание наибольшего количества жизней ныне
существующих людей направлена эволюция, а на максимизацию ожидаемого потока
