целенаправленность уже не предполагает замысла, исключая случаи, когда
вполне вероятно присутствие человеческой деятельности" (1879: 117).
Продолжающееся влияние социализма на язык интеллектуалов и ученых легко
обнаружить и в описательных работах по истории и антропологии. Так,
Бродель задается вопросом: "Кто из нас не говорил о "классовой борьбе", о
"способах производства", о "рабочей силе", о "прибавочной стоимости", об
"относительном обнищании", о "практике", об "отчуждении", "базисе",
"надстройке", "употребительной стоимости", "основой стоимости",
"первоначальном накоплении", "диалектике", "диктатуре пролетариата"...?"
(по-видимому, все эти термины идут от Маркса или были популяризированы им:
см. Braudel, 1982b).
В большинстве случаев подобного рода выражения представляют собой не
просто высказывания о фактах, но теоретические интерпретации
причинно-следственных связей между этими предполагаемыми фактами. Главным
образом Марксу мы обязаны и подменой: термин "общество" стал обозначать
государство (или аппарат принуждения, о котором он, собственно, и толкует)
-- словесный трюк, призванный внушать нам, что можно сознательно
регулировать действия индивидов, не заставляя их, а каким-нибудь более
благожелательным и мягким способом. Маловероятно, конечно, чтобы
расширенному спонтанному порядку, являющемуся главным предметом нашей
книги, удавалось "поступать" или "обращаться" -- хоть с отдельными людьми,
хоть с народом или населением. "Государство" же -- или, лучше сказать,
"правительство" -- обозначение, которое до Гегеля было в английском языке
общеупотребительным (и более честным), -- для Маркса, по-видимому, слишком
уж откровенно соединялось с идеей власти. В то же время расплывчатый
термин "общество" позволял ему подводить к представлению, будто правление
"общества" обеспечит определенного рода свободу.
Отсюда видно, что в значениях слов часто скрыты как мудрость, так и
заблуждения. Впрочем, наивные толкования, ложность которых нам теперь
ясна, дают очень полезный, хотя зачастую и недооцениваемый урок: они
выжили и управляют нашими решениями через наши слова. Непосредственное
отношение к тому, о чем мы рассуждаем, имеет следующий печальный факт:
многие слова, используемые ныне для обозначения различных аспектов
расширенного порядка человеческого сотрудничества, несут вводящие в
заблуждение коннотации, характерные для сообществ более раннего типа.
Действительно, многие слова нашего языка именно таковы, и, если
употреблять их так, как принято, можно сделать выводы, которые не пришли
бы в голову при трезвом размышлении об обсуждаемом предмете, -- выводы, к
тому же противоречащие научным данным. Именно по этой причине, принимаясь
за работу над книгой, я дал себе зарок никогда не употреблять слов
"общество" (society) или "социальный" (social) (правда, вовсе изгнать их
нельзя: они попадаются иногда в названиях книг и в приводимых мною
высказываниях других авторов; кроме того, в ряде случаев я позволяю себе
выражения "общественные науки" или "социальные исследования"). Все же,
хотя до сих пор я не употреблял этих слов, в этой главе я собираюсь
обсудить их -- равно как и некоторые другие, оказывающие сходное действие,
-- чтобы показать, какой яд таится в нашем языке, особенно в языке,
описывающем порядки и структуры человеческого взаимодействия и
человеческих отношений.
Высказывание Конфуция (переведенное несколько вольно), предваряющее эту
главу, является, пожалуй, древнейшим из всех выражений озабоченности,
сохраняющейся и до сих пор. Впервые оно встретилось мне в укороченной
форме, и это, очевидно, объясняется тем, что в китайском языке нет ни
одного слова (или сочетания иероглифов) для обозначения понятия "свобода".
Однако это высказывание, по всей видимости, верно передает мнение Конфуция
о желаемом состоянии любой упорядоченной группы людей. В "Избранных
изречениях" (в переводе A. Waley, 1938: XIII, 3, 171--2) оно звучит так:
"Если язык искажен... людям не на что положить руку и некуда ступить".
[Ср. перевод И. И. Семененко: "Когда не исправляют имена... народу некуда
деть руки, ноги" (Семененко И. И. Афоризмы Конфуция. М., Издательство
Московского университета. 1987, с. 37.). -- Прим. ред.] Выражаю
признательность Дэвиду Хоуксу из Оксфорда, указавшему мне более точный
перевод этого высказывания, которое я часто приводил в неточной передаче.
Главной причиной того, что характер нашего современного политического
словаря неудовлетворителен, можно считать отсутствие у Платона и
Аристотеля (стоявших у его истоков) понятия об эволюции. Они представляли
порядок человеческого взаимодействия в виде организации определенного (и
неизменного) числа людей -- всех до единого известных властям -- или же,
как и в большинстве религий вплоть до социализма, в виде сознательного
творения некоего высшего разума. Всякий, кто пожелает проследить влияние
слов на политическое мышление, найдет богатую информацию у Демандта
(Demandt, 1978). В английской литературе полезное исследование
заблуждений, вызванных метафоричностью языка, можно найти у Коэна (Cohen,
1931); однако наиболее полное из известных мне рассуждений о
злоупотреблениях в политическом языке встречается у немецких
исследователей Шоека (Schoeck, 1973) и Х. Шельского (H. Schelsky, 1975:
233--249). Сам я также обращался к некоторым из этих вопросов в своих
предыдущих работах (см. 1967/78: 71--97; 1973: 26--54; 1976: 78--80).
Терминологическая двусмысленность и различия в системах координации
Выше мы уже пытались выпутаться из некоторых затруднений, порожденных
двусмысленностью таких понятий, как "естественное" и "искусственное" (см.
приложение А), "генетическое" и "культурное" и т. п. И, как читатель мог
заметить, я в принципе предпочитаю менее употребительное, но более точное
понятие "индивидуализированная собственность" более распространенному
выражению "частная собственность". Разумеется, есть еще множество других
двусмысленностей и нелепиц, некоторые из которых весьма и весьма
существенны.
Скажем, американские социалисты сознательно совершили подлог, когда
присвоили себе звание "либералов". Как справедливо отметил Й. Шумпетер
(Joseph A. Schumpeter, 1954: 394), "враги системы частного
предпринимательства посчитали мудрым присвоить ее название, сделав ей,
пусть и ненамеренно, величайший комплимент". То же относится и к
европейским политическим партиям центра, которые либо именуют себя
либеральными (как в Великобритании), либо претендуют на то, чтобы их
таковыми считали (как в Западной Германии), и при этом без колебаний
входят в коалиции с откровенно социалистическими партиями. Уже лет 25
назад я сетовал (1960, Послесловие), что для либерала гладстоновского
толка стало почти невозможным называть себя либералом, не создавая при
этом впечатления, будто он приверженец социализма. Словом, это отнюдь не
ново: еще в 1911 году Л. Т. Хобхаус опубликовал книгу под названием
"Либерализм", которую вернее было бы назвать "Социализм", а вскоре вышла в
свет и другая его работа, озаглавленная "Элементы социальной
справедливости" (1922).
Какие бы серьезные последствия ни имела описываемая подмена понятий --
судя по всему, уже непоправимая -- мы, в соответствии с общей темой нашей
книги, должны сосредоточить внимание на двусмысленности и неопределенности
слов, используемых обыкновенно для обозначения феноменов человеческого
взаимодействия. Неадекватность употребляемых здесь терминов является еще
одним симптомом, еще одним показателем, до какой степени приблизительно
наш интеллект схватывает процессы координации человеческих усилий. Эти
термины так неточны, что, пользуясь ими, мы не можем даже четко определись
границы того, о чем ведем речь.
Начнем хотя бы с терминов, которыми обычно пользуются для разграничения
двух противоположных принципов упорядочения человеческого сотрудничества:
капитализма и социализма. Оба они ведут к недоразумениям и политическим
перекосам. Предназначенные для того, чтобы пролить определенный свет на
функционирование соответствующих систем, они их практически никак не
характеризуют. В частности, слово "капитализм" (все еще не известное
Марксу в 1867 г. и никогда им не употреблявшееся) "в полную силу зазвучало
в политических дискуссиях как естественный антоним социализму" только
после выхода в 1902 г. сенсационной книги В. Зомбарта "Современный
капитализм" (Braudel, 1982a: 227 <Бродель, 1988: 2, 228>). Поскольку этот
термин подразумевает систему, удобную для владельцев капитала с их
частными интересами, он, естественно, спровоцировал на противодействие ей
тех, кто, как мы уже показали, были ею наиболее облагодетельствованы:
представителей пролетариата. Благодаря деятельности владельцев капитала,
пролетариат смог выжить и вырасти численно, в каком-то смысле он даже
создан ею. Владельцы капитала сделали возможным расширенный порядок
человеческого взаимодействия. Это, правда, и, быть может, поэтому
некоторые капиталисты с гордостью стали носить это имя, видя в нем
подтверждение результативности своих усилий. Тем не менее, оно было
неудачным, т. к. намекало на столкновение интересов, которого на самом
деле нет.
Несколько более подходящее название для расширенного экономического
порядка человеческого сотрудничества -- "рыночная экономика" -- было
заимствовано из немецкого языка. Однако и оно не лишено серьезных
недостатков. Прежде всего, так называемая рыночная экономика, строго
говоря, не является "экономикой", т. е. "хозяйством". Скорее это комплекс
из большого количества взаимодействующих индивидуальных хозяйств, с
которыми у нее есть всего лишь несколько общих признаков. Если мы дадим
сложным структурам, складывающимся из взаимодействия индивидуальных
хозяйств, название, указывающее на их сознательное конструирование, это
приведет к персонификации или анимизму, из-за которых, как мы видели,
процессы человеческого взаимодействия получили так много неправильных
толкований и которых мы всеми силами должны избегать. Необходимо постоянно
помнить, что "хозяйство", порождаемое рынком, не походит на продукты
сознательных замыслов человека. Рыночная экономика, напоминая в некоторых
отношениях собственно "хозяйство" в общепринятом смысле, представляет
собой структуру, глубоко от него отличающуюся уже тем, что она не
подчинена никакой единой иерархии целей.
Кроме того, от английского термина "рыночная экономика" нельзя образовать
подходящее прилагательное, которое бы очень и очень пригодилось для
выражения уместности определенных действий. Поэтому некоторое время назад
я предложил (1967/1978b: 90), воспользовавшись греческим корнем, ввести
новый специальный термин, уже употреблявшийся в достаточно близком смысле.
В 1838 г. архиепископ Уотли предложил называть теоретическую науку,
объясняющую рыночный порядок, "каталлактикой". Время от времени его идею
извлекали из небытия, а совсем недавно о ней вспомнил Людвиг фон Мизес.
Прилагательное "каталлактический" -- производное от неологизма Уотли --
стало уже довольно широко употребляться. Эти термины особенно
привлекательны потому, что греческое слово, от которого они образованы --
katalattein или katalassein, -- означало не только "обмениваться", но и
"принимать в сообщество, в общину", а также "превращать из врага в друга",
и это лишний раз свидетельствует о глубокой проницательности древних
греков в подобных вопросах (Liddell and Scott, 1940, s. v. katallasso).
Все это и побудило меня предложить термин "catallaxy" ("каталлаксия") для
обозначения предмета науки, которую мы обычно именуем экономикой, а сама
наука, в соответствии с предложением Уотли, могла бы называться
"каталлактикой". О пользе подобных нововведений говорит и то, что первый
из этих терминов уже взят на вооружение некоторыми из моих молодых коллег;
и я убежден, что его более широкое признание наверняка способствовало бы
большей ясности в наших дискуссиях.
Наша анимистическая лексика и невразумительное понятие "общество"
