процесс прикрепляет к продукту непосредственного труда индивида, -- вот, как
правило, все, чем ограничивается его знание о рынке. Ни один человек,
включенный, допустим, в процесс производства винтов, пожалуй, не сумеет
рационально определить, когда, где или каким образом конкретная деталь, над
которой он работает, будет или могла бы способствовать удовлетворению
потребностей других людей. Точно так же и статистика не поможет ему решить,
какой из потенциально возможных способов использования винта (или любого
другого подобного предмета) должен быть применен, а левкой нет.
Ощущение, что шкала ценности средств (т. е. цен) -- это нечто банальное или
вульгарное, усиливается, очевидно, и из-за ее одинаковости для всех, в то
время как различные шкалы целей неповторимы и личностны. Мы доказываем свою
индивидуальность, утверждая свои личные вкусы или демонстрируя свое умение
разбираться в качестве различных вещей. Однако только благодаря ценовой
информации об относительной редкости тех или иных средств мы и способны
реализовывать такое большое количество своих целей.
Кажущийся конфликт между иерархиями ценностей двух типов бросается в глаза в
условиях расширенного порядка, в котором большинство людей зарабатывает себе
на жизнь, обеспечивая средствами других, не знакомых им людей, и равным
образом получая необходимые средства для достижения своих собственных целей от
таких же не знакомых, совершенно чужих им людей. Следовательно, всеобщими
шкалами ценностей могут становиться только шкалы тех самых средств, важность
которых лишь в небольшой степени определяется ощутимыми полезными эффектами,
получаемыми от них, поскольку средства эти легко заменяют друг друга. Огромное
разнообразие целей, преследуемых множеством индивидов, оказывается причиной
того, что конкретные варианты употребления, делающие данную вещь желанной для
других (а потому и ценность, которую каждый из них станет ей придавать),
остаются неизвестными. Такой абстрактный характер сугубо инструментальной
ценности используемых средств также укрепляет презрение к ним, ибо их ценность
воспринимается как "искусственная", "ненатуральная".
Правильные объяснения столь головоломных и даже тревожных феноменов,
предложенные впервые немногим более ста лет назад, начали распространяться
после того, как работы Уильяма Стэнли Джевонса, Карла Менгера и Леона Вальраса
(и в особенности труды представителей австрийской школы после Менгера)
произвели переворот, получивший позднее название "субъективной" революции, или
революции "предельной полезности", в экономической теории. И если все
изложенное в предыдущих параграфах звучит непривычно и воспринимается с
трудом, то это означает, что основополагающие и важные открытия, совершенные в
ходе этой революции, даже сегодня не дошли до общего сведения. Выстроить
экономическую теорию в последовательную стройную систему этим революционным
мыслителям помогло как раз открытие того, что предшествующие экономическим
явлениям события не являются определяющими их причинами и не могут служить для
их объяснения. Классическая экономическая теория, или, как ее часто называют,
"классическая политическая экономия", уже содержит анализ процесса
конкуренции. Рассматривается, в частности, то, каким образом международная
торговля интегрировала расширенные порядки сотрудничества внутри отдельных
стран в мировой порядок. Однако лишь теория предельной полезности
действительно объясняет, чем определяются спрос и предложение, как объемы
производства различных товаров приводятся в соответствие с потребностями и как
мера относительной редкости товаров, устанавливаемая в процессе
взаимоприспособления на рынке, управляет действиями индивидов. Отныне рыночный
процесс -- весь -- понимается как процесс передачи информации, позволяющий
людям осваивать и пускать в дело гораздо больший объем знаний и умений, чем
тот, что был бы доступен им в индивидуальном порядке.
Полезность предмета или действия, обычно определяемая как его способность
удовлетворять желания человека, не одинакова для разных индивидов -- это
суждение кажется сейчас настолько очевидным, что трудно понять, как серьезные
ученые вообще могли когда-либо трактовать полезность как объективное, всеобщее
и даже измеряемое свойство материальных объектов. То, что относительная
полезность разных предметов для разных людей может быть выявлена, не дает
оснований для сравнения их абсолютных величин. Равным образом, хотя люди могут
договориться, в какой мере каждый из них готов нести издержки получения благ,
обладающих той или иной полезностью, "коллективная полезность" является
пустым, ничего реально не обозначающим понятием: оно не более реально, чем
коллективный разум, и в лучшем случае представляет собой метафору. Точно так
же и факт, что все мы время от времени решаем, насколько важен для ближнего
тот или иной предмет сравнительно с тем, как он важен для нас самих, не дает
никакого основания считать, будто возможно объективное межличностное сравнение
полезности.
Действительно, деятельность, которую пытается объяснять экономическая наука, в
определенном смысле касается не физических явлений, а людей. Экономическая
ценность выступает как интерпретация физических фактов с точки зрения того,
насколько разного рода физические объекты пригодны для удовлетворения наших
потребностей в конкретных ситуациях. Следовательно, экономическую науку можно
обозначить как метатеорию -- теорию о теориях, создаваемых людьми для уяснения
того, как наиболее эффективно обнаруживаются и используются различные средства
для достижения всевозможных целей; вот почему последнее время я предпочитаю
называть ее "каталлактикой" (Hayek, 1973). В свете всего этого не так уж
удивительны частые случаи, когда ученые-физики, сталкиваясь со свойственной
такой теории аргументацией, обнаруживают, что это -- чуждая для них сфера или
когда такие экономисты производят на них впечатление скорее философов, нежели
"собственно" ученых.
Теория предельной полезности, будучи значительным продвижением вперед, с
самого начала подвергалась искажениям. Самое раннее из известных в
англоязычном мире изложений ее идеи принадлежит У. С. Джевонсу. По причине его
безвременной смерти, а также внеакадемического положения наиболее талантливого
его последователя -- Уикстида, этой идеей долго пренебрегали: сказывалось
господство в академических кругах авторитета Альфреда Маршалла, не желавшего
отходить от позиций Джона Стюарта Милля. Австриец Карл Менгер -- еще один
первооткрыватель теории предельной полезности -- был более удачлив: сразу два
в высшей степени одаренных ученика (Евгений фон Бем-Баверк и Фридрих фон
Визер) продолжили его работу и положили начало научной традиции. В результате
постепенно получила признание современная экономическая теория, названная
"австрийской школой". Сделав акцент на так называемом субъективном характере
экономических ценностей, она выработала новую парадигму для объяснения
структур, возникающих в итоге человеческого взаимодействия без всякого
предварительного замысла. Однако в последние сорок лет ее вклад в науку был
заслонен развитием "макроэкономики", пытающейся устанавливать причинные связи
между гипотетически измеряемыми сущностями, или статистическими
совокупностями. Я признаю, что иногда при помощи этих связей можно указать на
какие-то смутные вероятности, но, разумеется, они не объясняют процессов, их
обуславливающих.
Однако иллюзия, будто макроэкономика жизнеспособна и полезна, укоренилась в
общественном мнении (и подкрепляется активным использованием математики, что
всегда впечатляет политиков, не имеющих никакого математического образования,
и от чего поистине отдает колдовством, -- установка, не редкая среди
профессиональных экономистов). Многие представления, господствующие в умах
современных государственных и политических деятелей, по-прежнему основываются
на наивных объяснениях таких экономических феноменов, как ценности и цены, --
объяснениях, безуспешно пытающихся смотреть на эти явления как на
"объективные", не зависящие от человеческих знаний и целей. Такого рода
объяснения не позволяют уяснить функции торговли и рынков или оценить их
необходимость для координации производительных усилий большого числа людей.
Некоторые дурные повадки закрались в математический анализ рыночного процесса
и подчас вводят в заблуждение даже опытных, хорошо подготовленных экономистов.
Распространена, например, практика ссылаться на "существующее состояние
знания" и на информацию, доступную участникам рыночного процесса, как на нечто
"данное" или "заданное" (иногда даже пользуются плеоназмом "заданные данные"),
как бы предполагая, будто это знание существует не только в рассеянном виде,
но что оно может целиком сосредоточиться в каком-нибудь одном уме. Это не
позволяет прояснить характер конкуренции как процедуры открытия. В таких
трактовках рыночного порядка преподносят как "проблему", подлежащую
разрешению, то, что в действительности ни для кого на рынке проблемой не
является, поскольку решающие фактические обстоятельства, от которых при
существующем порядке вещей зависит рынок, никому не могут быть известны. И
проблема не в использовании данного в полном объеме знания, а в том, чтобы
знанием, которое не доступно -- и не бывает доступным -- никакому отдельному
уму, знанием, существующим в фрагментарном и рассеянном виде, все же сумели
воспользоваться многочисленные взаимодействующие Друг с другом индивиды.
Остальное же составляет проблему не для участников рыночного процесса, а для
теоретиков, пытающихся объяснять их поведение.
Созидание богатства -- это не просто физический процесс, и неправильно видеть
в нем цепочку причин и следствий. Он обусловлен не объективными физическими
фактами, известными некоему отдельному сознанию, но рассеянной, разнородной
информацией, "кристаллизующейся" в ценах, помогающих миллионам людей принимать
дальнейшие решения. Любой предприниматель, которому рынок подсказывает тот или
иной конкретный способ увеличения прибыли, может одновременно и действовать в
собственных интересах, и вносить в производство совокупного продукта
(измеренного в тех единицах, какие употребляет большинство остальных людей)
вклад больший, чем в любом другом случае, любым из других имеющихся способов.
Ведь цены информируют рыночных агентов о сложившихся на данный момент быстро
преходящих условиях, от которых в решающей степени зависит вся система
разделения труда и которые отражаются в текущей норме "трансформации"
(convertability) различных ресурсов (или "норме замещения" между ними), будь
то средства для производства других товаров или же средства для удовлетворения
конечных человеческих потребностей. При этом вопрос о количестве средств,
вообще доступных человечеству, оказывается не имеющим прямого отношения к
делу. Подобная "макроэкономическая" информация о совокупном количестве
различных имеющихся в распоряжении вещей либо не доступна, либо не нужна, да,
пожалуй, и бесполезна. Всякая мысль об измерении совокупного продукта
(состоящего из огромного разнообразия товаров и непрерывно меняющего свою
структуру) ошибочна: их эквивалентность, с точки зрения преследуемых людьми
целей, зависит от знаний, имеющихся у этих людей, и только после того, как мы
переведем физические объемы товаров в показатели их экономической ценности, мы
можем сопоставлять их и давать им оценку.
Как для размеров совокупного продукта, так и для объемов производства
отдельных товаров решающим является то, каким образом из имеющихся у миллионов
индивидов специфических знаний о конкретных ресурсах складываются во времени и
пространстве различные комбинации и почему при огромном множестве возможных
вариантов складываются именно они. И ни один из этих возможных вариантов сам
по себе не может быть признан наиболее эффективным, если нет информации об
относительной редкости различных его элементов, показателем чего выступают их
