расширенный порядок. Как мы уже убедились, такая мораль пребывает между
инстинктом и разумом, и это не было понято из-за ложной дихотомии "инстинкт
против разума".
Расширенный порядок зависит от этой морали, он и возник благодаря тому факту,
что группы, следовавшие ее основным правилам, опережали другие по увеличению
численности и богатства. Парадокс нашего расширенного порядка и рынка (он же
-- камень преткновения для социалистов и конструктивистов) состоит в том, что
в ходе этого процесса нам удается полнее использовать открытые нами ресурсы (и
фактически именно благодаря ему быстрее открывать новые), чем было бы возможно
при единолично управляемом процессе. И хотя для такой морали не может служить
"обоснованием" тот факт, что она позволяет нам достигать всего этого и, таким
образом, выживать, она действительно позволяет нам выжить, и на этом, пожалуй,
стоит остановиться подробнее.
Пределы управления, опирающегося на фактическое знание; невозможность
проследить последствия усвоенной нами морали
Ложные посылки о возможности обосновать, сконструировать или доказать правила
морали лежат, пожалуй, у истоков сциентизма. Но даже если бы сторонники
сциентизма поняли это, они, без сомнения, захотели бы оттолкнуться от других
требований своей устаревшей методологии, связанных с необходимостью
обоснования, но не находящихся в строгой зависимости от нее. Например (если
вновь обратиться к нашему списку рационалистических требований), с нами не
согласились бы в том, что нельзя полностью понять, в чем суть традиционных:
нравственных норм и как они действуют; что следование им не служит никакой
цели, точно определимой заранее; что соблюдение их приводит к последствиям, не
наблюдаемым непосредственно, из-за чего благотворность этих последствий не
устанавливается заранее, и их невозможно полностью знать или предвидеть ни при
каких условиях.
Другими словами, традиционные нормы морали не удовлетворяют второму, третьему
и четвертому требованиям из нашего перечня. Как уже отмечалось, эти требования
столь тесно связаны друг с другом, что можно, отметив различие в акцентах,
рассматривать их как одно целое. Так, их взаимосвязь видна хотя бы уже из
того, что человека не считают понимающим собственные действия или собственные
цели, если он не знает заранее и не может исчерпывающе определить наблюдаемые
последствия своих начинаний. Утверждается, что действие, дабы его признали
рациональным, должно быть преднамеренным и заранее предусмотренным.
Следование традиционным практикам -- тем, что создают рыночный порядок, --
определенно не согласуется с рационалистическими требованиями, если только не
интерпретировать эти требования столь расплывчатым и тривиальным способом, что
они утрачивают все свое специфическое практическое значение. (Так происходит,
например, когда говорится, что осознанная цель рыночного порядка состоит в
том, чтобы вызывать благотворный эффект "созидания богатства".) Не верится,
что в нашем споре какая-либо сторона захочет придавать такой банальный смысл
этим требованиям; безусловно, ни их сторонниками, ни их противниками это в
виду не имелось. Следовательно, мы сумеем яснее представить себе ситуацию, в
которой фактически оказались, допустив, что наши традиционные институты, в
самом деле, не доступны пониманию, а их цели или следствия, благоприятные или
неблагоприятные, не определяются и не конкретизируются заранее. Да это и к
лучшему.
На рынке (как и в других институтах нашего расширенного порядка)
непреднамеренные следствия имеют первостепенное значение: распределение
ресурсов производится безличным процессом, в ходе которого индивиды,
действующие в своих собственных целях (зачастую довольно расплывчатых), без
преувеличения, не знают и не могут знать, каков же будет конечный результат их
взаимодействий.
Возьмем, к примеру, требование, утверждающее, что следовать чему-либо или
делать что-либо вслепую (т. е., не понимая) неразумно, и другое требование,
согласно которому цели и последствия предполагаемого действия должны быть не
только с самого начала вполне ясными, но также и полностью наблюдаемыми и
максимально благотворными. Теперь применим эти требования к концепции
расширенного порядка. Если рассматривать этот порядок в широком эволюционном
контексте, в котором происходило его развитие, абсурдность данных требований
становится очевидной. При сотворении самого этого порядка и возобладании одних
обычаев над другими решающую роль играли косвенные, весьма отдаленные
результаты деятельности далеких предшественников. Эти результаты отражались на
группах, о которых сами предки не могли иметь ни малейшего понятия, и, сумей
они узнать о воздействии, оказанном ими на эти группы, оно, может быть,
показалось бы им отнюдь не благотворным, как бы ни судили об этом более
поздние поколения людей. Что касается последних, то непонятно, откуда каждый
(или хоть кто-то) из них мог бы получить такое полное знание истории (не
говоря уже об эволюционной теории, экономике и обо всем прочем), каким
пришлось бы им овладеть, чтобы понять, почему группа, обычаям которой они
следуют, должна была достичь большего процветания, чем другие, -- хотя,
конечно, всегда находятся знатоки, на ходу изобретающие обоснования для каких
угодно обычаев своей местности или своего времени. Многие из постепенно
сформировавшихся правил, обеспечивших возрастание сотрудничества и процветания
в расширенном порядке, оказались, возможно, совершенно отличными от того, чего
можно было бы ожидать; и людям, жившим на более ранних или более поздних
стадиях эволюции этого порядка, они могли бы показаться даже отвратительными.
В расширенном порядке к числу обстоятельств, от которых зависит, что должен
делать каждый для достижения своих целей, относятся -- и это бросается в глаза
-- неизвестные нам решения множества других неизвестных нам людей по поводу
средств, используемых ими для достижения их собственных целей. Отсюда следует,
что в процессе эволюции не было таких моментов, когда индивиды могли бы в
соответствии со своими целями сознательно спроектировать и поставить себе на
службу правила, которые постепенно сформировали расширенный порядок; только
позднее мы смогли приступить к крайне приблизительному и ретроспективному
объяснению этих образований в принципе (см. Hayek, 1967, эссе 1 и 2).
В английском и даже немецком языках не существует вполне подходящего слова,
которое могло бы точно отразить специфику расширенного порядка или то, как
далек способ его функционирования от требований рационалистов. Единственно
подходящим словом "трансцендентный" так злоупотребляли, что я не решаюсь
использовать его. Буквально, однако, оно действительно означает то, что далеко
выходит за пределы нашего понимания, желаний или намерений и нашего
чувственного восприятия, нечто, объемлющее и порождающее такие знания, которых
ни сознание отдельного человека, ни какая-либо организация не могли бы ни
охватить, ни выработать. Это особенно бросается в глаза при употреблении слова
в религиозном значении, как видно из Молитвы Господней, где говорится: "Да
будет воля твоя [т. е. не моя] и на земле, как на небе", или из Евангелия, где
встречается следующее утверждение: "Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и
поставил вас, чтобы вы шли и приносили плод и чтобы этот плод ваш пребывал"
(Иоанн, 15:26). Однако в своей более чистой форме, как, скажем, в ходе
эволюции, трансцендентное упорядочение, которое оказывается в то же время
чисто естественным упорядочением (т.е. не исходящим от некоей
сверхъестественной силы), порывает с анимизмом -- идеей (и до сих пор
присутствующей в религии) о том, что ум или воля кого-то одного (например,
всеведущего Господа) в состоянии осуществлять контроль и устанавливать
порядок.
Поэтому отказ от рационалистических требований по таким соображениям имеет еще
одно важное следствие, относящееся к любым разновидностям антропоморфизма и
анимизма, а значит, и социализма. Рыночная координация индивидуальной
деятельности, подобно другим моральным традициям и институтам, сложилась в
результате естественных, спонтанных и самоупорядочивающихся процессов
приспособления к большему количеству конкретных фактов, чем могло бы
воспринять, и тем более постичь любое отдельное сознание (mind). Отсюда ясно,
что требования, чтобы эти процессы были справедливы или обладали другими
моральными качествами (см. гл. 7), питает наивный антропоморфизм. Конечно,
такие требования вполне могут быть адресованы руководителям, регулирующим
некий процесс посредством рационального контроля, или внимающему молитвам
богу, но никоим образом не могут быть предъявлены безличному
самоупорядочивающемуся процессу, происходящему в действительности.
В порядке, столь обширном, что он превосходит возможности понимания и
руководства со стороны какого бы то ни было отдельного сознания, единая воля
всех, по существу, не может определять благосостояние каждого отдельного
человека, исходя из какого-то однозначного представления о справедливости или
сообразуясь с какой-то согласованной шкалой ценностей. Но дело не только в
антропоморфизме. Происходит это еще и потому, что "в основе благосостояния...
нет никакого принципа -- ни с точки зрения получающих блага, ни с точки зрения
распределяющих (одни усматривают этот принцип в одном, другие -- в другом),
ибо оно пребывает в зависимости от материального содержания воли, которое
определяется конкретными фактами и, следовательно, не подводимо ни под какое
всеобщее правило" (Kant, 1798: II, 6, note 2). Глубочайшей истины, что для
расцвета спонтанности необходимо господство всеобщих правил, истины, раскрытой
Юмом и Кантом, никто не отвергал, ее просто-напросто игнорировали или
забывали.
"В основе благосостояния нет никакого принципа" -- и, следовательно, оно не
может порождать спонтанного порядка. Однако сопротивление правилам
справедливости, позволившим появиться расширенному порядку, и провозглашение
их безнравственными вырастают из убеждения, будто в основе благосостояния
должен лежать какой-то принцип, и из нежелания признать (и именно здесь
антропоморфизм снова выходит на сцену), что расширенный порядок возникает в
процессе конкуренции, в котором все решает успех, а не одобрение со стороны
великого ума, комитета или бога, и не соответствие некоему принципу оценки
индивидуальных достоинств, разделяемому всеми. При такой системе успехи одних
оплачиваются неудачами других, приложивших не менее искренние и даже достойные
усилия: вознаграждение дается отнюдь не за достоинства (скажем, не за
соблюдение правил морали; ср.: Hayek, 1960: 94). Например, мы можем
удовлетворять потребности других людей, независимо от их достоинства или от
того, по какой причине мы оказываемся способными удовлетворять их потребности.
По Канту, не существует никакого общего критерия оценки достоинств и заслуг,
исходя из которого можно было бы судить о различных благоприятных
возможностях, открывающихся перед разными индивидами, обладающими разной
информацией, разными способностями и разными желаниями. Подобная ситуация
вполне обычна. Открытия, позволяющие кому-то преуспевать, по большей части
носят непреднамеренный характер, и предвидеть их невозможно -- это не под силу
ни тем, кто преуспевает, ни тем, кто проигрывает. Ценность продуктов,
появляющихся в результате необходимых изменений в индивидуальной деятельности,
мало кому покажется справедливой, ибо эти изменения вызываются непредвиденными
обстоятельствами. Точно так же поступательное движение эволюции к тому, что
прежде известно не было, не может казаться справедливым, поскольку оно не
соответствует предвзятым представлениям о правильности и ошибочности, о
"благосостоянии" или возможностях, имевшихся в прежде существовавших
обстоятельствах.
Понятное отвращение к такого рода результатам, нейтральным в нравственном
отношении, результатам, неотделимым от процесса проб и ошибок, ведет к
попыткам совмещать несовместимое, а именно: устанавливать контроль над
