представляет собой его сущностную характеристику, и его невозможно собрать
вместе и вручить властям, вменив им в обязанность создание продуманного
порядка.
Таким образом, институт индивидуализированной собственности не является
эгоистическим. Точно так же он не был и не мог быть "введен" для навязывания
воли собственников остальным людям. Скорее, он выгоден "вообще", поскольку
передает функцию управления производством из рук нескольких индивидов
(которые, каковы бы ни были их претензии, обладают ограниченным знанием)
процессу -- расширенному порядку, способному обеспечивать максимальное
использование знания всех, благоприятствуя, таким образом, не владеющим
собственностью почти в той же мере, в какой и тем, кто ею владеет.
Равным образом узаконенная свобода для всех требует не того, чтобы все могли
владеть индивидуальной собственностью, а чтобы ею владели многие. Сам я
определенно предпочел бы, не имея собственности, жить в стране, где многие
другие чем-то владеют, а не жить там, где вся собственность находится в
"коллективном владении" и где ее конкретным использованием распоряжается
власть.
Однако и этот аргумент также отвергается и даже высмеивается как эгоистическое
самооправдание привилегированных классов. Интеллектуалам, мыслящим в терминах
ограниченных причинных процессов, которые они научились интерпретировать в
таких областях, как физика, оказалось, легко убедить работников физического
труда, что эгоистические решения индивидуальных владельцев капитала -- а не
рыночный процесс как таковой -- определяют способ использования широко
рассеянных благоприятных возможностей и постоянно меняющихся значимых фактов.
Ведь и в самом деле, порой весь процесс расчетов в терминах рыночных цен
преподносился как часть коварного маневра владельцев капитала, старавшихся не
показать, как они эксплуатируют рабочих. Но вся эта риторика совершенно ж в
состоянии дать ответ на изложенные выше аргументы и факты: некая
гипотетическая совокупность объективных фактов, позволяющая манипулировать
целым, подвластна капиталистам не больше, чем управляющим, которыми социалисты
хотели бы заменить их. Таких объективных фактов не может быть ни у кого, их
просто не существует.
В-третьих, есть разница между следованием неким правилам поведения, с одной
стороны, и знанием чего-то, с другой (разница, которая замечалась не раз: в
частности, Гилберт Райл проводил различие между "знать как" и "знать что"
(1945--46: 1--16; 1949)). Привычка следовать правилам поведения -- это
способность, совершенно не похожая на знание, какого рода последствия будут
вызываться твоими действиями. Такое поведение следует принимать за то, чем оно
является на самом деле, -- это навык приспосабливаться или встраиваться в
схему, о самом существовании которой мы можем лишь подозревать и о результатах
следования которой нам вряд ли хоть что-нибудь известно. В конце концов,
большинство может принимать те или иные различные поведенческие схемы и
приспосабливаться к ним, не будучи способным ни объяснить, ни описать их.
Таким образом, знание о последствиях собственных действий совсем не
обязательно должно определять реакцию человека на воспринимаемые события,
поскольку часто мы ничего не знаем и не можем знать об этом. Если у нас не
может быть этого знания, тогда в требовании, чтобы мы обязательно обладали
подобным знанием, едва ли содержится какое-то рациональное зерно; и воистину
мы были бы беднее, если бы руководствовались исключительно тем ограниченным
знанием о последствиях наших действий, которое нам доступно.
Предварительное формирование некоего порядка или схемы в человеческом уме, или
сознании, отнюдь не является лучшим, а напротив, это худший способ
установления порядка. Ведь ум -- это всегда лишь малая часть общей системы, и
он в состоянии отразить только некоторые черты последней. Насколько
маловероятно, что человеческий ум способен вообще когда-либо полностью
объяснить себя (Hayek, 1952: 8.66--8.86), настолько же маловероятно, что он
способен объяснять или предсказывать результаты взаимодействия огромного
количества умов.
В-четвертых, имеется еще один важный момент -- порядок, вырастающий из
множества разрозненных индивидуальных решений, принятых на основе разнородной
информации, не может определяться общепринятой шкалой относительной важности
различных целей. Это приближает нас к проблеме предельной полезности -- важной
проблеме, обсуждение которой мы отложим до гл. 6. Здесь, впрочем, уместно
обсудить в самом общем виде преимущества дифференциации, которая становится
возможной в условиях расширенного порядка. Свобода включает свободу отличаться
от других -- иметь свои собственные цели в пределах своего собственного домена
(domain); в то же время порядок везде, а не только в человеческих делах,
предполагает также дифференциацию его элементов. Подобная дифференциация может
выражаться просто в пространственном или временном расположении элементов,
однако тот или иной порядок едва ли представляет для нас какой-либо интерес,
если различия не идут дальше этого. Порядок хорош не тем, что удерживает все
на своих местах, он нужен, чтобы пробуждать новые силы, которых в противном
случае не существовало бы. Степень упорядоченности -- новые силы, которые
создает и дарит нам порядок, -- больше зависит от разнообразия элементов,
нежели от их пространственного или временного расположения.
Примеров этому достаточно. Обратите внимание, как генетическая эволюция
благоприятствовала уникальному увеличению продолжительности младенчества и
детства человека; ведь это способствовало невероятно большому разнообразию и,
следовательно, мощному ускорению культурной эволюции и увеличению численности
рода homo. Хотя у людей биологически обусловленные различия между отдельными
особями, по-видимому, меньше, чем у некоторых домашних животных (особенно
собак), столь длительный период обучения после рождения предоставляет
индивидам больше времени, чтобы приспособиться к тому или иному конкретному
окружению и воспринять различные потоки традиций, сложившихся к моменту их
рождения. Разнообразие навыков, которое делает возможным разделение труда, а с
ним и расширенный порядок, более всего обязано своим возникновением этим
различным потокам традиций и лежащим в их основе различиям в природных
талантах и предпочтениях. Кроме всего прочего, традиция как целое несравнимо
сложнее того, чем может управлять индивидуальный разум, так что она вообще
передается только при наличии большого числа отличающихся друг от друга
индивидов, усваивающих различные ее части. Преимущества дифференциации среди
индивидов столь значительны еще и потому, что она увеличивает эффективность
деятельности больших групп.
Таким образом, благодаря различиям между индивидами мощь группы, в которой
осуществляется их сотрудничество, превышает сумму индивидуальных усилий.
Синергитическое сотрудничество вводит в игру особые таланты, которые остались
бы невостребованными, если бы их обладатели были вынуждены добывать средства
существования в одиночку. Специализация облегчает и поощряет развитие тех
немногих индивидов, чей личный вклад в общее дело может оказываться
достаточным, чтобы обеспечивать их средствами к существованию, или даже
превосходить вклад остальных. По знаменитому высказыванию Вильгельма фон
Гумбольдта, которое Джон Стюарт Милль поместил на титульном листе своей книги
"О свободе", цивилизация основана на "развитии человека во всем богатстве его
проявлений".
Знания, которые играют, пожалуй, главную роль в подобной дифференциации,
рождаются в процессе экспериментального взаимодействия широко рассеянных,
разнородных и даже противоречивых представлений миллионов коммуницирующих
индивидов, а вовсе не являются достоянием какого-то отдельного человека (не
говоря уже о некоем управляющем супермозге). Повышение уровня умственных
способностей человека происходит, соответственно, не столько благодаря
увеличению знаний отдельных индивидов, сколько благодаря особым процедурам
комбинирования разнородной и отрывочной информации, что, в свою очередь,
порождает порядок и увеличивает производительность. Следовательно, развитие
многообразия -- важная составная часть культурной эволюции, и ценность
индивида для других в значительной степени обусловлена его непохожестью на
них. Значение и ценность порядка возрастают с увеличением разнообразия
составляющих его элементов, а более обширный порядок, в свою очередь, повышает
ценность разнообразия, и, таким образом, порядок человеческого сотрудничества
становится бесконечно растяжимым. Если бы дело обстояло иначе, если бы,
например, все люди были одинаковыми и не могли делаться не похожими друг на
друга, в разделении труда было бы мало смысла (за исключением, пожалуй,
разделения труда между людьми, проживающими в различных местностях),
координация усилий давала бы мало преимуществ, а на создание порядка,
обладающего достаточной мощью и масштабом, было бы мало надежды.
Таким образом, людям нужно было стать разными, прежде чем они смогли стать
свободными и начать объединяться в сложные структуры сотрудничества. Более
того, им необходимо было объединиться в целостности особого типа: чтобы в
итоге возникала не просто сумма, а структура, в известном смысле аналогичная
организму, но в некоторых важных отношениях отличная от него.
В-пятых, встает вопрос: откуда же тогда при наличии всех этих трудностей и
возражений рождается требование свести человеческую деятельность к
сознательному преследованию известных и непосредственно воспринимаемых
полезных целей? Отчасти оно представляет собой пережиток инстинктивной и
осмотрительной микроэтики малого стада, в котором всеми одинаково понимаемой
целью было удовлетворение видимых потребностей лично знакомых соплеменников
(т. е. этики солидарности и альтруизма). Выше я утверждал, что в рамках
расширенного порядка солидарность и альтруизм возможны лишь в незначительной
степени внутри некоторых подгрупп, а если ограничивать поведение группы в
целом такого рода действиями, это будет работать против координирования усилий
ее членов. Как только большая часть производственной деятельности членов
объединенной сотрудничеством группы выходит за пределы индивидуального
восприятия, прежний импульс следовать врожденным альтруистическим инстинктам
начинает фактически препятствовать формированию расширенных порядков.
Насаждая поведение, благоприятствующее другим, все системы морали, разумеется,
превозносят альтруистические действия; вопрос, однако, состоит в том, как их
добиться. Благих намерений мало -- все мы знаем, куда ведет вымощенная ими
дорога. Если поведение направляется исключительно предполагаемыми
благоприятными последствиями для других конкретных лиц, то этого недостаточно
для расширенного порядка, даже не совместимо с ним. В действительности же нас
заставляют приносить благо другим нормы морали, присущие рынку, но не
вследствие нашего намерения добиться этого, а вынуждая нас действовать таким
образом, что волей-неволей обеспечивается как раз этот эффект. В условиях
расширенного порядка преодолевается наше индивидуальное неведение (и благодаря
этому происходит также наше приспособление к неизвестному, как говорилось
выше), чего за счет одних только благих намерений достичь невозможно, -- и тем
самым наши усилия становятся альтруистическими по своим последствиям.
При таком порядке, который использует преимущества более высокой
производительности, обусловленной развитым разделением труда, индивид уже не
знает, чьим потребностям его усилия служат или должны служить, или какими
окажутся последствия его действий для тех неизвестных ему людей, потребляющих
продукты его труда или продукты, производству которых он способствует.
Получается, что придать своим производительным усилиям альтруистическую
направленность он практически не может. Если мы и можем по-прежнему называть
его мотивы альтруистическими (поскольку, в конечном счете, они ведь служат
