крупный, но все же влиятельный ученый-психоаналитик, ставший первым
генеральным секретарем Всемирной организации здравоохранения, Дж. Б. Чизхольм.
Чизхольм был активным сторонником не более и не менее как "искоренения понятий
о правильном и порочном" и повторял, что задача психиатра состоит в
освобождении человеческого рода от "уродующего бремени добра и зла" -- совет,
удостоившийся в свое время похвалы от высших законодательных властей США.
Здесь снова мораль, раз уж ее нельзя обосновать "научно", рассматривается как
нечто иррациональное, а ее статус как средоточие накопленного культурного
знания остается непризнанным.
Впрочем, обратимся к ученому еще более выдающемуся, чем Моно или Кейнс, -- к
Альберту Эйнштейну, возможно, величайшему гению нашей эпохи. Эйнштейна
интересовала другая, но близко связанная с этим тема. Используя популярный
социалистический лозунг, он писал, что "производство ради удовлетворения
потребностей" должно прийти на смену производству ради прибыли", присущему
капиталистическому порядку (1956: 129).
"Производство ради удовлетворения потребностей" означает в данном случае такое
регулирование деятельности в пределах небольшой группы, при котором заранее
устанавливается, кому какой продукт будет предназначен. Однако это не более
чем благое пожелание, несостоятельное в свете соображений, приведенных в
предшествующих и развиваемых в последующих главах нашей книги. Дело в том, что
при самоорганизующемся рыночном порядке только разница между ожидаемыми ценами
на различные товары и услуги и издержками подсказывает индивиду, каким образом
он может внести наибольшую лепту в общий котел, из которого все мы черпаем
пропорционально своему вкладу. Эйнштейн, видимо, не сознавал, что только
расчеты и распределение на основе рыночных цен позволяют интенсивно
использовать открываемые нами ресурсы, направлять производство так, чтобы оно
служило целям, неведомым производителю, создавать возможности для успешного
участия индивида в обмене продуктами. (Это происходит, во-первых, благодаря
тому, что производитель обслуживает людей, по большей части ему незнакомых, но
удовлетворению потребностей которых он, тем не менее, может эффективно
способствовать; во-вторых, благодаря тому, что точно так же сам производитель
получает все необходимое только потому, что все те же самые рыночные сигналы
побуждают людей, которым ничего неизвестно о его существовании, обеспечивать
его потребности: см. предыдущую главу.) Разделяя настроения, подобные
рассмотренному, Эйнштейн выказывает либо недопонимание реальных процессов
координации человеческих усилий, либо отсутствие настоящего интереса к этой
проблеме.
По свидетельству биографа Эйнштейна, последний считал самоочевидным, что
"разум человека в состоянии найти способ распределения столь же эффективный,
как и способ производства" (Clark, 1971: 559). Эти слова напоминают мне
заявление философа Бертрана Распела, что общество нельзя считать "вполне
научно организованным" до тех пор, пока "в нем не создана особая структура для
достижения сознательно намечаемых целей" (1931: 203). Подобные требования,
особенно в устах Эйнштейна, внешне казались настолько выполнимыми, что даже
один здравомыслящий философ, упрекавший Эйнштейна за то, что в некоторых своих
популярных работах он позволяет себе рассуждать о вещах, в которых мало
смыслит, одобрительно заявил: "Эйнштейн прекрасно сознает, что нынешний
экономический кризис разразился из-за нашей системы производства ради прибыли,
а не ради удовлетворения потребностей, из-за того, что громадное увеличение
производственных возможностей не сопровождается в настоящее время
соответствующим увеличением покупательной способности широких масс" (M. R.
Cohen, 1931: 119).
Мы обнаруживаем также, что Эйнштейн повторял (в цитированной уже статье)
привычные клише социалистической агитации об "экономической анархии
капиталистического общества", в котором "оплата рабочих не соответствует
стоимости производимого ими продукта", в то время как "а плановой экономике...
весь объем работ, которые необходимо осуществить, станет распределяться среди
всех, способных к труду", и тому подобное.
Сходные (но более осторожные) суждения можно встретить в книге коллеги
Эйнштейна Макса Борна (1968: гл. 5 <Борн, 1973:42>). Хотя Борн вполне
осознавал, что наш расширенный порядок уже мало пригоден для удовлетворения
первобытных инстинктов, он также оказался не в состоянии вникнуть в характер
структур, создающих и поддерживающих этот порядок, или заметить, что наши
инстинктивные моральные привычки в течение последних пяти тысяч лет постепенно
вытеснялись или ограничивались. Словом, несмотря на то, что Борн понимает, что
"наука и техника разрушают этический фундамент цивилизации, причем, вполне
возможно... необратимо", ему представляется, будто это произошло вследствие
открытых в ходе развития науки и технологии фактов, а не вследствие
систематической дискредитации ими представлений, не удовлетворяющих неким
"стандартам допустимости" конструктивистского рационализма (см. ниже).
Признавая, что "никто еще не придумал средств для поддержания стабильности
общества без помощи традиционных этических принципов", Борн в то же время
надеется, что их можно будет заменить "методами, свойственными
ученому-естествоиспытателю". Он тоже не в состоянии увидеть, что лежащее между
инстинктом и разумом нельзя заменить "методами, свойственными
ученому-естествоиспытателю".
Приведенные мною примеры взяты из заявлений крупных ученых XX века. Я не стал
ссылаться на высказывания бесчисленного множества других деятелей науки, таких
как Р. А. Милликен, Артур Эддингтон, Ф. Содди, В. Оствальд, Э. Сольвей, Дж. Д.
Бернал, хотя все они наговорили много бессмыслицы по экономическим вопросам. В
самом деле, можно привести сотни похожих заявлений не менее известных ученых и
философов -- как прошлых веков, так и нашего времени. Я полагаю, однако, что
мы сможем извлечь больше пользы, если внимательнее приглядимся к этим
конкретным примерам из современности -- и к тому, что за ними скрывается, --
чем, если будем просто нагромождать цитаты и иллюстрации. Пожалуй, прежде
всего, стоит отметить, что, хоть и не во всем совпадая между собой, примеры
эти обладают определенным фамильным сходством.
Литания ошибок
В приведенных примерах содержатся общие идеи и слышны общие мотивы, корни
которых сильно переплетены, причем речь идет не только об общих исторических
предпосылках. Читатели, не знакомые с соответствующей литературой, могут сразу
и не разглядеть некоторых взаимосвязей. По этой причине, прежде чем обратиться
к самим этим идеям, я бы хотел обозначить несколько повторяющихся мотивов,
которые вместе образуют определенную систему аргументации, причем большинство
из них на первый взгляд кажутся безусловными, и все они нам хорошо знакомы.
Эту систему "аргументации" можно было бы назвать литанией ошибок, или рецептом
для изготовления самонадеянного рационализма, который обозначается мною как
сциентизм и конструктивизм. Для начала обратимся за справкой к уже имеющемуся
"источнику знаний", словарю, -- книге, содержащей множество рецептов. Я извлек
из весьма полезного "Словаря современной мысли" (Fontana/Harper, 1977)
несколько коротких определений, относящихся к четырем основным философским
концепциям, которые обычно служат руководством для современных мыслителей,
получивших образование в духе сциентизма и конструктивизма. Речь идет о
рационализме, эмпиризме, позитивизме, утилитаризме -- концепциях, которые в
прошедшие несколько столетий стали считаться воплощением научного "духа
времени". Согласно определениям лорда Квинтона, британского философа,
президента Тринити-колледжа в Оксфорде, рационализм считает недопустимыми
представления, основанные на чем-либо, помимо опыта и доказательств,
дедуктивных или индуктивных. Эмпиризм предполагает, что все суждения,
претендующие на то, чтобы иметь определенное содержание, должны зависеть в
своем обосновании от опыта. Позитивизм определяется как точка зрения, согласно
которой все истинное знание научно, в том смысле, что оно описывает
сосуществование и последовательность наблюдаемых явлений. Утилитаризм же
"принимает удовольствие и боль каждого, кто их испытывает, за критерий при
оценке правильности действия".
В этих определениях совершенно явно обнаруживается то, что в примерах,
приведенных в предыдущем подразделе, присутствовало лишь неявно. Они
воспринимаются как символ веры современной науки и философии науки и как
объявление войны моральным традициям. Такого рода символы, декларации,
дефиниции, постулаты создали впечатление, будто доверия заслуживает только то,
что поддается рациональному обоснованию; только то, что можно установить путем
наблюдаемого эксперимента; только то, что можно проверить экспериментально;
только то, что можно наблюдать. Они создали впечатление, будто добиваться
следует только того, что доставляет удовольствие, а все остальное должно быть
отвергнуто. Это в свою очередь прямо ведет к утверждению, что создавшие и
создающие нашу культуру основополагающие моральные традиции, которые, конечно
же, нельзя обосновать таким путем и которые часто вызывают неприязнь, не стоят
того, чтобы за них держаться, и наша задача должна заключаться в
конструировании новой морали на основе научного знания -- обычно этой новой
моралью оказывается мораль социалистическая.
Вместе с примерами, приведенными нами ранее, эти определения при ближайшем
рассмотрении содержат, как выясняется, следующие посылки:
1) идею, что неразумно следовать тому, что не поддается научному обоснованию
или не подтверждается наблюдением (Моно, Борн);
2) идею, что неразумно следовать тому, что непонятно. Данное представление
имплицитно присутствует во всех приведенных нами примерах, но я должен честно
признаться, что сам одно время разделял его, а, кроме того, обнаружил его у
философа, с которым у меня нет разногласий. Так, сэр Карл Поппер однажды
заявил (1948/63: 122; курсив мой), что мыслители-рационалисты "не станут слепо
подчиняться всякой традиции", но, разумеется, это столь же невозможно, как и
не подчиняться никакой традиции. Слова Поппера, должно быть, оговорка,
поскольку в другой своей работе он справедливо заметил, что "нам никогда не
известно то, о чем мы говорим" (1974/1976:27; см. по этому вопросу также
Bartley, 1985/1987). (Хотя свободный человек будет настаивать на своем праве
исследовать и при надобности отвергнуть любую традицию, он не смог бы жить
среди других людей, если бы отказался признавать бесчисленные традиции, даже
не думая о них и оставаясь в неведении относительно их последствий);
3) связанную с предыдущими идею, что неразумно придерживаться определенной
линии поведения, если ее цель полностью не определена заранее (Эйнштейн,
Рассел, Кейнс);
4) также тесно связанную с предыдущими идею, что неразумно делать что-либо,
если все следствия этого не известны заранее и если, вдобавок, эти полностью
наблюдаемые и осознаваемые следствия не выгодны (утилитаристы). (Посылки 2, 3,
4, несмотря на различие в акцентах, почти идентичны; но я выделил их здесь в
отдельные пункты, чтобы привлечь внимание к тому факту, что аргументы в их
пользу, в зависимости от того, кому они принадлежат, сводятся либо к тезису о
непроницаемости традиций для понимания вообще, либо -- более конкретно -- к
тезису об отсутствии у них ясно обозначенной цели или об отсутствии
исчерпывающего и подтверждаемого наблюдением знания их следствий.)
Можно было бы назвать и другие требования, но эти четыре, которые мы
рассмотрим в следующих двух главах -- достаточны для выполнения нашей (по
преимуществу -- разъяснительной) задачи. Однако с самого начала следовало бы
выделить две особенности этих требований. Во-первых, ни одно из них не
свидетельствует о понимании того, что на пути нашего познания или разума в
определенных областях могут существовать пределы; ни одно из них не
предполагает, что при этих обстоятельствах важнейшая задача науки заключается
