морали не являются заключениями нашего разума". Тем не менее, утверждение Юма
не смогло поколебать веры многих современных рационалистов в то, что все
исходящее не от разума должно быть либо вздорным, либо чем-то произвольно
выбираемым. (Забавно, что они часто цитируют Юма, чтобы подтвердить свою точку
зрения.) Сохраняя свою веру, они, соответственно, продолжают требовать
рациональных обоснований.
Этим требованиям не удовлетворяют не только традиционные догматы религии
(скажем, такой, как вера в Бога) и многие традиционные нормы морали,
касающиеся взаимоотношения полов и семьи (предметы, которых я в этой книге не
затрагиваю), но и специфические нравственные традиции, имеющие
непосредственное отношение к теме моей работы, например, связанные с частной
собственностью, бережливостью, обменом, честностью, точностью, договорами.
Ситуация покажется еще менее благополучной, если учесть, что подобные
традиции, институты и представления не только не способны удовлетворить
указанным логическим, методологическим и эпистемологическим требованиям, но
зачастую отвергаются социалистами и по другим причинам. Например, одни, как
Чизхольм и Кейнс, видят в них "уродующее бремя", другие, как Уэллс и Форстер,
считают их неразлучными с презренной торговлей и коммерцией (см. гл. 6). В них
могут усматривать также источники отчуждения и угнетения или источники
"социальной несправедливости" -- это стало особенно модным сегодня.
После таких возражений следует вывод о настоятельной необходимости
сконструировать новую, рационально переработанную и научно обоснованную
мораль, которая способна удовлетворить перечисленным требованиям и которая,
собственно, превратится в нечто, не являющееся "уродующим бременем" и не
связанное с отчуждением, угнетением, "несправедливостью" или с торгашеством.
Более того, это только часть великой задачи, которую ставили перед собой
новоявленные законодатели: социалисты вроде Эйнштейна, Моно и Рассела или
самозваные "имморалисты" типа Кейнса. Должны быть сконструированы еще и новый
рациональный язык, и новое рациональное право, поскольку существующие язык и
право равным образом не отвечают этим требованиям и, как выясняется, по тем же
самым причинам. (Если уж на то пошло -- даже законы науки не удовлетворяют
этим требованиям (Hume, 1739/1951; и см. Popper, 1934/59).) Такая
величественная задача может казаться им тем более настоятельной, что сами они
уже не верят ни в какую санкционированность морали свыше (не говоря уже о
сверхъестественном происхождении языка, права или науки), и все же по-прежнему
убеждены в необходимости какого-нибудь обоснования.
Итак, люди, гордясь выстроенным ими миром, как если бы он был создан по их
проекту, и упрекая себя за то, что не спроектировали его получше,
вознамерились приступить именно к последнему. Цель социализма состоит ни
больше ни меньше как в том, чтобы полностью перестроить наши традиционные
нормы морали, права и языка, и на этом основании искоренить прежний порядок и
якобы жестокое, ничем не оправданное положение, мешающее воцарению разума,
самореализации, истинной свободы и справедливости.
Обоснование и пересмотр традиционных норм морали
Однако рационалистические стандарты, на которых строится вся эта аргументация,
даже вся эта программа, представляют собой в лучшем случае благие пожелания, а
в худшем -- дискредитировавшие себя приемы устарелой методологии, которые
можно было бы причислить к тому, что принято считать наукой, но которые не
имеют ничего общего с настоящей исследовательской деятельностью. Бок о бок с
высокоразвитой, довольно сложной системой морали в нашем расширенном порядке
существуют примитивная теория рациональности и примитивная теория науки,
поощряемые конструктивизмом, сциентизмом, позитивизмом, гедонизмом и
социализмом, -- что говорит не против разума и науки, но против этих теорий
рациональности и науки и определенных способов применения их на практике. Все
это становится очевидным, когда выясняется, что ничто не может быть
обосновано, если исходить из выдвигаемых ими требований: не только нормы
морали, но и язык, право и даже сама наука.
Сказанное выше применимо и к науке, но может оказаться непривычным для тех,
кто не знаком с достижениями и дискуссиями в современной философии науки.
Истина, однако, состоит не только в том, что законы нашей современной науки не
обоснованы или не могут быть обоснованы в соответствии с требованиями
методологов конструктивизма, но и в том, что у нас есть все основания считать,
что нам, в конце концов, откроется ошибочность многих наших нынешних научных
предположений. Если какая-нибудь концепция и позволяет нам добиваться большего
успеха, чем та, в которую мы до сих пор верили, она, даже будучи серьезным
продвижением вперед, может все-таки оказаться по существу столь же ошибочной,
как и предшествовавшая ей. Как показал Карл Поппер (1934/1959), наша цель
должна заключаться в том, чтобы возможно быстрее пройти путь ошибок,
последовательно совершая их одну за другой. Между тем если бы мы отказались от
всех теперешних представлений, истинность которых доказать не в состоянии, то
очень скоро снова были бы отброшены назад на уровень дикаря, доверяющего
только своим инстинктам. Тем не менее, именно это советовали все разновидности
сциентизма -- от картезианского рационализма до современного позитивизма.
Более того, хотя и верно, что традиционные нравы и пр. не поддаются
рациональному обоснованию, но точно так же это верно и в отношении любого
возможного морального кодекса, включая любой кодекс, до которого могут
когда-либо дойти социалисты. Отсюда вытекает, что, каким бы правилам мы ни
следовали, мы не в состоянии обосновать их, как того требует рационализм; и
никакие аргументы, касающиеся морали -- или науки, права, языка, -- никоим
образом не могут зависеть от проблемы их обоснования (см. Bartley, 1962/1984;
1964, 1982). Если бы мы перестали делать все то, чему не находим причины или
чего не можем обосновать, как нам хотелось бы, мы бы, по-видимому, очень скоро
вымерли.
На деле проблема обоснования -- отвлекающий маневр. Он становится возможным до
некоторой степени из-за ошибочных и противоречивых предпосылок, коренящихся в
нашей основной гносеологической и методологической традиции, в ряде случаев
восходящей к античности. Неразберихе с обоснованиями -- особенно в вопросах,
занимающих нас более всего, -- немало посодействовал также Огюст Конт,
предполагавший, что мы способны преобразовать всю нашу систему морали в набор
полностью сконструированных и обоснованных (или, по словам самого Конта,
"доказуемых") правил.
Я не стану приводить здесь всех причин, по которым традиционные требования
обоснований для морали оказываются абсолютно бессмысленными. Но для примера
(годящегося и для подкрепления аргументации в следующем подразделе) можно
взять только один популярный способ, каким пытаются обосновать мораль. В связи
с этим примером следует указать на отсутствие смысла в утверждениях
рационалистических и гедонистических теорий этики, будто наша мораль
обоснована -- скажем так -- лишь до тех пор, покуда она направлена или
устремлена на достижение некоей конкретной цели, например, счастья. Нет причин
предполагать, что эволюционный отбор таких привычных практик, которые
обеспечивали пропитание для все большего числа людей, сыграл важную (или
вообще какую-нибудь) роль в делах, связанных с достижением счастья, а о том,
что сам этот отбор направлялся стремлением к счастью, говорить и вовсе не
приходится. Напротив, многое подсказывает нам, что те, кто просто стремились к
счастью, были бы вытеснены теми, кто хотел всего лишь сохранить свою жизнь.
В то время как наши традиции морали нельзя сконструировать, обосновать или
доказать требуемым способом, можно частично реконструировать процесс их
формирования и попытаться при этом понять те потребности, которым они служат.
Постольку, поскольку нам удается преуспеть в этом деле, мы действительно
призваны пересматривать и улучшать свои нравственные традиции, исправляя
обнаруживаемые в них дефекты в той мере, в какой эти традиции поддаются
постепенному совершенствованию, основанному на имманентной критике (см.
Popper, 1945/66, и 1983: 29--30), суть которой сводится к анализу
совместимости и согласованности их составных частей и к соответствующим
попыткам подправить всю систему.
Как на иллюстрацию такого постепенного частичного усовершенствования мы уже
ссылались на новейшие исследования современного авторского и патентного права.
Возьмем другой пример. Хотя мы многим обязаны классической (содержащейся в
римском праве) концепции, рассматривающей индивидуализированную собственность
как исключительное право употреблять или потреблять физический объект по
своему усмотрению, она все же слишком упрощает правила, необходимые для
поддержания эффективной рыночной экономики. И возникает целый новый подраздел
экономической науки, посвященный выяснению того, как можно усовершенствовать
традиционный институт собственности, чтобы рынок функционировал лучше.
Если и нужно осуществить что-то перед проведением подобного анализа, то это --
так называемая "рациональная реконструкция" (слово "конструкция" употреблено в
смысле, совершенно отличном от "конструктивизма") возникновения системы. По
существу, это не попытка сконструировать, обосновать или доказать систему как
таковую, а историческое, даже естественно-историческое, исследование, похожее
на то, что последователи Юма обычно называли "предполагаемой историей" и что
было попыткой сделать доступными пониманию причины преобладания именно этих, а
не каких-то других правил поведения. (Однако при этом никогда не забывалось
основное положение Юма, которое нелишне повторить еще раз: "правила морали не
являются заключениями нашего разума".) Это был путь не одних шотландских
философов, но и целого ряда исследователей культурной эволюции: от
классических римских грамматиков и лингвистов до Бернарда Мандевиля, от
Гердера и Джамбаттиста Вико с его глубоким пониманием, что homo non
intelligendo fit omnia ("человек стал тем, что он есть, не понимая этого"
(1954: V, 183), до немецких историков права, о которых мы упоминали (например,
Савиньи), и Карла Менгера. Менгер был единственным из них, кто пришел после
Дарвина, и, тем не менее, все они пытались представить рациональную
реконструкцию, создать "предполагаемую историю" или дать эволюционное
объяснение культурных институтов.
Теперь я испытываю замешательство, потому что хотел бы объявить о способности
представителей именно моей профессии -- экономистов, специалистов, понимающих
процесс формирования расширенных порядков, -- объяснить те традиции морали,
которые сделали возможным развитие цивилизации. Только тот, кто в состоянии
объяснить, скажем, эффекты, связанные с существованием института
индивидуализированной собственности, может показать, почему определенного рода
практики позволяли принимавшим их группам обгонять другие, нравственные нормы
которых больше отвечали достижению иных целей. Однако мое, в общем-то,
закономерное, желание оправдать своих собратьев-экономистов, пожалуй, было бы
более уместным, если бы многие из них сами не были заражены конструктивизмом.
Как же тогда возникают нормы морали? В чем состоит наша "рациональная
реконструкция"? Мы уже наметили ее в предыдущих главах. Если расстаться с
утверждением конструктивистов о возможности изначального разумного замысла и
сотворения с помощью разума удовлетворительной системы морали, то остается, по
меньшей мере, еще два возможных истока нравственности. Во-первых, мы уже
видели, что есть, так сказать, врожденная мораль наших инстинктов
(солидарность, альтруизм, групповое принятие решений и т. п.) с вытекающими
отсюда обычаями, не вполне подходящими для поддержания нашего нынешнего
расширенного порядка и нынешней численности населения.
Во-вторых, существуют благоприобретенные нравственные правила (бережливость,
уважение к собственности, честность и т. д.), создавшие и поддерживающие
