процедуры открытия" в статье под таким же названием (1978: 179--190) и кончая
эссе "Претензия знания" (1978: 23--34).
Глава шестая. Таинственный мир торговли и денег
Презрение к коммерческому
Не только гносеология и методология, проблемы рациональности и научности
являются почвой, на которой произрастает антипатия к рыночному порядку. Я имею
в виду неприязнь более глубокого, темного происхождения. Чтобы понять ее, мы
вынуждены покинуть сферы относительно рациональные и вступить в область более
архаическую и даже потаенную -- в область психологических установок и эмоций,
с особой силой разыгрывающихся тогда, когда в рассуждения о коммерческой
деятельности, торговле и финансовых институтах пускаются социалисты, или когда
с этим сталкиваются первобытные люди.
Как мы уже видели, торговля и коммерция очень серьезно зависят как от
конфиденциальности, так и от специализированного или личностного знания; это
тем более верно по отношению к финансовым институтам. В коммерческой
деятельности, например, человек рискует чем-то большим, чем личное время и
усилия, а специальная информация позволяет индивидам судить о своих шансах и о
своих конкурентных преимуществах в тех или иных начинаниях. К узнаванию особых
обстоятельств стоит стремиться только в том случае, если обладание этим
знанием дает определенные преимущества, компенсирующие издержки при его
получении. Если бы каждому торговцу приходилось, подавая пример всем своим
конкурентам, объявлять, где и как можно приобрести товары получше и подешевле,
участие в деле вообще не стоило бы потраченного времени, и торговля никогда бы
не приносила никаких выгод. Более того, знание о конкретных обстоятельствах
(или, например, предчувствие предпринимателя, что новый продукт будет
пользоваться спросом) столь часто бывает трудноформулируемым и даже вообще
невысказываемым, что "обнародовать" его, полностью отделив от соображений
мотивации, невозможно.
Разумеется, согласовывать свою деятельность с чем-то, не доступным всеобщему
восприятию и не вполне предсказуемым (не сводящимся к "наблюдаемому и
осязаемому", как называл это Эрнст Мах) означает переступать через
рассмотренные выше рационалистические критерии. К тому же неосязаемое зачастую
становится объектом недоверия и даже страха. (Отметим попутно, что опасливое
отношение к положению дел в торговле свойственно -- хотя и по несколько иным
причинам -- не одним лишь социалистам. Бернард Мандевиль "содрогнулся",
представив ужасающую картину "тех трудов и опасностей, которые надо перенести
за рубежом, огромных морей, которые мы должны переплыть, разных климатов,
которые мы должны вытерпеть, и различных стран, которым мы должны быть обязаны
за их помощь" (1715/1924: I, 356 <Мандевиль, 1974: 319>). И впрямь, сознание,
что мы во многом зависим от человеческих усилий, которых не можем ни учесть,
ни проконтролировать, способно вывести из равновесия любого: как прилагающего
их, так и от них воздерживающегося.) Из-за недоверия и страха простые люди так
же, как и мыслители-социалисты, всегда и повсюду видели в торговле не только
что-то весьма не похожее на материальное производство, хаотичное и
бессмысленное (так сказать, методологическую ошибку), но и что-то
подозрительное, низменное, бесчестное и недостойное. На протяжении всей
истории человечества "торговцы были объектом всеобщего презрения и морального
осуждения... человек, покупавший задешево и продававший втридорога, был
заведомо бесчестен... Поведение купцов противоречило обычаям взаимности,
распространенным в первобытных малых группах" (McNeill, 1981: 35). Эрик
Хоффер, помнится, однажды заметил: "Враждебность по отношению к торговцам,
особенно со стороны грамотеев, стара как мир".
У недоверия, страха и враждебности по отношению к торговле есть множество
причин и множество форм, в которых они находят выражение. На заре истории
торговцев часто отселяли от остальной общины, но подобная участь постигала не
только их: даже некоторых ремесленников, особенно кузнецов, которых пахари и
скотоводы подозревали в колдовстве, нередко выселяли за околицу. В конце
концов, разве кузнецы с их "тайнами" не занимались преобразованием
материальных субстанций? Что же касается торговцев и купцов, то они
оказывались замешанными еще больше, т. к. вступали во взаимосвязи, совершенно
не доступные и не понятные обыкновенному человеку: изменяя ценность различных
благ, они участвовали, так сказать, в преобразовании не-материальных
субстанций. Как могла способность вещей удовлетворять человеческие потребности
меняться без изменения их количества? Торговца или купца, словом, того, кто,
казалось, вызывал такие изменения, находящиеся вне видимого, привычного и
понятного повседневного порядка вещей, также исключали из сложившейся
групповой иерархии, лишая статуса и уважения.
Доходило до того, что даже Платон и Аристотель -- граждане города, обязанного
торговле своим ведущим положением в ту пору, -- презирали купцов. Позднее, уже
при феодализме, занятие торговлей считалось по-прежнему достаточно низким,
поскольку сама жизнь и безопасность торговцев и ремесленников, да и
сохранность их товаров, во всяком случае, за пределами немногочисленных
небольших городов, зависели тогда от тех, кто владели мечом и мечом охраняли
дороги. Торговля могла развиваться только под защитой класса, профессией
которого была война. Главной для его представителей была боевая доблесть, а за
это они требовали высокого статуса и высокого уровня жизни. Даже когда
обстоятельства начали меняться, отношение к торговле оставалось прежним везде,
где феодализм все еще не отступил и где ему не противостояла разбогатевшая
буржуазия или самоуправляющиеся вольные города, бывшие центрами торговли. Так,
даже в конце прошлого века в Японии, как утверждают, "те, кто делали деньги,
были практически кастой неприкасаемых".
Причины остракизма, которому подвергались торговцы, станут еще более
понятными, если вспомнить, что торговая деятельность очень часто и в самом
деле скрыта завесой тайны. "Тайны торговли" подразумевали, что кто-то
выигрывал, обладая знанием, которого не было у других, знанием тем более
таинственным, что оно относилось часто к чуждым -- и, возможно, даже
вызывающим отвращение -- обычаям и к неведомым чужеземным странам, окутанным
легендами и слухами. "Ex nihilo nihil fit" не может больше считаться научным
утверждением (см. Popper, 1977/84: 14; и Bartley, 1978: 675--76), но оно до
сих пор господствует в обыденном сознании. От деятельности человека,
создающего дополнительное богатство, казалось бы, "из ничего", -- не производя
новых вещей, а всего лишь реорганизуя уже существующее, попахивает
колдовством.
Такие предрассудки питаются представлениями о богатстве, добываемом физическим
напряжением, мускульными усилиями, "потом и кровью". Физическая сила (как и
простейшие инструменты и орудия, часто сопутствующие ее применению) не только
наблюдаема, но и осязаема. В этом нет ничего мистического даже для тех людей,
которые сами ее не имеют. Убеждение, что физическая сила и обладание ею -- уже
само по себе достоинство и что это выделяет человека из общего ряда, сложилось
задолго до феодализма. Оно было частью инстинкта, оставшегося от времен жизни
в малой группе, и сохранилось у скотоводов, пахарей, пастухов, воинов, а также
мелких хозяев и ремесленников. Люди могли видеть, как физические усилия
земледельца или ремесленника увеличивают массу полезных вещей, которые можно
пощупать руками, -- и могли объяснить различия во власти и богатстве понятными
им причинами.
Таким образом, конкуренция физических данных сложилась еще в те времена, когда
первобытный человек, борясь за лидерство и состязаясь в мастерстве (см.
приложение Е), делался значительным именно благодаря физическому
превосходству. Однако как только в конкуренцию был введен элемент знания, так
сказать, "скрытого" и "невидимого", -- знания, которого у большинства ее
участников не было и обладание которым многим из них казалось невозможным, --
чувство товарищества и ощущение того, что игра ведется честно, исчезли. Такого
рода соревновательность угрожала солидарности и устремленности к установленным
по общему согласию целям. С точки зрения перспектив для расширенного порядка
такая реакция, конечно, может показаться совершенно эгоистической, или,
точнее, своеобразным групповым эгоизмом, при котором сохранение солидарности в
группе оказывается важнее благополучия ее членов.
Подобные настроения были сильны и в XIX веке. Так, Томас Карлейль, в прошлом
веке имевший большое влияние на умы, проповедуя, что "только труд благороден"
(1909: 160 <Карлейль, 1906: 217>), явно имел в виду физические, даже
мускульные усилия. Для него, как и для Карла Маркса, труд был истинным
источником богатства. Сегодня подобным настроениям может прийти конец. И хотя
инстинкт до сих пор велит нам ценить это, на деле связь производительности с
физическим превосходством человека перестает быть существенной для его
начинаний, при том, что под "силой" (power) теперь понимают уже не столько
физическую мощь, сколько законное право. Разумеется, мы по-прежнему не можем
обойтись без очень сильных людей, но сегодня они представляют собой просто
одну из групп специалистов; количество таких групп становится все больше, но
численность каждой из них уменьшается. Только в племенах, остановившихся на
первобытной стадии развития, до сих пор господствует физическая сила.
Как бы то ни было, такие виды деятельности, как натуральный и денежный обмен,
а также различные более сложные формы торговли, организация и управление,
переброска товаров с целью их продажи в других местах в соответствии с уровнем
прибыльности, и по сей день не всегда считаются настоящей работой. Многим
по-прежнему трудно понять и признать, что количественное увеличение имеющегося
запаса физических средств существования и жизненных удобств зависит не столько
от видимого преобразования одних веществ и материалов в другие, сколько от
процесса их перемещения, благодаря которому изменяется их относительная
значимость и ценность. Иными словами, хотя рыночный процесс имеет дело с
материальными объектами, вызываемое им перемещение этих объектов, по-видимому,
не увеличивает их физических объемов (даже если это требуется или могло бы
потребоваться). Рынок не производит предметов, а передает информацию о них, но
жизненно важная функция, которую играет распространение информации, ускользает
от людей, подверженных механицистским и сциентистским предрассудкам. Они
принимают фактическую информацию о физических объектах как само собой
разумеющееся и не обращают внимания на роль, которую играет относительная
редкость различного рода предметов при определении их ценности.
Тут есть ирония: презрительной клички материалистов удостаивались обычно как
раз те, кто рассматривал экономические явления отнюдь не с сугубо
материалистических позиций (т. е. не в терминах физических объемов различных
материальных предметов), а руководствовались подсчетами в категориях ценности
(т. е. тем, насколько важны эти предметы для людей), особо подчеркивая
значение разности между ценой и издержками, именуемой прибылью. На самом же
деле, именно стремление получить прибыль позволяет вовлеченным в рыночный
процесс не рассуждать в категориях физических объемов о тех или иных
конкретных потребностях знакомых им индивидов, а рассчитывать, каким образом
можно внести наибольший вклад в создание совокупного продукта, складывающегося
из таких же обособленных усилий бесчисленного множества не знакомых друг другу
людей.
В экономической науке также существует ошибочная идея, которую проводил еще
брат Карла Менгера Антон. Согласно этой идее, источником "полного продукта
труда" считаются прежде всего затраты физической энергии, и хотя эта ошибка
стара, именно Джон Стюарт Милль, по-видимому, больше, чем кто бы то ни было,
несет ответственность за ее распространение. В своем труде "Основы
