(так, что следовавшие им группы в процессе естественного или культурного
отбора смогли разрастись и распространиться), мы отчасти обязаны мистическим и
религиозным верованиям, и, прежде всего, я полагаю, -- ведущим
монотеистическим религиям. Это значит, что -- нравится нам или нет --
сохранением определенных практик и развитием цивилизации, выросшей на их
основе, мы в немалой степени обязаны верованиям, которые не назовешь ни
истинными -- или верифицируемыми, или поддающимися проверке (как поддаются
научные высказывания), -- ни тем более следующими из каких-либо рациональных
доказательств. Порою я думаю, что не мешало бы именовать хотя бы некоторые из
них (пусть это был бы жест, свидетельствующий о высокой оценке)
"символическими истинами", поскольку они помогали своим приверженцам
"плодиться и размножаться и наполнять землю и обладать ею" (Бытие, 1:28). Даже
те из нас, кто, как и я, не готовы принять антропоморфную концепцию
персонифицированного бога, не могут не признать, что преждевременный отказ от
верований, не имеющих, как мы считаем, фактической основы, лишил бы
человечество мощной поддержки в длительном процессе развития расширенного
порядка, которым мы теперь пользуемся, и что даже сейчас утрата этих
верований, истинных или ложных, создает огромные трудности.
Как бы то ни было, религиозное представление о том, что нормы морали
определяются не постижимыми для нас силами, может, во всяком случае, быть
ближе к истине (пусть и не по той причине, которая предполагалась), чем
рационалистическая иллюзия, будто человек, поднатужив свой интеллект, сумел
изобрести нормы морали, а те наделили его могущественной способностью
достигать гораздо большего, чем он вообще мог предвидеть. Если мы будем иметь
это в виду, то сможем лучше понять и оценить тех представителей церкви,
которые, как рассказывают, стали несколько скептически относиться к
обоснованию отдельных положений своего учения и все же не переставали
проповедовать их -- из опасения, что утрата веры приведет к падению нравов.
Безусловно, они были правы; и даже агностик вынужден признать, что своими
моральными нормами и традициями, обеспечившими не только развитие нашей
цивилизации, но и возможность самих наших жизней, мы обязаны принятию таких
неприемлемых, с научной точки зрения, суждений о фактах.
Существование неоспоримой исторической связи между религией и ценностями,
формировавшими и продвигавшими нашу цивилизацию, скажем, такими, как институты
семьи и индивидуализированной собственности, разумеется, не означает, что есть
и некая внутренняя связь между религией как таковой и этими ценностями. На
протяжении последних двух тысяч лет многие основатели религий выступали против
собственности и семьи. Однако выжили и сохранились лишь те религии, которые
поддерживали собственность и семью. И получается, что перспективы коммунизма,
имеющего анти-собственническую, анти-семейную (а также анти-религиозную)
направленность, отнюдь не радужные. Поскольку коммунизм, как я полагаю, сам
есть религия, и время ее вышло, и полный упадок ее не за горами.
Коммунистические и социалистические страны дают нам возможность наблюдать, как
естественный отбор религиозных верований заставляет сходить со сцены самые
неприспособленные из них.
Конечно, упадок коммунизма, о котором я говорю, происходит главным образом
там, где его идеи были действительно претворены в жизнь, что и привело к
утрате утопических надежд. Однако он продолжает жить в сердцах у тех, кому не
пришлось испытать на себе его реального воздействия: у западных интеллектуалов
и у бедняков, живущих на периферии расширенного порядка, т. е. в третьем мире.
Среди первых многие, по-видимому, начинают все отчетливее осознавать, что
рационализм, вроде того, какой подвергся критике в данной книге, -- это идол,
кумир; однако потребность в каком-нибудь боге остается, и ее пытаются
удовлетворять, возвращаясь к курьезной версии гегелевской диалектики,
благодаря которой иллюзия рациональности уживается с системой убеждений,
закрытой для критицизма из-за безусловной приверженности "гуманистической
тотальности" (сама же эта приверженность в высшей степени рационалистична, и
именно в том конструктивистском смысле, который я критиковал). По выражению
Герберта Маркузе, "подлинная свобода индивидуальной экзистенции (и не просто в
либералистском смысле) возможна только в структурированном особым образом
полисе -- в "рационально" организованном обществе" (цитируется по: Jay, 1973:
119; о том, что подразумевает эта "рациональность", см.: ibid, 49, 57, 60, 64,
81, 125, et passim). В конце концов, "теология освобождения" может слиться с
национализмом и породить мощную новую религию, которая будет иметь
разрушительные последствия для людей, уже находящихся в бедственном
экономическом положении (см. O'Brien, 1986).
Как религия поддерживала благотворные обычаи? Обычаи, благотворное воздействие
которых не воспринималось теми, кто их практиковал, тогда только могли
сохраняться так долго, что их преимущества успевали проявиться в полной мере,
когда они были подкреплены какими-то иными могущественными верованиями. И
некоторые мощные сверхъестественные и магические представления годились для
выполнения этой задачи. Покуда порядок человеческого взаимодействия расширялся
и все явственнее угрожал инстинктам, он мог временами попадать в сильную
зависимость от сохраняющегося воздействия некоторых таких религиозных
верований -- ложные причины влияли на людей, заставляя их совершать то, что
требовалось для поддержания структуры, позволяющей прокормить все
разрастающуюся массу народа (см. приложение G).
Однако нет никаких причин полагать, будто поддержка со стороны религии, как
правило, бывала сознательной или что чаще всего она носила характер некоего
заговора; наоборот, она, как и само создание расширенного порядка, никогда не
была намеренной. Наивно было бы воображать (особенно после того как мы
утверждали, что не можем наблюдать последствий, порождаемых нашими нормами
морали), будто некая мудрая элита хладнокровно высчитывает последствия от
принятия различных систем морали, отбирает их и организует заговор, чтобы, по
выражению Платона, "благородной ложью" убедить массы воспринять "опиум для
народа" и, таким образом, послушно согласиться с тем, что отвечает интересам
правителей. Несомненно, выбор из известных вариантов основных религиозных
верований зачастую производился по решению светских правителей и в
соответствии с их интересами. Более того, светские правители время от времени
заручались поддержкой религии сознательно, иногда даже цинично; однако все
это, как правило, касалось спорных моментов, которые не имели значения для
сколько-нибудь длительных периодов эволюционного развития -- периодов, когда
важнее всего было, содействует ли избранное правило увеличению численности
сообщества, а подробности -- допустим, какая конкретная правящая клика лелеяла
его на протяжении некоего конкретного периода, -- не имели значения.
При описании и оценке этих явлений можно столкнуться с рядом языковых проблем.
Обычный язык не в состоянии достаточно точно выражать необходимые различия,
особенно когда речь идет о знании. Например, имеем ли мы дело со знанием,
когда у человека есть привычка вести себя таким образом, что, сам того не
подозревая, он увеличивает вероятность выживания не только для самого себя и
своей семьи, но и для многих не знакомых ему людей, -- особенно если он
придерживался этой привычки по совершенно иным и даже абсолютно ложным
основаниям? Очевидно, что им успешно руководило вовсе не то, что обычно
подразумевают под рациональным знанием. Бесполезно называть такие усвоенные
практики и "эмотивными", поскольку они явно не всегда направляются тем, что по
праву можно было бы считать эмоциями, -- хотя определенные факторы, например,
страх осуждения или наказания (не важно, человеческого или божеского), могут
нередко подкреплять и оберегать отдельные привычки. Во многих, если не во
всех, случаях вперед вырывались те, кто следовал правилам вроде "честность --
лучшая политика", либо в силу "слепой привычки", либо усвоив их из религиозных
учений; и таким образом они одолевали более умных соплеменников,
"рассуждавших" иначе. Что касается стратегий выживания, то, как жесткость их,
так и гибкость имели важное значение для хода биологической эволюции; нормы
морали, выступавшие в виде жестких правил, порою оказывались действеннее, чем
правила более гибкие, хотя приверженцы последних пытались управлять практикой
их применения и менять их направленность, сообразуясь с конкретными фактами и
ожидаемыми последствиями, -- т. е. ориентируясь на то, что действительно
гораздо больше похоже на знание.
Что касается лично меня, то правильно было бы заявить, что я не чувствую за
собой права ни утверждать, ни отрицать существования того, что именуется
Богом, поскольку, признаюсь, я не знаю, что должно означать это слово. Я,
безусловно, отвергаю любые антропоморфные, персонифицирующие или
анимистические интерпретации данного понятия, посредством которых многие
ухитряются придать ему смысл. Понятие человекоподобного или разумоподобного
действующего существа представляется мне, скорее, продуктом высокомерной
переоценки возможностей похожего на человеческий разума. Я не могу наделять
значением слова, для которых в структуре моего собственного мышления или в
моей картине мира нет такого места, где они обретали бы смысл. Следовательно,
я был бы недобросовестен, если бы употреблял эти слова так, как будто они
выражают какие-то мои убеждения.
Я долго колебался, но, в конце концов, решил сделать это признание личного
характера, поскольку поддержка откровенного агностика может помочь верующим с
большей твердостью придерживаться тех выводов, которые оказываются для нас
общими. Возможно, то, что люди подразумевают, говоря о Боге, является всего
лишь персонификацией тех традиционных моральных норм и ценностей, что
поддерживают жизнь их сообщества. Теперь мы начали понимать, что тот источник
порядка, который религия приписывает человекоподобному божеству, -- предлагая
своего рода карту или путеводитель, помогающий отдельной части успешно
ориентироваться внутри целого, -- не находится вне физического мира, но
является одной из его характеристик, правда, слишком сложной, чтобы какая-либо
из составных частей этого мира сумела составить его "картину" или "образ".
Поэтому религиозные запреты на идолопоклонство, т. е. на создание подобного
рода образов, вполне справедливы. Не исключено, тем не менее, что большинство
людей способно воспринимать абстрактные традиции только как чью-то личную
Волю. В таком случае, не будут ли они склонны усматривать эту волю в
"обществе" в век, когда более откровенная вера в сверхъестественные силы
отвергается как суеверие?
От ответа на этот вопрос может зависеть выживание нашей цивилизации.
Приложения и библиография
Приложение А. "Естественное" против "искусственного"
Аристотелевская традиция, не содержащая никакого понятия об эволюции, так
сильно влияет на современный научный и философский подход, что существующие
дихотомии и противопоставления обычно не только не в состоянии ухватить суть
процессов, лежащих в основе конфликтов и проблем, рассмотренных в гл. 1, но
фактически затрудняют даже само осознание этих проблем. В настоящем разделе я
рассмотрю несколько таких трудных случаев классификационного плана в надежде,
что некоторое знакомство с препятствиями на пути к пониманию этих проблем
будет способствовать более углубленному их изучению.
Мы можем начать хотя бы со слова "естественное" -- источника многочисленных
разногласий и заблуждений. Корни латинского слова "естественный" и
синонимичного ему греческого "физический" восходят к глаголам, обозначающим
процессы роста (соответственно -- nascor и phyo; см. Kerferd, 1981: 111--150),
и, стало быть, правомерно было бы обозначать словом "естественное" все, что
вырастает спонтанно, а не создается в соответствии с чьим-либо сознательным
