"Я сыт, Маша".
"Сейчас с тобой отдохнем. Я тебя ждала".
"Сегодня?"
"Я, может, десять лет тебя ждала".
Раздался стук снаружи, я слышал, как Мавра Глебовна говорила с кем-то в
сенях. Она вернулась.
"Давай, что ли, еще по одной..."
"Давай", - сказал я. Она поднесла рюмку к губам, я залпом выпил свою.
"Кто это?"
"Листратовна, кто ж еще, глухая тетеря".
"Что ей понадобилось?"
"Да ничего, сама не знает. Увидала небось, пришла поглядеть..."
"Ну вот, я же говорил".
"Милый,- сказала она,- чего ты беспокоишься? Ну, увидела, ну, узнала. Да она
и так знает. И шут с ними со всеми! Я тебе так скажу...- Она вздохнула,
разглядывая рюмку, отпила еще немного и поставила.- Если б и Василий
Степаныч узнал, то, знаешь... Может, и рад был бы".
"Рад?"
"Ну, рад не рад, а, в общем бы, сделал вид, что ничего не знает".
Я ковырял вилкой в тарелке, она спросила:
"Может, подогреть?"
Кошка сидела на подоконнике. Мавра Глебовна продолжала:
"Василий Степаныч человек хороший. Я ему век благодарна. Заботливый, все в
дом несет. У нас,- сказала она,- ничего не бывает".
"Что ты хочешь сказать?"
"То, что слышишь. Неспособный он. Уж и к докторам ходил. А чего доктора
скажут? Электричеством лечили, на курорт ездил. Вроде, говорят,
переутомление на работе".
"Ты мне уже рассказывала..."
"А рассказывала, так и еще лучше.- Она широко и сладко зевнула.- Устала я
чего-то. Не надо бы мне вовсе пить... А может, и напрасно,- проговорила она,
взглянув на меня ясными глазами,- я с тобой связалась... А? Чего молчишь-то?
Ее пальцы, которые я теперь так хорошо знал, отколупнули пуговку на груди,
закрыв глаза, она лежала среди белых сугробов на своей высокой кровати, под
вечер доила корову, среди ночи вставала и босиком, в белой рубахе,
возвращалась с ковшиком холодного, острого кваса. И кто-то шастал под
окнами. Мы пили, и обнимались, и погружались в сон. Наутро голубой день сиял
между занавесками и цветами, сверкал никелевым огнем и отражался в зеркале,
и смутные образы сна не разоблачали перед нами свою плотскую подоплеку,
разве только объясняли на причудливом своем языке моему постылому "я", так
много значившему для меня, что оно обесценилось в круглой чаше ее тела, в
запахе ее подмышек.
И вот... странное все-таки дело - человеческий рассудок, странное существо,
хочется мне сказать, ведь он и ведет себя, как отдельное существо, упорно
отстаивающее себя; лежа рядом с моей подругой на высоких подушках, бодрый и
отдохнувший, предвкушая завтрак, я не мог не размышлять, и над чем же? Я
раздумывал о том, как я буду описывать эти, не какие-нибудь попутные, не
хождение вокруг да около, а именно эти события в моей автобиографии, и
сомнения готовы были вновь одолеть меня, я испытывал определенную
неловкость, не потому, что "стыдно" (впрочем, и поэтому, ведь стесняешься не
только возможного читателя, но и самого себя), а скорее от того, что в таких
сценах есть какая-то неприятная принудительность. В наше время автор просто
принужден описывать альковные сцены, иначе писанию чего-то не хватает. Чего
же: правды? Если бы кто-нибудь мог объяснить мне, что такое правда...
Описанная вплотную, когда водишь носом по ее шероховатой поверхности,
пресловутая правда жизни искажается до неузнаваемости. У нас нет языка,
который выразил бы смысл любви, ее банальную неповторимость, не жертвуя при
этом ее внешними проявлениями.
Не так-то просто отвертеться от этой церемониальной процедуры, от этого
торжественного акта, от уплаты по векселю, и кому не приходилось
преодолевать внутреннее сопротивление, приступая к исполнению долга, который
налагают на нас величие минуты, ситуация, участь женщины и честь мужчины?
Что-то похожее происходит с литературой: дошло до того, что без "этого"
литература как бы уже и не может существовать. А с другой стороны, я пытаюсь
поставить себя на место романиста. Мне кажется, я увидел бы себя в западне.
Мною употреблено выражение "банальная неповторимость". Процесс, описанный со
всевозможной простотой и трезвостью, который можно представить с помощью
букв и операционных знаков, алгебра соития, где по крайней мере время,
необходимое для того, чтобы записать уравнение, совпало бы с реальным
временем. Но что такое "реальное время"? То, что совершается в считанные
мгновения, не может быть рассказано в двух словах, требуется нечто вроде
замедленной съемки. Физиологическое время должно быть заменено временем
языка, вязкой материей, в которой вы бредете, словно в густом месиве. Время
языка растягивает время "акта" или, лучше сказать, время подготовки и
обрывается там, где температура рассказа должна была подняться до высшей
точки. Вместе с ним иссякают возможности языка.
Я спросил Мавру Глебовну - мы сидели за завтраком, и нелепая мысль,
бесстыдное любопытство, а быть может, и неумение понять женскую душу
заставили меня это сказать, я спросил: что она испытала в эту минуту? Она
передернула плечами.
"А подробнее",- сказал я.
"Чего подробнее?"
"Что ты чувствуешь,- спросил я,- когда я...- Странным образом я все еще не
мог найти нужное выражение.- Ну, когда мы..."
"Чего спрашиваешь-то? Небось сам знаешь".
И это был лучший ответ.
ХVI
Ночью раздались выстрелы. Постоялец пробормотал: "Завтра, завтра..." Это
были не выстрелы, а стук кулаком в дверь снаружи. Потом нетерпеливо
застучали в окошко. Он выглянул, но ничего не было видно. Он спросил в
сенях: "Кто там?" Голос ответил:
"Проверка документов".
"Утром приходите",- буркнул постоялец. Его ослепил фонарь, похожий на
маленький прожектор. Двое в шинелях вошли в избу, один был с портфелем,
другой держал пистолет и фонарь. Постоялец зажег керосиновую лампу, человек,
вошедший первым, два кубаря, голубые петлицы, должность - ночной лейтенант,
сидя боком к столу, перелистывал паспорт.
"Кто еще живет в доме?"
"Я один",- сказал приезжий.
"Сдайте оружие".
Постоялец пожал плечами.
"Есть в доме оружие?" - спросил второй, стоявший сзади.
"Кухонный нож".
"Шутки ваши оставьте при себе,- сказал человек за столом.- Фами-
лия? - Он смотрел на жильца и на фотографию.- Паспорт какой-то странный,-
проговорил он,- что у вас там, все такие паспорта?.. От кого тут
скрываетесь?"
"Ни от кого",- возразил приезжий. Он объяснил, что хозяин дома - его
родственник.
"А это мы еще разберемся, кто тут настоящий хозяин, а кто подставной",-
ответил сидящий за столом, захлопнул паспорт, но не вернул его, а положил
рядом с собой.
"Обыскать!" - сказал он кратко.
"Что же тут разбираться? - сказал приезжий, поглядывая на руки помощника,
которые ловко шарили по его карманам.- Тех, кто здесь жил давно, уже нет!"
"Вы так думаете? - спросил лейтенант, поставил портфель на пол возле
табуретки и принялся разглядывать бумаги на столе.- Это что?"
Личный досмотр был закончен, путешественник, присев на корточки, добыл из
чемодана удостоверение, род охранной грамоты.
"Писатель,- брезгливо сказал лейтенант.- И что же вы пишете? Вот и сидели бы
там у себя. Сюда-то зачем приехали?"
"Здесь тихо. Чистый воздух".
"Не очень-то тихо,- возразил лейтенант.- А насчет воздуха я с вами
согласен.- Он помолчал и спросил: - Кто тут живет, вам известно?"
"В деревне?"
"Известно ли вам, кто проживает в этом доме?"
"Никто. Дом был заколочен".
"Интересно,- сказал человек за столом.- Очень даже интересно. А вот у нас
есть данные, что сюда вернулся нелегально бывший хозяин".
"Откуда?"
"Что откуда?"
"Откуда он вернулся?"
"Из ссылки,- сказал лейтенант.- Да ты садись, так и будешь стоять, что ли?..
Имеются данные. Это, понятно, не для разглашения, но вам как писателю будет
интересно".
"Мне кажется, вы опоздали..." - заметил приезжий.
"Я говорил, надо было выезжать немедленно",- проворчал помощник.
"А ты помолчи, Семенов... Почему же это мы опоздали?"
Приезжий пожал плечами: "Другое время".
Ночной лейтенант взглянул на ручные часы, потом на ходики, тускло блестевшие
в полутьме.
"Часы-то ваши стоят. Как же это так? - Он поглядел на писателя.- Живешь, а
времени не знаешь,- сказал он, перейдя снова на "ты".- Подтяни гирю,
Семенов. Гирю, говорю, подтяни... И стрелки переведи. Да что у тебя, едрена
вошь, руки дырявые, что ли!"
Помощник, чертыхаясь, подбирал с полу упавшие стрелки. Лейтенант продолжал:
"Насчет опоздания я тебе вот что скажу: опоздать-то мы не опоздали. А вот
что положение становится час от часу серьезней, классовый враг свирепеет,
это верно. Вот и носишься по всему уезду. Обстановка такая, что только
успевай поворачиваться... Я тебе так скажу. Если в прошлом году у кулаков
запасы хлеба были округленно от ста до двухсот пудов, то теперь в среднем до
пятисот, а в ряде случаев даже до тысячи... В феврале - в одном только
феврале! - органами было обыскано триста шестьдесят шесть мельников и
кулаков, обнаружено... точно не помню... что-то около семидесяти тысяч пудов
зерна. Это же сколько народу можно накормить! А между прочим, рабочий класс
голодает. А у них семьдесят тыщ пудов спрятано. Вот так.- Он поднялся из-за
стола.- А теперь осмотрим запасы. Где лабаз?"
"Какие запасы, сами видите, что тут".
"Огород. Хлеб закопан в огороде".
"Ищите, копайте,- сказал писатель.- Авось что-нибудь найдете".
"Найдем, можешь быть спокоен. В феврале нами обнаружено семьдесят тысяч
пудов".
"В феврале. Какого года?"
"Нынешнего, какого ж еще... Семенов! Зови людей. А вы пока что...- он
дописывал бумагу,- подпишите".
"Что это?"
"Протокол. И вот это тоже".
"Но ведь вы же еще,- пролепетал приезжий,- не закончили проверку...
осмотр...
"Все своим чередом; подписывайте".
На отдельном листке стояло, что такой-то обязуется сообщить в местное
управление о появлении в доме или в окрестностях бывшего владельца дома, а
также членов его семьи.
Приезжий возразил, что он никого здесь не знает.
"Это не имеет значения. Там разберутся".
"Где это там?" - спросил приезжий.
"Не прикидывайтесь дурачком. Где надо, там и разберутся".
"А все ж таки?"
"Не имею полномочий объяснять. Управление секретное".
"Так,- сказал, берясь за перо, путешественник.- Значит, в случае появления
человека, которого я не знаю..."
"Или его родственников".
"Или родственников. В случае появления людей, которых я не знаю, я
немедленно сообщу о них в управление, о котором тоже ничего не знаю".
Ночной лейтенант пристально взглянул на него.
"Вы что хотите этим сказать?"
"То, что сказал".
"Это мы слышали,- сказал лейтенант спокойно.- Так вы это серьезно?"
"Видите ли...- пробормотал постоялец, чувствуя, что его мысли принимают
несколько причудливое направление.- Видите ли, тут вопрос философский.
Смотрите-ка,- воскликнул он,- уже светает!"
"Да,- сказал офицер, взглянув на часы.- Надо бы поторопиться. Эй, Семенов!
Ты где?"
"Если я вас правильно понял, секретными являются не только деятельность
управления, круг его обязанностей и так далее. Секретным является самый факт
его существования. Не правда ли? Но ведь вещи, о существовании которых мы не
знаем, как бы и не существуют. Возьмите, например, такой вопрос,- продолжал
приезжий, придвигая к себе табуретку и усаживаясь,- как вопрос о Боге".
Лейтенант тоже сел и слушал его с большим интересом.
"В рассуждениях на эту тему, я бы сказал, во всей теологии имеется
логический круг: рассуждения имеют целью доказать существование Бога, но
исходят из молчаливой посылки о том, что он существует! Улавливаете мою
мысль?"
"Улавливаю,- сказал лейтенант, потирая колени.- Только я тебе вот что скажу.
Ты мне зубы-то не заговаривай".
"Вы меня не поняли. Я не о вашем учреждении говорю. Я его использую просто
как пример. Уверяю вас, я совсем не собираюсь на него клеветать, наоборот. В
конце концов сравнить его с Богом - это даже своего рода комплимент! Так
вот, что я хотел сказать. В определение существования входит допущение
самого факта существования, если же факт остается тайной..."
Лейтенант сощурился и гаркнул:
"Встать! Руки над головой. Лицом к стенке. К стенке, я сказал!.."
Вошел помощник.
"Обыщи его".
"Уже обыскивали", - сказал, повернув голову из-за плеча, постоялец.
