сколько-то времени, и это произойдет автоматически, ваше имя завянет, и его
вырвут из грядки; можно выбыть и никуда не прибыть, и вообще следует всюду,
где только можно, считаться выбывшим.
Так обстояло дело с моей карьерой... Но не в том суть, что, оставив позади
молодость, я никем не стал, а в том, что я больше не видел смысла своего
существования; все прочее было следствием этого порой мигающего, как
страшная догадка, порой ясного, как холодный свет, сознания. Отрешиться от
всех побочных соображений, от тщеславия, от самолюбования, от мысли о
читателе - отстраниться от самого себя - было для меня так же необходимо,
как уехать, ни с кем не прощаясь. Теперь предстояло вести разговор с глазу
на глаз с единственным собеседником - самим собой. Или, если угодно, вызвать
его на поединок и хладнокровно смотреть, как ведет себя под дулом пистолета
тот, другой...
Думая об этом, я решительно зачеркнул написанное и принялся писать заново,
говоря о себе в третьем лице. Я начертал свое имя и проставил дату рождения,
опустив астрологические сведения, которые показались мне смешными. В кратких
выражениях мною были очерчены жилищные и социальные условия моих родителей.
Простой грамматический прием, местоимение "он" вместо
"я" разрешило все трудности. "Так началась его жизнь..." - написал я и
остановился.
Проклятие литературного языка, коварство повествовательного процесса тотчас
дали о себе знать, как будто меня поймали с поличным. Глаголы рассказывали,
прилагательные описывали, существительные называли. Сам того не замечая, я
раздвоился на повествователя и литературный персонаж, но ни тот, ни другой
уже не были мною. Я описывал воображаемого себя, следуя правилам игры,
которая, как всякая игра, помещала меня в условное пространство. В мир,
называемый словесностью. Простая и обескураживающая истина: сама грамматика
безличного повествования превращала меня в "автора", чья объективность была
все тем старым, банальным, давным-давно разоблаченным трюком. Персонаж, о
котором я наивно думал, что это и есть я, был подобен фантому, который вышел
из зеркала, чтобы, склонившись над моим плечом, диктовать мне свои привычки,
свои условия: якобы правду жизни. Какая там правда, это были правила
литературы.
Нет, я ничего не выдумывал, мой герой в самом деле родился в указанный срок
у моих родителей; но и родители, в свою очередь, едва только я упомянул о
них, стали "действующими лицами", марионетками кукольного театра литературы.
Я ощутил чудовищный деспотизм беллетристики, не жизнь, а литература
диктовала моим персонажам свои правила и условности, управляла моим
сознанием, как дворцовый этикет управляет придворными и самим монархом.
"Повествование",- сказал я; а кто же повествователь? Во всяком случае, не
тот, кто сидел на табуретке за столом и уныло поглядывал на деревенскую
улицу. Ибо я уже не чувствовал себя самим собой. Другими словами, я был
дальше от своей задачи и цели, чем до того, как раскрыл тетрадь; я стал
"писателем", то есть перестал жить собственной жизнью, погрузился в топкое
месиво текста и бродил там безликой тенью - слышалось только чавканье ног,
которые я выдирал из трясины, чтобы снова увязнуть. Я стал условной фигурой,
как бы несуществующей, но на самом деле моя анонимность, мое всезнание были
не более чем роль; в лучшем случае я был режиссером этого кукольного
спектакля.
Солнце перевалило на другую сторону неба и светило в избу; давно пора было
подумать о еде. Мне не оставалось ничего другого, как изложить на бумаге все
эти соображения, проблематику моего писания. Увы! Она тоже превращалась в
литературу, в пресловутую рефлексию, которая так же неизбежна в современном
романе, как описания природы в романах девятнадцатого века.
VII
Собака скулила в избе. Спящий проснулся и сел. Собака стояла перед кроватью
и смотрела на него, виляя хвостом. Он видел ее блестящие глаза.
Путешественнику хотелось спать, он погладил ее и улегся, собака тянулась к
нему, он лежал на спине, свесив руку, собака вспрыгнула на кровать и
положила обе лапы ему на грудь. Очевидно, она была исполнена самых добрых
чувств, но ему было жарко, душно, он старался ускользнуть от ее языка,
крутил головой; кончилось тем, что спящий протрезвел окончательно. Всем
известны эти промежуточные состояния, когда сон, отличаясь от
действительности своей причудливой логикой, нисколько не уступает ей в
других отношениях или когда действительность все еще принимают за сон. В
избе горел свет.
Некто в рубахе и портках сидел перед керосиновой лампой, поджав босые ноги
под табуреткой. Перед ним на столе были разложены бумаги, он листал
приходо-расходную книгу, время от времени его рука перебрасывала костяшки на
счетах. У порога стояли его сапоги, портянки висели на голенищах. На гвозде
у притолоки - брезентовый армяк и старая шляпа.
Услыхав вопрос приезжего, мужик обернулся, он был лысый, лет под пятьдесят,
в никелевых очках, черты лица трудно разобрать, он загораживал лампу. "Это я
тебя хочу спросить,- сказал он,- что ты тут делаешь!"
"Живу",- сказал постоялец.
"Живешь. А по какому такому праву?"
"Да ни по какому". Приезжий объяснил, что дом принадлежит брату.
"Вот именно что ни по какому. Какой еще брат?"
Приезжий пожал плечами.
"ДокуЇмент есть?" - спросил человек с ударением на "у".
"Какой документ"?
"ДокуЇмент, говорю, на право-жительство".
Путешественник сказал, что он может показать паспорт.
"На кой ляд мне твой паспорт? Интересно получается,- сказал мужик, потирая
колени,- законы у вас такие, что ль? Приезжают в чужой дом, живут. А ты у
меня спросил, прежде чем вламываться-то? Разрешения спросил?"
"Двоюродный брат,- сказал жилец,- купил избу у прежних владельцев".
"Купил! Ишь покупатель нашелся. У каких это таких владельцев? Вот сейчас
вышибу тебя отседа к едреней матери со всем твоим барахлом. У владельцев...
Я владелец!"
Приезжий попросил не рыться в его бумагах.
"Не твое песье дело! - проворчал мужик, не оборачиваясь. - Еще приказывать
мне будет... Нет тут твоих бумаг... Во-от, оно самое, вот тебе и акт,
пожалста: мною, уполномоченным... Чего? - спросил он. Сидящий на кровати
ничего не ответил, мужик продолжал читать: - В присутствии представителя
сельсовета и понятых... Знаем этих гавриков. Вечно тут крутились, ети их...
Мною, уполномоченным. Сего числа проведено обследование хозяйства гражданина
деревни... района... Обследование гражданина. Меня, стало быть.
Обнаружено... Чего тут обнаружено? Дом в двух избах под одной крышей, одна
изба восемь на восемь средней сохранности, вторая один на восемь ветхая.
Какая ж ветхая, чего они тут пишут? Еще сто лет простоит. Двор 20512,
средний..." - читал он.
Приезжий хотел спросить, где же тут вторая изба, или имеется в виду сарай?
Пламя коптило, мужик подкрутил фитиль, пододвинул к себе лампу, поправил за
ушами оглобли очков.
"Из скота: лошадь мерин гнедой масти, 20 лет, плохая, жеребенок подросток 2
года, коров - одна 6 лет, вторая во дворе принадлежит гражданке Воиновой за
отсутствием своего двора... Телка полтора года, поросенок весом 3 пуда,
тэ-эк-с. Инвентарь... Косилка средняя двухконная, плуг деревянный
однолемешный, телега на деревянном ходу с колесами. Одни часы с боем... Они
тут висели; куды часы дел?"
"Никуда не дел,- сказал приезжий,- вон они висят".
"Два самовара. Один из них плохой. Семья состоит из следующих лиц... Вот,-
сказал он.- Черным по белому прописано, а они что творят? Хозяйство было
обложено в текущем налоговом году по сельхозналогу в инди... ви-дуальном
порядке на сумму 129 руб. 15 коп., за вымочку озимого посева сложено 15
руб.".
Путешественник спросил: "Что это значит?"
"За вымочку, дожди шли два месяца. Все озимые вымокли. Вот черным по белому.
Настоящая комиссия относит хозяйство Громовых к группе середняцких. Ясно?
Иль неясно?.. Середняцких! - Он стукнул кулаком по столу.- А они чего
делают? Я спрашиваю. Куды хозяйку мою дели? Детей куды развезли?"
Снаружи послышался чей-то голос. Мужик растворил окно.
"Ну чего тебе?"
Голос из темноты что-то ответил.
"Подождешь".
Там снова что-то сказали.
"Подождешь, говорю; сейчас поедем... Вот так,- пробормотал ночной человек,
навернул на босые ступни портянки и сунул ноги в заляпанные глиной сапоги.-
Ты вот что,- сказал он.- Пока живи. Я разрешаю... Все лучше, чем дому-то
пустовать. А то последнее добро растащут. Я, может, еще вернусь. Вот тогда
поговорим. Я им еще покажу, кто тут хозяин! Нет такого закона, чтоб у
человека дом отнимать".
VIII
Как и в первый раз, Мавра Глебовна вышла навстречу приезжему, опрятная,
круглолицая, широкобедрая, с малиновым румянцем. Возраст? Если ей было под
сорок, то она выглядела старше своих лет, для сорока пяти казалась слишком
молодой. Мавра Глебовна была родом из округи, а здесь проживала лет семь или
восемь, дом достался мужу от пожилой незамужней сестры. Хотели сначала
продать, да кто ж его купит?
"Вот этот дом?" - спросил приезжий удивленно. Она усмехнулась. Этот купили
бы: этот сами построили. А тот разобрали. "Да что ж мы стоим-то..." Вошли в
дом.
За выбеленной печью находилась горница с образами в красном углу, в
кружевных полотенцах, с подлампадниками на цепочках. Далее еще одна комната
за занавеской, подвязанной шнуром. Там был виден стоящий боком зеркальный
шкаф-шифоньер, в овале отражались никелированная спинка кровати, белизна
подушек и кружевной подзор. Муж Мавры Глебовны работал в районном центре.
Гость сидел за столом в первой комнате, пил прохладное молоко, поддакивал.
Она сказала:
"Вы заходите, если что, я всегда дома. Может, продуктов каких надо, хозяин
привозит. Да я и сама схожу, тут у нас сельпо недалеко.- Магазин находился в
Ольховке, верстах в десяти, расстояние по здешним понятиям небольшое.-
Хлеб-то у вас есть?"
Гость поблагодарил и хотел подняться.
"Сидите, куда спешить... А вы кто же будете?"
В деревне расспросы - знак вежливости. Оказалось, впрочем, что Мавра
Глебовна все знает от Листратихи. Это была, по-видимому, та старуха, с
которой жил ребенок, давеча навестивший приезжего. Мавра Глебовна развязала
платок. У нее были темно-русые ореховые волосы.
Договорились, что она будет покупать продукты, приезжий поспешил вручить ей
деньги. "Да вы не беспокойтесь, сочтемся..."
"Ай-я-яй,- сказала она, войдя к нему на другой день,- как же это вы живете?"
Она разыскала ведро, швабру, приезжий бегал за водой на колодец, Мавра
Глебовна мыла пол, подоткнув юбку, растворила окна, сожгла мусор в печке,
вынесла вон старую одежду и полусгнившие валенки. Когда он снова вошел в
избу, она сидела на табуретке боком к столу, расставив босые ноги с широкими
ступнями крестьянки, и завязывала косички на затылке.
Прошло еще несколько дней; однажды, проходя по деревне, он увидел перед
новым домом грузовик.
Парень в ватной телогрейке выгружал какую-то кладь. Сам хозяин в майке и в
галифе из синего коверкота стоял на украшенном столбиками крыльце; увидав
новое лицо, он сошел не спеша по ступеням. "Здорово,- сказал, протянув
ладонь, и представился: - Василий. Слышал о тебе. Заходи".
Генерал-изобретатель крылатых штанов не мог предвидеть, что они обессмертят
его имя в загадочной полувосточной стране, где он никогда не был. История
галифе есть часть истории этой страны; галифе цвета грозового неба сделались
униформой вождей революции, как и ее врагов. Со временем крылья стали шире,
туда можно было засовывать руки до самых локтей. Просторный покрой отвечал
духу страны. И до сих пор синие галифе, вправляемые зимой в бурки, летом в
сапоги, донашивает начальство районного масштаба. Хозяин дома был высок,
дороден, могуществен, с бритым кожаным черепом и загорелым затылком; вослед
за ним, оттерев подошвы о железную скобу - жест почти ритуальный, знак
почтения к дому и его обитателям,- поднялся и вступил в сени пишущий эти
строки.
На столе, на белой накрахмаленной скатерти, были расставлены тарелки, узкие
граненые рюмки, ситный хлеб нарезан широкими ломтями. Хозяйка внесла
