дымящуюся кастрюлю с половником и разлила по тарелкам густые золотистые щи.
Явилась белая от инея бутылка. "Егорий,- позвал хозяин.- Егор!.." Парень
вошел в избу, стягивая на ходу телогрейку.
Из кухни доносился стук рукомойника. Василий Степанович ждал с откупоренной
бутылкой. Мавра Глебовна с передником в руках, который она отвязала,
собираясь сесть за стол, смотрела, наклонясь, в окошко.
"Кого там леший несет?" - проворчал хозяин.
Медленно отворилась дверь, в кухне у порога переминался друг Аркаша. Он
пробормотал что-то вроде того, что не знал, что тут гости.
"Ладно,- сказал Василий Степанович.- Садись".
Мавра Глебовна принесла табуретку из кухни, поставила рюмку, глубокую
тарелку, налила щей. Хозяин провозгласил:
"Что ж, будем, как говорится, знакомы!"
Они бодро чокнулись. Парень по имени Егор молча выпил свою рюмку, Аркаша
ждал, когда чокнутся с ним, не дождался и тоже выпил.
"А ты чего ж?" - заметил Василий Степанович. Жена пригубила рюмку. Молча,
обжигаясь, принялись за щи. Хозяин обсасывал огромную кость. Хозяйка подала
миску, Василий Степанович бросил кость, она тотчас вынесла миску.
"Так, значит,- проговорил он, разливая водку. Не обращаясь прямо к
приезжему, он на сей раз употребил дипломатическое множественное число.-
Решили, значит, у нас пожить. А чего ж, у нас хорошо, воздух чистый...
Надолго?"
Приезжий из Москвы ответил, что еще сам не знает, надеется остаться до
осени.
"Отпуск, что ль?"
"В этом роде".
"Это хорошо. У нас хоть не больно весело, зато жизнь настоящую узнаете. Как
народ живет. Аркашка подтвердит. Ты что скажешь? Вот он, народ-то".
Аркаша усердно загребал щи, а парень, с которым приехал Василий Степанович,
буркнул:
"Какой там народ, народу-то не осталось".
"Есть еще народ, куда он денется. Аркашка! О тебе говорят, ты чего молчишь?"
Аркаша кивнул и взялся за рюмку.
"Ты постой, куда лошадей гонишь? Надо тост произнести".
Все смотрели на гостя. Путешественник поднял рюмку и предложил выпить за
здоровье хозяев - Василия Степановича и Мавры Глебовны. Хозяин одобрительно
кивнул, хозяйка принялась было собирать со стола тарелки.
"Али кто добавки хочет?"
"Давно щец не ел, давай еще полчерпачка... Чего ж это, Егорушка, ты нас за
народ не считаешь?"
"Вы, Василий Степаныч, не в счет".
"М-да... выпьем для ясности".
Мавра Глебовна унесла тарелки и появилась с большой чугунной сковородой.
"Хо-хо,- сказал Василий Степанович, потирая руки,- в гостях хорошо, а дома
лучше! Братва, налетай".
Все накладывали себе сами, хозяин показал бровями на опустевшую бутылку,
Мавра Глебовна принесла вторую.
"Я тебе так скажу...- заговорил Василий Степанович, перейдя снова на "ты",
что одновременно означало некоторую степень близости и согласие взять гостя
под начальственную опеку.- Ты чего не пьешь-то? Давай, будем здоровы..."
Приезжий поспешно схватился за рюмку.
"Я тебе так скажу, это между нами... Что они тут знают? Ничего. А я знаю. Я
в кругах вращаюсь. Сколько средств вкладывают в это самое сельское
хозяйство, сколько денег ухлопано, уму непостижимо. Вот теперь новое
постановление должно выйти. Это я говорю не для разглашения... О крутом
подъеме в нечерноземной полосе".
Василий Степанович поднял голову от тарелки, смерил взглядом приезжего и
несколько неожиданно закончил:
"А толку, между прочим..."
Он махнул рукой, последовало новое предложение выпить для ясности. После
чего, хлопнув себя по ляжкам, сказал:
"Ладно! Надо собираться".
"Куды ж теперь,- заметила Мавра Глебовна,- на ночь глядя? Только приехали, и
назад".
"Надо. Послезавтра в райкоме отчитываемся".
"Вот завтра и поедете. Как вы сюда-то доехали: мост, говорят, провалился".
"А зачем нам мост? Мы через Ольховку".
Путешественник спросил, далеко ли находится райцентр.
"Далеко не далеко, а ехать надо. Егор! Собирайся. Вот я и говорю,- продолжал
Василий Степанович,- средства есть, техника есть, все есть. А работать
некому. Народ такой пошел, все в город норовят. Сами видите,- он указал на
Аркадия: - только вот такие и остались. Развивать сельское хозяйство. Легко
сказать; развей его. Вот я сам работаю в сельском хозяйстве. Я район как
свои пять пальцев знаю. Было шестьдесят колхозов. Разукрупнили. Сделали
пятнадцать. А что толку? Его хоть разукрупняй, хоть не разукрупняй. Эва,
полюбуйся на него,- сказал Василий Степанович, кивая на Аркашу, который
сидел, свесив голову с мокрыми, слипшимися волосами.- Колхозничек... Эй,
землячок! Аркашка! Проспишь все царство".
В ответ Аркадий проговорил что-то.
"Громче! Не слышу".
"А я чего, я ничего",- сказал Аркадий.
"Вот то-то и оно, что ничего!" - заметил наставительно Василий Степанович.
"Домой ступай, посидел - и хватит",- приговаривала Мавра Глебовна, пытаясь
вытащить Аркашу из-за стола. Гость вызвался помочь, вдвоем закинули себе на
плечи руки Аркадия и повели домой.
"Чего привязались-то? - Он лежал на лоснящемся от мазута тряпье.- Тить
твоюї"
Вышли из вонючей хибары на волю. Мавра Глебовна вздохнула.
"Благодать-то какая! Век бы жила здесь".
Он спросил, что же ей мешает здесь оставаться.
"Да Василий Степаныч хочет в город насовсем переселяться. Новую квартиру
дают".
"А как же хозяйство?"
"Распродать. А я не могу. Как это я свою корову продам? Да и кому
продавать-то?"
"Мне продай",- сказал Аркадий, выходя на порог.
"Эва,- сказала Мавра Глебовна,- покупатель нашелся. Да ты и корову доить не
умеешь".
"Чего ж тут уметь? Тяни за сиськи, и все дела".
"Иди спи".
"Сама иди! Я уж выспался".
"Ладно, Аркаша,- промолвила Мавра Глебовна.- Люди меж собой разговаривают,
ты не встревай".
IX
Казалось, что прекрасной погоде не будет конца, но спустя несколько времени
новое удивительное явление природы изумило и озадачило жителя деревни;
возвращаясь с прогулки, он увидал за рекой над лесами необычный закат.
Слепящее солнце опускалось, как в могилу, в магму лиловых облаков -
подозрительный знак надвигающегося ненастья. Так и случилось, и даже скорей,
чем предсказывала примета: кинжалы молний исполосовали небо, едва лишь
спустилась ночь; вдали заурчало, зарокотало, грохнуло над деревней; всю ночь
шумел ливень, приезжий из города поднимал голову с подушки и смотрел во
тьму, где угадывались окна, а под утро заснул так крепко, что проспал добрую
половину дня; часы показывали совершенно невообразимое время. Пошатываясь,
он прошлепал по темной избе и приник к окошку: все струилось, все
обволоклось мокрой ватой облаков, временами, остервенясь, дождь хлестал в
стекло. Дачник пил из чайника остывший чай, выбегал в огород по малой нужде
- там все звенело и шелестело, дрожа от холода, лежал под одеялом, поверх
которого было наброшено пальто и еще что-то, и снова опустилась ночь, и во
сне он слышал все тот же однообразный звон дождя. Его разбудил стук в дверь
на крыльце, было мутное, серое утро; он выбрался из-под груды тряпья,
отворил, соседка, босая, с мокрым подолом, с клеенкой, наброшенной на голову
и плечи, с крынкою молока под мышкой, вошла следом за ним через мокрые сени
в избу и оглядела стены и потолок: крупные капли падали на полку в красном
углу, под окнами на полу образовалась лужа. Мавра Глебовна отодвинула стол,
выжала в ведро под рукомойником мокрую тряпку, выплеснула ведро в огород. Он
слышал, как зашлепали ее ноги в сенях, она стояла на пороге, высокогрудая,
простоволосая, с блестящими глазами. Жилец спросил: "Надолго это?" "А кто ж
его знает? Бывает, что и неделями. Авось пройдет,- добавила она,- потерпи
маленько". Он пил молоко, завернувшись в одеяло. Мавра Глебовна собралась
уходить. Оказалось, что Василий Степанович, приехавший в субботу, был
вынужден остаться в деревне. "Куды ж теперь? Небось все развезло".
Дождь лил, моросил, снова лил, дождь шел подряд две недели, жилец писал
карандашом на стене палочки, боясь, как Робинзон, потерять счет дням, и,
когда наконец на почернелых стенах избы слабо заиграло солнце, он увидел,
выбравшись на крыльцо, что стоит на берегу реки, из воды поднимались
ступеньки, не было больше ни улицы, ни пустоши, вдали смутно рисовались
полузатопленные деревья, мутные глинистые воды, поблескивая там и сям,
степенно влеклись в золотом тумане, а в вышине, между серыми облаками
выглядывало ярко-голубое небо. Было тихо, тепло, вокруг все дымилось и
капало.
Невдалеке по стремнине вод влеклись обломки чего-то, щепки, валенки, куски
рогожи, старые игрушки, проскочил - ножками кверху - продавленный венский
стул. Проплыл, переворачиваясь, захлебываясь в воде и вновь появляясь,
громоздкий странный предмет, напоминавший прямоугольную пасть,- это была
клавиатура рояля. Следом за роялем река несла лодку, на корме сидел мужик с
гармонью, рядом с ним краснолицая простоволосая тетка, похожая на семгу,
которая пела, широко раскрывая рот. Гребец, сидя напротив, с усилием ворочал
веслами. "Эй, землячок!" - закричал он. Лодка подплыла к крыльцу, парень
ухватился за ветхий столбик и вспрыгнул на ступеньку. "Земеля, закурить
есть?" Жилец вынес круглую, из-под карамели, железную коробку с самосадом,
оставленную ночным посетителем. Он как-то даже забыл об этом визите, о
собаке, вскочившей к нему на кровать, и лысом хозяине в никелевых очках, и
коробка напомнила ему о нем. "Чего торчишь тут? - сказал парень, закуривая.-
Поехали с нами". "Куда?" "А куда-нибудь, чего тут делать-то?" Жилец
возразил: "Мне и здесь хорошо". "Чего ж тут хорошего. Ну, как знаешь".
Солнце начало припекать, река блестела так, что больно было смотреть, и
темные фигуры в удаляющейся лодке уже едва можно было различить. Из-за
полузатопленной хижины вышел по грудь в воде голый татуированный сосед
Аркаша, держа в руках телевизор. Сделав несколько шагов, передумал, повернул
назад, скрылся за углом своего жилища и выплыл с другой стороны, приветствуя
горожанина белозубой улыбкой. Вода несла Аркашу на простор, он умело
развернулся, уцепился за угол, взобрался на крышу, проваливаясь ногами
сквозь дранку, стащил с себя мокрые порты, разложил сушиться и лег загорать.
Солнце пылало с небес.
Х
Задавшись целью исследовать мою жизнь буквально ab ovo, я решил начать, как
Тристрам Шенди, с рискованной сцены - реконструировать миг зачатия; судя по
дате моего рождения, это событие совершилось в мае. Конечно, тут невозможно
было обойтись без некоторой доли художественного вымысла или, вернее,
домысла, ибо ничего необычного тут не могло быть; и в конце концов разве
самый добросовестный историк не обязан порой возмещать недостаток фактов
правдоподобной догадкой? Можно предположить, что дело происходило на
рассвете выходного дня. Не хочу называть его воскресеньем, так как революция
упразднила христианскую неделю, заменив ее шестидневкой, каковая
существовала еще в дни моего детства. Итак, сотворение человека произошло на
шестой день, после чего создатель вкусил заслуженный отдых. Будущие родители
вновь погрузились в сон.
Замечу, что когда мы говорим, что нас никто не спрашивал, хотим ли мы
родиться, то при этом как бы подразумевается, что мы уже некоторым образом
существовали до того, как началось наше реальное существование. Иначе некого
было бы спрашивать. Продолжая эту мысль, придется допустить, что мы сами
виноваты в том, что появились на свет: это нам захотелось быть, и не кто
иной, как мы были вожделением наших родителей. Мысль, впрочем, отнюдь не
новая.
Я лежал, покрытый легкой испариной, под бледно-розовым, толстым, пуховым и
нежным, как пух, стеганым одеялом, на белоснежной простыне, уйдя головой в
мягкую подушку, я покоился, словно усталый воин, вернувшийся из похода, или
как ребенок, которого взяли к себе в постель, на высоком и узковатом для
двоих ложе, уткнувшись лицом в мягкую, ароматно-пышную и напоминающую белый
калач полуобнаженную грудь, время от времени, как кот, открывал глаза и
видел перед собой крупный темно-розовый сосок, вдыхал запах молока и
перезрелых ягод, смешанный с запахом легкого и чистого женского пота, и всей
моей кожей, ногами, животом чувствовал кожу Мавры Глебовны. Да, как ни
удивительно, это была Мавра Глебовна, ее комната с подвязанной шнуром
