Погруженный в размышления, я пересек огородное поле, вода все еще хлюпала
под ногами, я обходил лужи и озерца, пробирался между кустами, стоящими в
воде, вышел на берег. Река вернулась в свое русло, но прибрежная полоса
песка была еще затоплена. Я брел вдоль берега, обходя заводи, в засученных
брюках, перекинув через плечо связанные шнурками ботинки, постепенно мои
мысли приняли другое направление, можно сказать, что они следовали изгибам
реки. Мутные вздувшиеся воды катились мне навстречу, река бежала все
быстрей, воды блестели, кое-где обнажился песчаный берег в клочьях травы, в
пятнах грязной пены, усыпанный черными щепками, мокрым мусором, брошенным на
полдороге, поток бурлил, образовав горловину, кустарник превратился в лес,
река неслась между глухими зарослями, я заметил полузатопленную переправу,
вода перекатывалась через поваленное дерево. Привязанная к торчащим кверху
обломкам корней, качалась и билась о ствол лодка, полная воды, она напомнила
мне ту, в которой плыли гармонист и баба-семга.
ХII
Далекий призрак лесов. Эти слова показались мне удачным заголовком для моего
будущего труда. Я начертал их на отдельной странице и любовался ими, прежде
чем понял, что они все-таки не годятся. Они отвлекали меня от цели. Они
пришли мне на ум еще тогда - сколько же дней прошло с тех пор? - когда
впервые, выйдя на крылечко, я обвел очарованным взглядом окрестность.
Туманная, пепельно-голубая кромка на горизонте, далекий, дальний призрак -
сколько до него ни шагай, никогда не дойдешь. Этот ландшафт наводил на мысль
о мифическом времени, где ничего не происходит или, вернее, все происходит
одновременно. Не оттого ли деревянные башенки, непременную принадлежность
дачной архитектуры, мое воображение превратило в башни рыцарских замков?
В шлеме с крестообразной прорезью, с мечом и щитом, на котором был намалеван
мой герб, я стоял у калитки в предвкушении вражеского набега, я не успел
загореть, мои ноги еще не были искусаны комарами: последнее лето на даче,
последний, может быть, день детства. Я вспомнил, что сегодня как раз этот
день. Мы выехали из города накануне, на грузовике, где стояли корзины,
стулья, кухонный стол, патефон, ванночка, швейная машина, плетеная бутыль с
керосином,- все это, перевязанное веревками, дрожало и дребезжало, я
подскакивал на матрасе рядом с мамой, голова моего отца виднелась в заднем
стекле кабины, он сидел рядом с шофером и показывал дорогу, ему оставалось
жить полгода. Был ли он убит или замерз в лесах неизвестно. Машина
расплескивала лужи, покачивалась на толстых корнях и мягко катила по лесной
дороге; стоя перед калиткой в шлеме и латах утром следующего дня, поджидая
вражеское полчище, я не знал, что вторжение уже началось на рассвете.
Я вспомнил, что сегодня как раз этот день, если только числа и дни
окончательно не перепутались в моей голове, годовщина запоздалого
переселения. Восстав в моей памяти, он отказывался вернуться в прошлое, как
если бы в самом деле все совершалось одновременно или если бы русло времени
искривилось и обогнуло войну, или если бы, очутившись в том времени, я
увидел будущее во сне. Тут было все, что бывает в классическом сновидении:
переправа, дорога, уединенная усадьба; я не верил глазам - лужайка, терраса,
деревянная башенка, перед домом веревочный гамак на двух крюках, ввинченных
в деревья, казались мне плагиатом моего младенчества; я подумал, что сам
становлюсь действующим лицом чьей-то памяти или чьего-то сна: не я грезил,
меня грезили.
Но прежде я должен вернуться к томительно-жарким часам после полудня, к
этому дню, открывшему череду новых событий, вернуться к томительно-жарким
часам после полудня. Виной всему был мой образ жизни, вялое сидение на
крылечке, прохладное молоко в крынке и теплые объятия соседки, Мавры
Глебовны. Едва начатая рукопись на моем столе тревожила мою совесть, я не
отказался от своего замысла или по меньшей мере внушал себе, что не имею
права отказаться от него, иначе что же мне делать, куда деваться от самого
себя? И все же, говоря по совести, не становилась ли сама эта работа, то,
что я называл работой, ради чего скрылся от всех, не становилось ли это
времяпровождение в моих собственных глазах чем-то сомнительным? Я помню как
в детстве, увлеченный каким-нибудь новым проектом, я с жаром принимался за
дело, раскрывал новенькую тетрадку, писал, чертил, рисовал - и внезапно
что-то рушилось, и я чувствовал, что игра мне надоела, едва начавшись, и не
мог понять, что в ней можно было найти интересного. Какой непозволительной
забавой, думал я, показался бы мой нынешний проект, мои усилия и сомнения,
попытки выр-ваться из тисков литературы при помощи той же литературы и
отыскать в подвалах памяти то, что когда-то было действительностью, какой
чепухой показалось бы все это человеку другого, того времени, моему отцу; он
просто не мог бы понять, чем я, собственно, занимаюсь.
Или прав был Василий Степанович, и моя жизнь в деревне должна была вернуть
меня к подлинной действительности, о которой я, может быть, и понятия не
имел, к "народу", этому потерявшему смысл понятию, но которое вопреки всему
что-то все еще означало,- и таким образом возродить мое писательство, что,
собственно, и означало возродить, восстановить, заново отыскать свою
личность?
Короче говоря, нужно было встряхнуться. В этот раз я избрал другой путь,
переправился вплавь и побрел напрямик через поля к роще. Я шел и шел без
всякой мысли и цели в густой траве, и роща, казавшаяся издали совсем
небольшой, вставала и раздвигалась мне навстречу. Я пробирался через
подлесок, шагал среди мхов, между упавшими стволами, время от времени менял
направление, выбрался на поляну; солнце, постепенно опускаясь, сверкало
между деревьями, мое путешествие затянулось. Лес поредел, но вместо опушки
устланная иглами тропа привела меня к воротам.
Собственно, это были остатки ворот, каменные столбы, штукатурка осыпалась,
обнажилась кирпичная кладка. Дорога со следами колес перешла в липовую
аллею. Спустя немного времени я оказался на широком лугу перед домом с
террасой, с деревянной башней и поникшим выцветшим флагом, с поблескивающими
на солнце окнами.
Дача, наследница рыцарского замка! Дачу можно считать потомком барской
усадьбы, а та, в свою очередь, ведет свое происхождение от надела,
полученного в дар от монарха. Кто-то лежал в гамаке, свесилось одеяло.
Кто-то ехал по аллее. Лошадь мелькала между деревьями; свесив ноги с телеги,
ехал Аркаша. Я повернул к аллее и шагал ему наперерез, но, кажется, он делал
вид, что не замечает меня. Я выбежал на дорогу. Телега остановилась.
"Слушай-ка, а я и не знал, что..." - проговорил я. "А чего",- сказал
Аркадий. "Ты тут работаешь?" "Да какая это работа",- возразил он. "А лошадь
откуда?" "Председатель дал". "Какой председатель?" "Председатель колхоза".
"Какой колхоз, что ты мелешь, колхоза-то никакого нет!" "Колхоза нет, а
председатель есть".
Он ждал следующего вопроса.
"Аркаша,- спросил я наконец,- а что это за люди?"
"Которые?"
"Да вот там".- Я указал на компанию, сидевшую в беседке за самоваром.
"А...- пробормотал он.- Живут".
"Как они сюда попали?"
"Как попали... Да никак. Ты-то как сюда попал? Жили и живут. А чего? Места у
нас хорошие, воздух. Н-но!" Лошадь тронулась.
ХIII
Путник приблизился к беседке. Хозяин, грузный человек с лоснящимся красным
лицом, без пиджака, в цветном жилете и с бабочкой на шее приветствовал его
иронически-ободрительным жестом. Хозяйка промолвила:
"Милости просим.- И позвала: - Анюта!"
"Не беспокойтесь, maman. Я сама принесу",- сказала молодая девушка и
побежала, придерживая платье, к дому. Она вернулась с чашкой и блюдцем, ему
налили чаю, пододвинули корзинку с печеньем.
"Сливки?"
Гость поблагодарил. "Простите,- пробормотал он,- что я так неловко вторгся,
позвольте представиться..."
"Мы о вас слыхали",- сказал хозяин.
"Откуда?"
"Да знаете ли, земля слухом полнится. Не так уж много тут у нас соседей. Вы
ведь в деревне живете, не правда ли?"
"Да, если это можно назвать деревней".
"Вот,- сказала, пропустив мимо ушей это замечание, хозяйка, указывая на
господина неопределенных лет, который сидел очень прямо и выглядел весьма
импозантно, со слегка седеющими баками, в сюртуке, высоком воротничке с
отогнутыми уголками и сером галстуке с булавкой,- разрешите наш спор. Петр
Францевич утверждает, что..."
"Мама, это неинтересно".
"Нет, отчего же... Мы, знаете ли, увлеклись теоретической беседой. Петр
Францевич считает, что смысл нашей отечественной истории, не знаю, верно ли
я передаю вашу мысль, Пьер... одним словом, что весь смысл в отречении".
Приезжий изобразил преувеличенное внимание. Петр Францевич солидно кашлянул.
"Если эта тема интересует господина... э...- Приезжий поспешно подсказал
свое имя и отчество.- Если вас это интересует. Я хочу сказать, что... если
мы окинем, так сказать, совокупным взглядом прошлое нашей страны, то увидим,
как то и дело, и притом на самых решающих поворотах истории, русский народ
отрекаетстя от самого себя. Да, я именно это хочу сказать: отрекается.
Славянские племена, устав от взаимной вражды, призывают к себе варягов..."
"Эта теория оспаривается",- заметил гость.
"Да, да, я знаю... Но позвольте мне продолжить. Призвание варяжских князей,
отказ от собственных амбиций. Но зато удалось создать прочное государство. В
поисках веры принимаем греческое православие - опять отказ от себя, опять
отречение, но зато Россия становится твердыней восточного христианства.
Приходит Петр, и наступает новое, может быть, самое великое и болезненное
самоотречение: от традиций, от национального облика,- ради чего? Ради
приобщения к западной цивилизации, и в результате Россия превращается в
европейскую державу первого ранга. Остается еще одно, последнее
отречение..."
Хозяин, по имени Георгий Романович, внушительно произнес:
"Х-гм! Гм!"
"Вы не согласны?" - спросил приезжий.
"Я? Да уж куда там..."
"Pardon,- сказал приезжий,- мы вас перебили".
"Остается четвертый и последний шаг - признать религиозное главенство Рима!"
"Ну уж, знаете ли",- засопел хозяин.
"Да что это такое? - сказала хозяйка.- Жорж, ты все время перебиваешь! Дай
же наконец Петру Францевичу высказать свой avis*...
"Я прекрасно понимаю,- сказал Петр Францевич,- что моя теория, впрочем,
какая же это теория, речь идет об исторических фактах, против которых
возразить невозможно... Я очень хорошо понимаю, что мой взгляд на историю
России может не соответствовать мнению присутствующих. Но коли наш гость...
Простите,- он слегка поднял брови,- я не знаю, в какой области вы
подвизаетесь, или, может быть, я не расслышал?"
Путешественник промямлил что-то.
"М-да, так вот. Позвольте мне, так сказать, рекапитулировать. Обозрев в
самом кратком виде отечественную историю, мы убеждаемся, что она
представляет собой ряд последовательных отказов от собственной национальной
сущности во имя... во имя чего-то высшего. Признав главенство папы,
склонившись перед римским католицизмом, Россия завершит великое дело всей
западно-восточной истории: осуществит христианскую вселенскую империю.
Именно Россия, ибо ни одно другое государство не имеет для этого достаточных
оснований... Но, господа, величие обязывает! Я говорю не о патриотизме. И не
о шовинизме, упаси Бог, я по ту сторону и православия, и католичества, я в
лоне вселенской Церкви".
"А вам не кажется, что при таком взгляде наша история выглядит не очень
привлекательно, русский народ оказывается уж слишком пассивен..."
"Вот именно,- подхватил хозяин,- ты, матушка, не так уж глупа!"
"Георгий Романыч!" - сказала хозяйка укоризненно.
"Вот именно. Хгм!"
Она спросила:
"Еще чашечку? Вы, наверно, скучаете".
"Нет, что вы,- возразил приезжий,- у меня вопрос, если позволите..."
Петр Францевич приосанился. Но тут произошла заминка. Маленький инцидент:
два мужика, на которых уже некоторое время с беспокойством оглядывалась
хозяйка, подошли к сидящим в беседке.
ХIV
Два человека, по виду лет за пятьдесят, один впереди, щупая землю палкой,
