узлы, сваленные у колес, должно быть, устраивались на ночлег.
Грузовик стоял с потушенными фарами. Костер едва тлел, люди лежали, сбившись
в темную массу, высоко в пустынном небе, окруженная влажным венцом, стояла
маленькая луна, окрестность потонула в тумане. Стало сыро, зябко, должно
быть, оставалось недолго до рассвета. Отворилась дверца грузовика, кто-то
спрыгнул на землю. Голоногая женщина шла к воде. Она сошла, высоко подняв
юбку, на узкую полосу песка, сбросила кофту, вышла из одежды, как бледный
призрак с темным лицом, с сужающейся тенью в круглой чаше бедер, медленно
водила ногой по воде, присела и со слабым плеском бросилась в реку. Течение
отнесло ее в сторону. Она приближалась к берегу, взмахивая белыми руками, и
вышла шагах в десяти от места, где я стоял. Вода стекала с ее плеч и бедер,
как ртуть. Она собирала волосы на затылке. "Ах!" - сказала она вдруг и
остановилась как вкопанная. Я думаю, это был не столько страх нагой женщины,
застигнутой врасплох, сколько страх за людей, которых выследил чужой и
опасный человек. Она пятилась к воде. Я постарался скрыться. Потом
прислушался: на другом берегу плакал ребенок. Заурчал мотор. Впереди за
деревней занималась заря.
V
Маленькие приключения здесь превращались в события. Зевая во весь рот,
приезжий стоял в потопе света на крыльце своего дома. Каждому, кто приезжает
в русскую деревню, кажется поначалу, что жизнь прекратилась. Но жизнь идет.
Неясные звуки доносятся с другого конца деревни, слабая музыка: радио.
Курится дымок из трубы. Ковыляет старуха. Жизнь продолжается, пробивается,
словно проточная вода, чтобы снова уйти под землю; жизнь не умерла, а
заглохла, как старый сад, и затянулась вьюном; солнце в небе, такое же
лучезарное, как вчера, высоко стояло над деревней, пустошью и рекой и так же
восстанет и будет стоять, истекая светом, завтра. Чего доброго, думал
пришелец, придется ставить палочки карандашом на притолоке или делать
зарубки по примеру островитянина, чтобы не потерять счет дней.
Некий Аркаша обитал по соседству в жилище, которому трудно было бы подыскать
название: хибара, логово, развалюха? Осевшая дверь с трудом открывалась
прямо в избу, внутри ничего, кроме щелястых бревенчатых стен, печь
обрушилась, завалив пол черными раскрошившимися кирпичами, в углах свалена
рухлядь. Хозяин, в лоснящейся телогрейке, в старой шапке-ушанке, лежал на
ложе из трех ящиков, застланных безобразным бесформенным тряпьем, и смотрел
телевизор, который стоял на полу, к потолку тянулась проволока. Приезжий
явился с дарами. Хозяин перевел взгляд с бормочущего экрана на посетителя,
тот несмело осведомился, не может ли Аркаша соорудить ему душ.
"Чего?" - спросил Аркаша.
"Душ".
"А чего это?"
Местоимение "чего", как известно, может означать и что, и почему; из вопроса
Аркаши невозможно было понять, спрашивает ли он, что это такое, или хочет
узнать, зачем это понадобилось.
"А,- проговорил он,- так бы сразу и сказал". На другой день он притащил бак,
трубы, доски, добыл железную печурку. Подъехала телега с тяжелой ржавой
ванной. В огороде был воздвигнут сарайчик. На полу лежала деревянная
решетка. Над ванной - два крана и длинная трубка с лейкой, которую можно
было поворачивать, поднимать и опускать.
К делу! За стол... Попытки взяться за труд, созревший, как плод в чреве, и
просившийся наружу,- оставалось только дать ему выход,- попытки эти
натолкнулись на неожиданное препятствие; мне нелегко объяснить, в чем оно,
собственно, состояло. Язык может быть помехой для речи, как ноги, по
пословице, мешают танцевать. Я сидел у окна, перед глазами расстилалась
зеленая пустошь. Я писал и зачеркивал начатое, не успевал закончить фразу,
как она увядала и падала, словно высохшее растение. К полудню я сидел перед
страницей, покрытой сверху донизу начатыми и брошенными строчками.
Зачеркивание приняло какой-то извращенный характер, превратилось в
постыдно-увлекательное занятие: не довольствуясь вымарыванием строк, я
покрывал их густой сеткой линий; кончилось тем, что я обвел рамкой и
старательно заштриховал всю страницу.
Расхаживая взад и вперед по избе, я разглядывал стены и вещи до тех пор,
пока меня не осенило: ведь мой мозг продолжал работать, из строя вышел лишь
механизм, который превращал поток мыслей в письменную речь; я подумал: а что
если пренебречь этим механизмом, забыть о правилах последовательного
рассказа, о логике изложения, вообще забыть о том, что я должен что-то
"излагать",- одним словом: сбросить вериги словесности?
Раз навсегда избавиться от надзирателя, приставленного к нам, от
контролирующего "я". Пораженный своим открытием, я остановился. Я попробовал
исподтишка следить за собственной мыслью: предоставленная самой себе, она,
как ручеек, устремлялась в каждую выбоину, то и дело меняя направление; она
перескакивала с одного на другое и откликалась буквально на все; я взглянул
на кровать и вскользь подумал о моей жене, перевел глаза на часы, на старый
численник - и тотчас моя мысль устремилась вслед за словом
"времяисчисление", я стал думать о календаре, мне представился Египет, от
Египта я перескочил
на почтовые марки, вспомнил детскую коллекцию, мебель в нашей комнате,
переулок и латвийское посольство, мимо которого я ходил в школу. Тут я
спохватился, что думаю о постороннем, и стал сворачивать ленту с конца:
посольство - квартира моего детства - марки - календарь... Одновременно я
думал и о другом, и о третьем, мысль моя цеплялась за все, что попадалось по
дороге, и вместе с тем вопреки хаосу и кажущемуся разброду, без моего
вмешательства в ней самой было внутреннее упорядочивающее начало. Отнюдь не
логика, нет. Я уловил этот принцип, это организующее начало, когда
попробовал вспомнить, о чем я думал только что, о чем думал перед этим и
перед тем, как думал перед этим: моя мысль не была клочковатой, не
рассыпалась, но каким-то образом сохраняла цельность; организатором было не
что иное, как время, не имевшее, однако, ничего общего с тем, что обычно
называют временем,- время моей мысли или, лучше сказать, время, которое и
было моей мыслью.
Но я должен был оставаться начеку. Неусыпный страж - мое "я" - уже
погромыхивал ключами от камеры, и стало ясно, то, что я пытался сейчас
осознать, мои старания сформулировать фундаментальное свойство моей мысли
были сами по себе не чем иным, как вмешательством контрольной инстанции. Это
было как наваждение, я бегал по комнате, точно в карцере моего сознания, и
за мной неотступно следовал, находил меня во всех углах взгляд надзирателя,
наблюдавшего за мной сквозь тюремный глазок. И все же моя победа была в том,
что я отдал себе отчет в существовании контроля, я сам следил за своим
соглядатаем!
Вывод был следующий: существовало и постоянно присутствовало контрольное
"я", назовем его оковами языка, назовем его письменной речью; но
существовало и нечто другое - непрерывно ткущая себя мысль, эту мысль я
должен был поймать на лету. Я уселся и торопливо стал писать о чем попало,
едва успевая заносить на бумагу то, что приходило в голову, не заботясь ни о
"стиле", ни даже о том, чтобы заканчивать предложения; надзиратель сердился
и напоминал мне о синтаксисе; чтобы легче было писать, я выдрал из тетради
десяток листов, я спешил, и чем быстрее двигалась моя рука, тем
стремительней неслась вперед моя мысль. Это напоминало погоню за тенью. Я
остановился. За полчаса я испещрил ворох двойных листов своими записями, я
написал столько, сколько не удавалось мне сочинить за неделю.
Я изобрел велосипед. Должно быть, каждый изобретает его в свое время. И я
подозреваю, что истинный резон автоматического письма в духе какого-нибудь
Бретона не в том, что оно будто бы настигает некое первичное состояние
нашего сознания. Нет, причина - страх перед пустыней чистого листа. Я собрал
ворох исписанной бумаги, с удовлетворением глядя на свою работу. Это
продолжалось недолго. Как всякий, кто занимается литературой, я обзавелся
корзиной. И вот я сидел и поглядывал на корзину, где, свернутые в трубку,
покоились призраки моего мозга. Меня переполняло отвращение к самому себе.
Словно меня вырвало в корзину этой словесной кашей. Вместе с тем я испытывал
облегчение. Сидя на ступеньках крыльца, я грелся на солнышке. День сиял
невыносимой красотой и полнотой жизни, которая безмолвствует, погруженная в
созерцание самой себя. Меня тянуло в луга. Душа моя жаждала покоя и ясности,
жаждала языка и стиля, адекватного этой ясности. Как можно было об этом
забыть? Всякое небрежение языком есть покушение на достоинство личности.
Нет! Ясность и простота. Сдержанность. Лаконизм. Сидя на крыльце, с тетрадью
на коленях, я начертал:
"Я родился в понедельник 16 января 19... года в городе, который носит имя
вождя революции. Я имел неосторожность родиться в день и час, когда Венера
жестоко повреждена соседством Сатурна, в год, когда над старым континентом
уже клубились облака войны..."
VI
Неплохое начало; и все же я задумался, не лучше ли мне начать с
обстоятельств, предшествовавших моему рождению. Впрочем, и это был вопрос
второстепенный. Я понял, что мои упражнения отвлекли меня от главной задачи.
Отчитаться перед самим собой, как если бы я предстал перед высшим судилищем,
которому все известно. Стать одновременно судьей и подсудимым, злодеем и
мстителем, да, отомстить себе и отомстить жизни, разведать все ее темные
углы, где прячутся мерзкие ползучие существа. Пусть разбегутся во все
стороны! Звучит эффектно. Можно сформулировать иначе. Я должен был вновь
обрести себя. У меня было чувство, что я растерял, растратил свою личность.
Вот о чем следовало поразмыслить... Мое духовное существо было расчленено,
ядро моей личности было в трещинах. Семейная жизнь моя не удалась. Попросту
говоря, у меня не было семьи. Во всяком случае, моя бывшая супруга сделала
все от нее зависящее, чтобы наш ребенок, прелестная белокурая девочка,
забыла обо мне. Женщины, с которыми я поочередно был связан, разочаровались
во мне одна за другой, и если случалось, что я первым прерывал отношения, то
лишь потому, что чувствовал - ничего путного не получится, я не смогу ее
удержать, лучше уйти первым. О моей "профессии" здесь уже говорилось.
Религия никогда не была моим убежищем. Общественные идеалы, патриотизм? Я
слышать не могу эти слова!
Считается, что в нашей стране человек прикован за руки и за ноги к
государству: прописка, работа, военкомат, личное дело там, личное дело
здесь, все эти цепи и цепищи; надо где-то числиться, надо жить на одном
месте и так далее. Всевозможные спецотделы, управления и целые министерства
заняты учетом, сравнением, наблюдением, а между тем мне известно множество
людей, которые успешно вегетируют в щелях нашего огромного государства,
нигде не работают и непонятно на что живут. Людей, которых следует с точки
зрения законов и инструкций считать правонарушителями и с которыми ничего не
происходит, оттого ли, что нарушителей слишком много, или оттого, что так
много инструкций. Да, считается, что человеку некуда бежать, а между тем не
так уж далеко пришлось ехать, чтобы очутиться там, где я теперь жил или,
лучше сказать, затаился, и деревня казалась мне именно такой щелью, и
тяжелый каток государства, который разъезжал взад-вперед и утюжил все
подряд, прокатывался над ней и, в сущности, ничего не мог с ней поделать.
В моей жизни был даже случай, когда я поступил в какой-то институт народного
хозяйства, а именно в очно-заочную аспирантуру - так это называлось, и начал
корпеть над диссертацией, но скоро понял, что моя работа не стоит выеденного
яйца. Я не стал ничего предпринимать, просто перестал появляться в
институте, перестал звонить моему научному руководителю, и меня оставили в
покое. Из этого незначительного эпизода я сделал важный практический вывод:
назойливость государства пропорциональна назойливости просителя; имея дело с
официальными инстанциями, разумней по возможности ничего не предпринимать;
не надо увольняться, вас и так уволят, не надо "сниматься с учета", пройдет
