ХХIV
Несколько дней прошло в неопределенных мечтаниях, в утренней лени,
задумчивом перелистывании заметок, планов, соображений. Замысел зажил
понемногу своей жизнью и шевелился в ворохе бумаг, как рыба, которая
запуталась в прибрежных зарослях, но теперь он представлялся мне средством,
а не целью. Как никогда прежде, я чувствовал коварное очарование моего
ремесла, которое притворяется чем угодно, на самом же деле существует ради
самого себя; я капитулировал, я понимал, что порабощен литературой и
останусь ее рабом, даже если не напишу больше ни строчки.
Персонаж, рисовавшийся в моем воображении,- кто он был? Я узнавал в нем
самого себя, но этот субъект хотел жить собственной жизнью, дышать и
двигаться в особой среде; хуже того, он запрещал мне жить моей жизнью, в
среде, которая называется действительностью. Он попросту отрицал за ней
право считаться действительностью. Да, я удалился от мира, чтобы разобраться
наконец в своей жизни. Между тем жизнь имела смысл лишь в той мере, в какой
она могла служить навозом для литературы. Жизнь - в который раз приходится
сознаться в этом,- жизнь сама по себе меня ничуть не интересовала. Словно
окруженный воздушным пузырем, я бродил по ее дну, я разговаривал с
односельчанами, с дачниками, или кто они там были, чьи голоса глухо звучали
в моих ушах, и у меня не было ни малейшей охоты описывать этих людей,
превращать кого бы то ни было в марионеток моей литературы. Но из них, как
из прошлогодней листвы, гниющих корней и упавших растений, должно было
вырасти причудливое древо моего воображения. Я размышлял на эти темы,
рисовал завитушки, кое-что записывал, когда очередное происшествие вернуло
меня к действительности. В избу постучались.
Явился Аркаша. Я замахал руками, и он исчез. Минуты через две стук
повторился. Аркадий вторгся вопреки запрету тревожить меня во время работы.
Он стоял на пороге с видом совершенного идиота, между тем как хозяин, то
есть я, отвечал ему тупым взглядом, ибо все еще находился в состоянии
самогипноза; перо повисло в моей руке.
"Пошел вон,- пробормотал я,- что это еще за новости?.."
Подмигнув, он ответил:
"Спокуха".
Полез в подкладку, извлек помятый конверт и помахал им в воздухе, как бы
желая сказать: попляши.
"Что такое?" - проворчал я. Он махал письмом.
Я сунул ему рубль и вернулся к столу, разглядывая герб и адрес; впрочем,
адреса не было, наклонным почерком, размашистой рукой было начертано три
слова: мое имя. Вестник стоял под окном.
"В чем дело?"
"Велели без ответа не возвращаться",- отвечал он с улицы.
"Кто велел?"
Он многозначительно крякнул и побрел прочь.
Я вскрыл письмо кухонным ножом, там был сложенный вдвое листок, украшенный
той же геральдической эмблемой.
Собственно, я уже более или менее понимал, в чем было дело, лишь дата в
правом верхнем углу повергла меня в задумчивость. Возможно, я все еще не
выбрался из наркотических грез. Времяисчисление не то чтобы застопорилось,
но попросту выветрилось из моего мозга, во всяком случае, я никак не
представлял себе, что день и месяц, о котором меня уведомляла
изящно-размашистая рука, есть именно тот день и месяц, который у нас на
дворе сегодня, и что дата может вообще иметь какое-либо значение.
Наконец, там был проставлен год, а это уже совершенно меняет дело - я бы
сказал, переводит на другой уровень смысл даты: ибо если дни и месяцы
периодически возвращаются - сколько их уже было с тех пор, как
восемнадцатилетняя хозяйка впервые переступила этот порог, сколько раз
вздувалась река, и луга покрывались травами, и к потолку подвешивали новую
люльку,- если дни повторяются, то годы приходят только один раз, годы
выпрямляют круг времени в стрелу, летящую вперед, и событие, помеченное
полной датой, становится историческим фактом, единственным и неповторимым.
"Милостивый государь...- писал доктор искусствоведения Петр Францевич,
называя меня по имени и отчеству.- Полагая, что Вы догадываетесь, какого
рода обстоятельства побудили меня писать к Вам, не смею отнимать Ваше время
подробным изложением причин, вынудивших меня встать на защиту чести и
достоинства известной Вам особы, слишком неопытной, чтобы своевременно
распознать в Вас человека, злоупотребившего оказанным ему гостеприимством.
До определенного времени я не вмешивался в происходящее, довольствуясь ролью
стороннего наблюдателя и рассчитывая - как выяснилось, тщетно - на Ваше
благоразумие, тем не менее всякая снисходительность имеет свои пределы.
Тень, брошенная на репутацию молодой девушки Вашим, м. г., поведением,
которое я предпочитаю называть неосторожным, чтобы не квалифицировать его
как злонамеренное, доброе имя семьи, наконец, приличия - все это
настоятельно требует моего вмешательства. Я направляю к Вам моего человека
за невозможностью подыскать в здешней глуши более подходящего секунданта и
рассчитываю на Ваш незамедлительный ответ. Примите, и проч.".
ХХV
Путешественник рассмеялся. Это было все равно, что после сложной и
мучительно-тревожной музыки услышать оперетку. Это было приятное отвлечение
от постылой необходимости напрягать мозг, выдавливая фразу за фразой, от
каторжного писательства. С удивительной легкостью, схватив перо, он отписал
барону Петру Францевичу о своей готовности выйти на поле чести. Выбрать
место встречи, оружие и условия поединка он предоставил противнику как
обиженной стороне. Что же касается секунданта, гм... Если уж сам Петр
Францевич не погнушался Аркадием, то почему бы не воспользоваться и другой
стороне его услугами? Путешественник растолкал Аркашу, спавшего на куче
тряпья, и вручил ему письмо. Несколько времени спустя, зевая, и содрогаясь,
и почесывая укромные уголки тела, секундант выбрался из своей халупы. Ответ
из усадьбы не заставил себя долго ждать.
Исключения, как известно, подтверждают правило; неизбежные в данных условиях
отступления от обычаев были тщательно оговорены Петром Францевичем; на его
компетентность рассчитывал приезжий, который имел о дуэлях литературное, то
есть весьма поверхностное представление. Искусствовед уклонился от
обсуждения скользкого вопроса, могут ли обе стороны довольствоваться одним
секундантом, к тому же лицом низкого звания. Это значило, что Петр Францевич
согласен. Он лишь уточнил, что ввиду вышеуказанных обстоятельств секундант
освобождается от обязанности, возлагаемой на него дуэльным кодексом,
попытаться в последний момент, не нанося урон интересам чести, помирить
противников. Равным образом отпадали право и обязанность доверенного лица
добиваться по возможности менее жестоких условий поединка. Что касается
подробностей, то составление правил боя - за неграмотностью секунданта -
взял на себя сам Петр Францевич.
Но, прежде чем перейти к этой части дуэльного протокола, следовало
договориться о враче. Петр Францевич полагал желательным и даже необходимым
обойтись без медика. Он полагал, что установление факта смерти не требует
специальных знаний. В случае же кончины обоих участников вопрос решается сам
собой. Присутствие врача (которого пришлось бы для этой цели приглашать из
райцентра) могло повлечь за собой неприятности для всех, кто имел отношение
к делу. Со своей стороны Петр Францевич изъявил готовность сделать все от
него зависящее, чтобы оказать помощь своему оскорбителю в случае, если тот
будет тяжело ранен и не сможет продолжать поединок.
И, наконец, условия. Тут Петр Францевич, пожелавший избрать в качестве
оружия пистолеты, проявил особую неукоснительность и принципиальность;
разница между правильной и неправильной дуэлью была для него никак не
меньше, чем разница между дуэлью и убийством. Дуэль есть мероприятие по
восстановлению поруганной чести и, как в настоящем случае, защите чести
третьего лица. О том, что подразумевается под словом "честь", каковы
критерии ее поругания, Петр Францевич предпочел не распространяться, полагая
эти вещи общеизвестными. Точно так же он обошел молчанием вопрос о сословной
чести и ее отличиях от чести несословной. Было бы в высшей степени
нетактично осведомиться впрямую, дворянин ли его оскорбитель,- не говоря уже
о том, что плебейское происхождение противника в случае, если бы таковое
обнаружилось, лишило бы Петра Францевича возможности вести себя, как
подобает дворянину в сношениях с равными себе. Впрочем, так же, как на
пожарище бесполезно искать спичку, от которой загорелся дом, было бы нелепо
ставить дуэльную процедуру в зависимость от причины и повода: дуэль сама по
себе, независимо от повода, была испытанием чести; дуэль подчинялась
собственным законам; подобно сценарию, дуэль предписывала участникам их
роли.
Итак, противники становятся на расстоянии двадцати шагов и по знаку, который
подаст обиженный, идут, держа наготове оружие, навстречу друг другу до
минимальной дистанции в десять шагов, обозначенной барьером,- например,
брошенными на землю плащами. Разрешается стрелять в любое время после подачи
сигнала, однако выстреливший первым должен тотчас же остановиться. Если он
не попал в противника либо ранил его, но так, что тот может, в свою очередь,
выстрелить, этот последний вправе приблизиться к барьеру и, спокойно целясь,
расстрелять своего врага. Дуэль возобновляется в случае безрезультатности и
должна быть продолжена до тех пор, пока один из партнеров не будет убит или
по крайней мере ранен столь тяжело, что не сможет сделать ответный выстрел.
ХХVI
Я велел Аркадию немедленно возвратиться и передать Петру Францевичу, что
буду на месте в назначенный час. Стемнело; я расхаживал по скрипучим
половицам, приятно возбужденный, думая о том, что следовало бы привести в
порядок мои дела,- впрочем, какие у меня дела? - написать два-три письма на
случай... на случай чего?
Несмотря на поздний час, спать мне не хотелось. А надо бы выспаться, как
говорит Печорин: чтобы завтра рука не дрожала. Было ясно, что барон шутит.
Было ясно, что он не шутит. Тут, я думаю, все соединилось: прошлое и
настоящее, и желание утереть нос воображаемому сопернику, и желание
отомстить гнусному времени. Дон Кихот не шутил, когда облачился в
заржавленные доспехи; но каким оскорблением, еще одной обидой было бы для
Петра Францевича это сравнение! Странным образом я испытывал к нему
симпатию; в его амбиции было что-то почти трогательное.
Словом, что оставалось делать? Я ходил взад и вперед по комнате, от печки к
столу и обратно, перо и бумага вновь призывали меня. Прощальное письмо есть
литературный жанр и в качестве такового требует от автора найти необходимое
равновесие между новизной и условностью; новизна заключалась уже в том, что
на рассвете я буду, по всей вероятности, убит на дуэли, тогда как традиция
презирала всякие новшества; традиция запрещала уделять этому весьма
возможному факту слишком много внимания; традиция предписывала сдержанность,
здравый смысл, сухую красоту слога. Услышав тихий стук в окошко, я вышел в
сени. Роня, в легком платьице, закутанная в темный платок, озираясь, стояла
на крыльце. Признаюсь, я был весьма удивлен. Я даже был ошарашен. Мы вошли в
избу, она подбежала к столу, прикрутила фитиль керосиновой лампы.
Я успокоил ее, сказав, что никто нас не увидит: деревня почти необитаема.
"Да, да, знаю,- пробормотала она.- Сразу передадут маме, дяде... Послушайте,
я ужасно испугалась".
Оказалось, что она встретила Аркашку возле своего дома и подлец показал ей
мое письмо.
"Ну и что?" - сказал я спокойно, стараясь припомнить, что же конкретно
сообщалось в моем письме, кроме того, что я согласен и явлюсь вовремя.
Она возразила:
"Вы думаете, я не догадалась? Дядя устроил нам вчера сцену".
"Кому это - нам?"
"Мне и маме. Он говорил, что проучит вас. Послушайте, ведь он шутит, да?
Скажите: он шутит?"
В полутьме блестел циферблат ходиков, блестели ее глаза, дом населили наши
тени, кивавшие нам с потолка бесформенными головами, не мы, а тени жили
своей независимой жизнью и заставляли нас подчиняться их воле, как огромные
темные фигуры кукловодов управляют куклами, держа невидимые нити. Я охотно
