заслуживаете репутацию труса".
"Если не ошибаюсь, вы послали меня к черту,- заметил приезжий,- так что мы
квитыї"
"Что?! - возопил Петр Францевич.- Милостивый государь!"
Аркаша стегнул коня и скрылся в чаще.
Дуэлянты побрели каждый к своему месту, путешественник приосанился, подражая
Петру Францевичу, стал боком, левую руку упер в бедро, правой выставил
пистолет и, не меняя позы, плечом вперед, с некоторым неудобством
переставляя ноги и глядя искоса на противника, двинулся ему навстречу; тот
медлил, несколько мгновений стоял, опустив пистолет, затем поднял руку с
пистолетом и тоже пошел вперед. Путешественник старательно целился и думал
только о том, чтобы не коснуться прежде времени спускового крючка. Пистолет
был довольно тяжелый, и рука начала затекать, он подпер ее левой рукой,
невольно повернувшись грудью к противнику; в этой не вполне эстетичной позе,
держа в правой руке оружие, а другой рукой поддерживая ее ниже локтя, он
продолжал движение неверным шагом, путаясь в густой траве, и ему казалось,
что искусствовед находится все еще далеко. Между тем Петр Францевич уже
стоял перед барьером, очевидно, ждал, когда путешественник приблизится к
своему барьеру. Прекрасно, подумал приезжий, и ускорил шаг; он рассчитывал в
следующее мгновение сделать выстрел, но споткнулся; и в эту самую минуту,
решив, как видно, воспользоваться тем, что противник подставил грудь, и не
дожидаясь, когда писатель дойдет до пиджака на траве, обозначавшего барьер,
а может быть, сдали нервы,- в эту минуту Петр Францевич выстрелил.
Петр Францевич посмотрел на пиджак и с горечью подумал, что вынужден был
снизойти до недостойного противника; эти люди никогда не поймут смысл и
значение дуэли, не поймут, что в поединке нельзя пренебречь ни одной, даже
самой малой подробностью этикета, ибо в вопросах чести не может быть
незначительных мелочей. Мещанский пиджак на траве принадлежал пошлому миру;
надо было послать этому субъекту что-нибудь поприличней или хотя бы
оговорить в условиях, что дуэлянт является к месту встречи одетым как
подобает; что-нибудь вроде "форма одежды летняя, парадная", как пишут в
военных приказах; а впрочем, ведь это само собой разумеется. Петр Францевич
смотрел сквозь тающий дым на пиджак и распростертого на нем путешественника,
который не подавал признаков жизни, хотя и успел, падая, сделать свой
выстрел.
Два выстрела прогремели почти одновременно. Писатель, сбитый с ног коротким,
сильным ударом, успел подумать о том, что следовало бы поберечь пулю: ничего
страшного, сейчас он встанет,- и уж тогда поглядим, кто кого; посмотрим, как
этот хлыщ будет вести себя под прицелом. Он даже представил себе, как он
посмеется над бароном, будет долго целиться, а потом отшвырнет пистолет и
зашагает прочь. Вместо этого, сам того не заметив, он успел нажать на
крючок, и шнеллер мгновенно сработал; пуля пролетела мимо, искусствовед
некоторое время стоял на месте, как того требовали правила, и дожидался,
когда рассеется дым. Путешественник воображал, как он отшвырнет пистолет и
пойдет, насвистывая, прочь, а на самом деле пистолет, еще дымящийся, бросил
в траву Петр Францевич. И вместе с подоспевшим Аркадием они склонились над
неподвижным, лежавшим с открытыми глазами писателем.
"Ладно,- промолвил Аркаша,- поиграли, и будяї"
"Что? - рассеянно спросил Петр Францевич, несколько приходя в себя,
нахлобучил цилиндр и приосанился.- Начнем сначала,- сказал он.- Достань-ка
там, в саквояжеї Или лучше я сам".
Приезжий, поддерживаемый Аркашей, поднялся с земли с каким-то почти
разочарованием и недоуменно воззрился на своего врага; оказалось - чего он,
само собой, не заметил,- что пистолеты в руках у дуэлянтов были с
просверленными стволами, видимо, для учебных целей; оказалось также, что в
небольшом, но вместительном саквояже, с которым прибыл на поле боя доктор
искусствоведения Петр Францевич, был припасен ящик с другой парою
пистолетов. Теперь они явились на свет, длинные, поблескивающие гранеными
стволами, как будто только что вышедшие из мастерской Лепажа, с затейливыми
собачками, с гравированным рисунком на металлических щеках. Петр Францевич
взял в каждую руку по пистолету, спрятал руки за спиной.
"Правильно: поиграли - довольно,- пробормотал он.- Пьет, как свинья, а
все-таки ум сохранилї Репетиция окончена! Благоволите назвать руку: правая
или левая?"
XXXII
"Не позволю! - закричал вдруг, подбегая, Аркадий.- Будя!"
"Что это значит?" - холодно спросил Петр Францевич.
"А то и значит. Ваше сиятельство, это не дело".
"Да ты что, спятил?.. Как ты посмел? А ну, убирайся вон, чтоб я твоей
физиономии больше не видел!"
"Физиономии...- ворчал Аркаша.- Ишь начальник нашелся. Холопьев, ваше
сиятельство, больше нет, вот так!" Он выхватил пистолет у растерявшегося
писателя, обернулся к Петру Францевичу, тот держал свою пушку за спиной.
Аркадий сунулся было к нему - барон отступил на два шага и наставил на
Аркадия дуло.
"Пристрелю, как собаку!" - заревел Петр Францевич.
Приезжий счел своим долгом вмешаться.
"Может быть, я вел себя не по правилам, вдобавок, как вы знаете, я не
дворянин,- сказал он.- Но, клянусь, я не питаю к вам никаких враждебных
чувств. Мне кажется, обе стороны показали свою готовность драться... Что
касается известной особы, мне кажется, это недоразумение. Если вы думаете,
что я вознамерился перебежать вам дорогу, уверяю вас..."
"Ничего я не думаю,- возразил мрачно Петр Францевич,- я только вижу, что это
бунт. Это - бунт!" - строго сказал он, глядя на Аркашу.
"Да ладно уж там, какой такой бунт... Где уж нам... Мы темные. Мы мужики, вы
господа. А только отвечать за вас я не желаю. Не желаю отвечать, ясно?"
"Отвечать? Ах ты, скотина! А ну, вон отсюда!"
"Чего лаетесь-то? - сказал Аркадий.- Начнется следствие, кто да что. И света
белого не увидишь. Вы-то всегда вывернетесь, у вас там небось все дружки да
знакомые. А мне за вас отдуваться. Кто отвечать будет? Я. Кого за жопу
возьмут? Аркашку... В общем, вы это, того: игрушку вашу спрячьте. А то еще
кто увидит, народ-то сами знаете какой. В момент настучат. Похорохорились,
покрасовались - и будя. А если чего не поладили, то и на кулачках можно
решить".
"Ты так думаешь? - сказал Петр Францевич.- Может, в самом деле, а?"
Его противник пожал плечами.
"Дай-ка сюда". Барон отобрал у Аркадия пистолет, доставшийся писателю по
жребию, взвесил оба пистолета на ладонях. Потом повернулся и прицелился в
отдаленное дерево. Грохнули два выстрела, присутствующих объяло облако дыма.
"Хорошая марка,- пробормотал он, разглядывая пистолеты,- это вам не..."
Вздохнул, вложил дуло себе в рот.
"Ради Бога, осторожней!" - воскликнул писатель, забыв, что пистолеты
разряжены. Искусствовед покосился на него, усмехнувшись, вынул пистолет изо
рта, приставил к виску, к сердцу. Затем - знак Аркашке; тот подскочил с
саквояжем. "Ладно,- сказал Петр Францевич,- поехали чай пить. Я, между
прочим, еще не завтракал".
ХХХIII
"Слава те Хосподи, живой!" - вскричала Мавра Глебовна.
Она сбежала со ступенек и обняла меня.
"Я уж все на свете передумала. Ишь затеяли! Спасибо тебе, милосердная,-
приговаривала она, торопливо крестясь,- заступница, спасибо..."
Сели за стол, где по-прежнему сиротливо лежали мои бумаги. Моя
несостоявшаяся биография, моя новая жизнь...
"И чего не поделили? А все вертихвостка эта - и тебе, и ему".
"Роня?"
"А кто ж еще-то?"
Я заверил Машу, что ничего у нас с ней не было, ей всего-то семнадцать лет
или сколько там. Полуребенок.
"Не скажи. Знаю я их всех; молодая, да шустрая... И чего ты в ней нашел?
Девка, что доска, ни сзади, ни спереди".
Я попытался ее разубедить, она резонно возразила:
"Кабы ничего не было, так он бы в тебя не пулял".
До этого, сказал я, тоже не дошло.
"Не дошло, и слава Богу. Аркашке скажи спасибо".
"Да откуда ты все это знаешь?"
"Знаю. И про вашу свиданку знаю, что она к тебе прибежала, бесстыдница,- все
знаю".
Источник информации, разумеется, был все тот же - или следовало
предположить, что известия распространялись по каким-нибудь трансфизическим
каналам. Таинственный вездесущий персонаж по имени Листратиха, о которой я
постоянно слышал и которую никогда не видел,- кто она была? Я подозревал,
что никакой Листратихи вообще не существует: это был дух, блуждавший вокруг,
анонимная субстанция, мифический глаз - или глас - народа.
"Дело холостяцкое, я тебя не виню. Только ты к ним не лезь, это я тебе не из
ревности говорю. Не ходи туда, ну их к лешему! У них там свои дела, пущай
сами разбираются. У них своя жизнь. А у нас своя",- сказала она и положила
мне руки на плечи.
Я коснулся ладонями ее бедер. Зачем же, спросил я, смеясь, она сама туда
ходит?
"Я-то? А это не твоя забота. Да шут с ними со всеми!"
Все же мне хотелось знать: что она там делает?
"Ну чего привязался-то! Услужаю. Молоко ношу".
"И все?"
"И все, а чего ж мне там делать? - Она помолчала.- Ну, к барину хожу, к
Георгию Романычу. Ему, чай, тоже нужно: мужчина в соку, а она непригодная,
рыхлая - сам видел. Ихнее дело господское, ыах!..- Она вдруг сладко
зевнула.- Как захотится, так меня зовет".
Вот и пойми женщин, подумал я; а еще говорила, что отвыкла.
"Да ты не обижайся. Это ведь не любовь.- Она добавила: - Кабы не они..."
"Что - кабы не они?"
"А вот то самое! Все тебе надо знать. Не было бы тут ничего, вот что, все
бурьяном бы заросло. Их в городе уважают. Секретарь райкома, говорят,
приезжал".
"Зачем?"
"Справлялся, не надо ли чего. Он ведь у старой барыни скотину пас".
"Как же это могло быть, Маша? Ведь революция-то когда была?"
"Ну, не он, так отец али дедушка, я почем знаю. Люди говорят, а я что?.. Да
и леший с ними со всеми... Милый, соскучила я по тебе".
Вдруг снаружи постучали.
Я поднял голову, мы оба посмотрели на дверь.
"Да ну их всех!.."
Стук на крыльце повторился.
Я выглянул между занавесками и отпрянул, словно там стояло привидение.
Мавра Глебовна сидела на постели. В ответ на ее немой вопрос я растопырил
руки и вытаращил глаза.
Наконец я выговорил:
"Это она".
"Кто?"
Я молчал.
"Не пускай! - сказала сурово Глебовна.- Ишь вертихвостка! Постой, я сама
пойду. Сиди. Это наше бабье дело".
Она вышла и столкнулась с Роней в полутемных сенях; но в том-то и дело, что
это была не Роня.
Это была не Роня и не мифическая Листратиха, и обе женщины вступили в избу.
Я пролепетал:
"Откуда ты... как ты здесь очутилась?"
Сидя на табуретке, гостья расстегивала пуговицы плаща, сдернула с головы
шелковую косынку, поправила прическу.
"А это Мавра Глебовна,- сказал я,- моя соседка. Знакомьтесь".
"Очень рады",- промолвила Мавра Глебовна, поджав губы.
"Что-то там испортилось в моторе, и, представь себе, перед самой деревней.
Дошла пешком".
"А Миша?" (Мой двоюродный брат.)
"Там остался".
"Может, я схожу, трактор достану?.."
"Не волнуйся. Там уже кого-то нашли. Ну, я тебе скажу: ты в такую дыру
забрался! - Она обвела глазами избу, покосилась в сторону Мавры Глебовны,
взглянула на стол с бумагами.- Работаешь?"
Мою жену - я привык считать ее бывшей женой... мою жену зовут Ксения, по
отчеству Абрамовна. Это отчество ни о чем не говорит. До сих пор можно
встретить стариков, бывших крестьян, с именами Моисей или Абрам. Моя жена -
обладательница безупречной анкеты и занимает высокую должность заместителя
директора по ученой части в институте с труднопроизносимой аббревиатурой
вместо названия, которое я никогда не мог запомнить. Моя жена держится
прямо, ходит крупным шагом, постукивая высокими каблуками, носит сужающиеся
юбки, светлые батистовые кофточки с бантом, курит дорогие папиросы и
великолепно смотрится в начальственных коридорах. Мы с ней ровесники, но уже
несколько лет, как она перестала стареть, возраст ее остается неизменным, ей
39 лет.
Моя жена была женщиной именно того физического типа, который мне когда-то
нравился; подобно многим я связывал с телосложением определенное
представление о характере, душе и умственных способностях и, сам того не
сознавая, тянулся к женщинам, которые могли бы заслонить меня от жизни.
