Проза - Борис Хазанов

Далекое зрелище лесов

    Борис ХАЗАНОВ
    Далекое  зрелище лесов
    РОМАН

    I
Не так уж далеко пришлось ехать, но, когда свернули с шоссе, стало ясно, что
и к обеду не удастся добраться до места. К четырем стихиям классической
древности следовало бы добавить пятую - грязь. Чтобы облегчить экипаж,
пассажир вылез и хлюпал рядом по топкому лугу, между тем как водитель, плохо
различимый за мутным стеклом, героически вращал баранку, качаясь и
сотрясаясь в ревущей машине, и как-то даже не прямо, а косо продвигался по
чудовищному проселку.
Прибыли в пятом часу. В кепке и брезентовом армяке, в резиновых сапогах
путешественник напоминал сельского чиновника: бухгалтера, заготовителя или
агронома. Как свидетельствует исторический опыт, администрация долговечней
тех, кто является объектом администрирования, и в принципе нетрудно
представить себе колхоз без колхозников.
Путешественник взошел на крыльцо, попробовал оторвать от двери приколоченную
наискось доску. Дом был куплен за бесценок у родственницы бывших хозяев. Без
формальностей: я тебе деньги, ты мне ключ. Дом, в сущности, не принадлежал
никому. Водитель вытащил из багажника ломик, отодрали доску, отомкнули
скрежещущий замок. В полутемных сенях справа находились чулан и вход в
сарай. Слева низкая разбухшая дверь вела в избу. Глазам приезжего предстала
отгороженная печью от жилой половины кухня, в углу на табуретке стояла бочка
с зацветшей водой, плавал ковш; висела полка с посудой; на плите под
закопченным печным сводом стояли чугуны, жестяный чайник; из печурки торчал
ухват. Здесь было все необходимое для жизни, лишь сама жизнь исчезла. Низкое
окошко, затянутое паутиной, смотрело в огород.
Что касается собственно жилья, то оно представляло собой сумрачную, довольно
просторную комнату, лавок не было, дощатый стол был придвинут к одному из
двух окон, деревянная кровать завалена тряпьем, в углу полка, где когда-то
стояли иконы, к потолку привинчены крюки. На стене обрывки плакатов и
часы-ходики. Приезжий толкнул маятник. Маятник покачался и стал. Он
попробовал подтянуть гири, цепочка с гирей оборвалась, упали на пол ржавые
стрелки. Он приладил их кое-как. Тем временем шофер сорвал доски, прибитые
снаружи к наличникам, распахнул ветхие ставни, в горнице стало светлей. На
численнике, как называли здесь отрывной календарь, стояла старинная дата:
возможно, день смерти.
И, собственно, больше ничего не было известно о хозяйке; родственница, давно
жившая в городе, позабыла степень родства и не знала, сколько лет было
старухе, которая доживала здесь свои дни, да, кажется, здесь и родилась. Или
пришла из заречной деревни, робкая, круглолицая, восемнадцати лет
переступила впервые этот порог. Приезжий, как был, в армяке и заляпанных
сапогах, уселся на табуретку. В окна ненадолго заглянуло выбравшееся из-за
туч солнце. Он оглянулся: часы стучали как ни в чем не бывало, часы шли, под
окном журчал дождь, сыпал снег, река вздувалась, поднялись над почернелыми
лугами ледяные, желтые от навоза дороги, земля расступилась, вода сошла,
земля подсохла и оделась травой. Одна беременность следовала за другой, с
крюков свисали на веревках люльки. Лил дождь. Воды вышли из берегов. Сидя
посреди избы, как на камне, приезжий окунал ноги в холодный поток; он не
старался вообразить, кто здесь жил, зачинал детей, что происходило, а скорее
созерцал свое воображение и вспоминал то, чему никогда не был свидетелем.
Река несла прочь обломки жизни, предметы, лица. Все плыло и уносилось, и
постепенно воды очистились и засверкали на солнце, это была чистая и
свободная от воспоминаний стихия памяти.
Снаружи урчал мотор. Путешественник вышел. Водитель хлопнул капотом машины.
Водитель был двоюродный брат приезжего и номинальный владелец дома. Куда ты
торопишься, перекусим, сказал приезжий. Может, останешься на ночь? Нет,
отвечал брат, я поеду через Ольховку; дальше, зато по грунтовой дороге. Он
внес в избу корзину с провиантом. Приезжий из города тащил следом свой
чемодан и плетеную бутыль с керосином. Они обнялись, словно капитан и моряк,
которому предстояло жить на необитаемом острове.
II
С тех пор, как бессмысленность моего образа жизни стала для меня очевидной,
я понял, что не могу продолжать свое существование, не исполнив того, что
предстало передо мной сначала издалека и в тумане, затем все ближе и все
настойчивей.
Если я упоминаю о моих прежних занятиях, то лишь для того, чтобы
подчеркнуть, что с прошлым покончено. Прошлое - и в этом, быть может,
состояло его единственное оправдание - было не чем иным, как бессознательным
приуготовлением к труду, ради которого мне понадобилось сломать привычную
жизнь. Я вправе назвать этот труд моим Magisterium magnum. Нижеследующее
докажет, что я не зря изъясняюсь столь выспренним языком, недаром употребляю
этот алхимический термин: да, мне предстоял особого рода подвиг наподобие
тех, к которым готовились, изнуряя себя постом и укрепляясь молитвой,
посреди перегонных аппаратов, плавильных печей и реторт. У меня, разумеется,
не было реторт, у меня была чернильница. Дабы совершить задуманное, я должен
был погрузиться в одиночество и тишину, короче говоря, я должен был
уехать.
В сумерках я вышел на крыльцо, погода разведрилась, надо мной блистало
огромное синее и серебряное небо. Дом стоял на краю деревни или того, что от
нее осталось. Соседняя завалившаяся изба, очевидно, была давно уже брошена,
дальше вдоль улицы, если можно было назвать ее улицей, темнело несколько
строений. Справа за околицей дорога, по которой мы прибыли, спускалась с
бугра, и низко над ним сияла Венера. Стояла тишина, какой я в жизни не
слыхивал.
Впереди за дорогой расстилалась пустошь. Я знал, что дальше за пустошью
должна быть речка, но не мог в полутьме отличить прибрежные заросли от
далеких лесов на темном горизонте. Внезапно что-то пронеслось с легким
присвистом, метнулось вровень со мной в темно-блестящих, как слюда, окнах
моего жилья, что-то вздохнуло и слабо вскрикнуло вдали. Не могу сказать,
сколько времени просидел я на ветхих ступеньках моей хижины, очарованный
тишью померкших небес. В комнате было так темно, что я вошел, простирая
руки, как слепой, затем во мраке проступили окна, на стене белел календарь,
и чье-то тело покоилось на кровати. Ибо на самом деле я уже лежал, словно
умерший, накрытый ватным одеялом, умерший для самого себя - того, прежнего,
в моей бывшей жизни. И, повернувшись на бок, я закутался в ветхое тряпье и
уснул.
Прошло совсем немного времени - с этим ощущением я пробудился. Но было уже
светло. День стоял в низких окнах сумрачного жилища. Человек, ныне пишущий
эти строки, с трудом себя узнающий, как змея, сбросившая кожу - я и не
совсем я,- прошлепал босиком в сени, мучительно зевая, вышел на крыльцо -
солнце пылало за домом, на клочковатой траве перед избой, на изрытой,
подсыхающей дороге лежала угластая тень. В майке, с полотенцем через плечо,
словно дачник, в башмаках на босу ногу новосел пробирался по влажной
тропинке среди путаницы побегов: пустошь, затянутая ползучим сорняком, в
синих искрах росы, была колхозным огородом. Поле было обширнее, чем
казалось, глядя с крыльца, как будто тени удлинили его, кое-где глинистая
почва обнажилась, попадались кустики свеклы, под конец тропинка пропала в
густой траве. И когда, стуча зубами от холода, шурша мокрыми брюками, я
выбрался из зарослей и увидел внизу нечто вспыхивающее огнями, зыбкое и
ослепительное, то засмеялся от счастья.
Окунувшись в ледяную воду, я тотчас потерял дно под ногами; речка была
неширокая, мутная, течение сносило пловца. С некоторым усилием я приблизился
к противоположному берегу, почувствовал под ногами топкое дно и, размахивая
руками, в темной медленной воде между ветвями ивы добрался до подмытого
рекой берега. За деревьями расстилался солнечный луг. Я дрожал от озноба,
мне было необыкновенно весело, голый, как дикарь, я прыгал и бегал
взад-вперед по лугу, хлопал себя по бокам, испуская нечленораздельные звуки.
Я шел вдоль обрывистого берега, высматривая свою одежду на другой стороне;
течение отнесло меня довольно далеко. Река сделалась уЇже, темней, я давно
прошел место, где бросился в воду. Солнце согрело меня. Я приблизился к
роще. Первопроходец вошел в лес. Поток перегородило упавшее дерево, снизу за
него уцепились растения, и блескучая вода неустанно расчесывала зеленые
пряди.
Я вернулся и вскоре увидел на другом берегу, на песке свое полотенце. Надо
было поторапливаться; немного спустя я шагал по огородному полю; отсюда была
видна вся деревня.
III
Следовало немного убраться в избе, я отложил это скучное занятие на другое
время. Я и так уже потерял много времени. Вместе с тем я заметил, что день
еле движется. Было все еще раннее утро.
Обыкновенно я начинаю работу с того, что пишу, не заботясь о стиле, как Бог
на душу положит; стараюсь лишь следовать ходу своих мыслей, хотя, по правде
говоря, неизвестно, что от чего зависит. Некоторые представляют себе дело
так, что сперва в голове у писателя рождается что-то такое, сюжет или
"замысел", а потом он садится за стол, но я-то знаю, что никакого сюжета у
меня в голове нет, а просто я надеюсь, что процесс писания разбудит мысль.
Старомодно-выспреннее выражение "взяться за перо" в моем случае означает то
же, что рвануть пусковую рукоятку, потому что сам собой мотор не заводится.
Я чувствую отвращение и страх, чуть ли не ужас перед чистым листом бумаги,
похожий на ужас, который испытываешь на краю глубокой ямы, мне кажется, что
я забыл все слова, мною владеет суеверие, я думаю лишь о том, чтобы
заполнить эту пустоту, забросать яму - не важно чем.
Я заранее знаю, что почти все, что я нацарапаю на этом листе - я пишу только
пером,- никуда не годится и будет порвано в клочки, вышвырнуто в корзину,
словно в помойное ведро, с бранью и улюлюканьем; да, мне случалось и топтать
ногами мое детище, и осыпать сочинителя вслух непристойнейшими
ругательствами; и все же я знаю, эти мелкие строчки (как все близорукие
люди, я пишу бисерным почерком) будут для меня утешением, доказательством,
что я что-то сделал; ибо я ненавижу приниматься за дело.
Из сказанного видно, что было время, когда я относился к своей литературе
всерьез. Мною написано несколько повестей и три романа, из которых, правда,
ни один не удостоился быть напечатанным. Обычная история: редакции либо
ничего не отвечают, либо ссылаются на переполненный портфель; если же я
набирался отваги навестить самому этих господ, то обыкновенно выслушивал
кислые комплименты, человек листал рукопись, говорил, что он в общем-то
"за", из чего следовало, что кто-то другой был против. Если бы вы
согласились, говорил он, кое-что сократить, я, например, нахожу
вступительную часть излишней.
Потеряв терпение, я как-то раз возразил, что Флоберу один приятель предлагал
выкинуть всю первую часть его романа, вплоть до свадьбы Эммы с доктором
Бовари; редактор скучно поглядел на меня и спросил: в самом деле?
Любопытно, что в этих переговорах никогда не вставал вопрос об
идеологической неполноценности моих творений. Редакционные чины делали вид -
возможно, старались убедить самих себя,- что действуют исключительно из
эстетических соображений или, как выразился кто-то из них, "в ваших же
интересах". Находили ли они в моем творчестве явный идейный изъян,
оставалось неясным; впрочем, это малоинтересная тема.
Итакї я уселся за стол, тень перед домом приблизилась к завалинке. И часы,
несмотря на то что маятник по-прежнему висел неподвижно, обнаружили
косвенные следы жизни: лишь теперь я заметил, что стрелки за ночь каким-то
образом передвинулись.
Я ждал - можно было бы сказать: ждал вдохновения. Но по крайней мере в моем
случае - а теперь в особенности - этот термин был неуместен. То, о чем идет
речь, не имело ничего общего с литературными упражнениями. Полный решимости
взяться за труд, в торжественном ожидании я сидел над девственно-белым
листом бумаги. Мысли переполняли меня, и оттого, быть может, я не знал, с
чего начать. Я встал - лучше сказать, мое тело поднялось и вышло через сени
в огород. Там рос бурьян, и, собственно, никакого огорода давно уже не было.
У задней стены дома под куском толя сложена была поленница, серые и обросшие
мхом отличные дрова,- я мог готовить себе пищу на печи. Сколько времени я
собирался прожить в деревне? Это, как говорится, зависело. Но, как я уже
имел случай отметить, время текло здесь иначе. Мы говорим "течет", другими
словами, обладает известной скоростью, однако время само по себе -
детерминант скорости; отсюда приходится заключить, что скорость движения
времени есть не что иное, как отношение времени к какому-то другому времени.
К какому же? К моему собственному.
Существуют, следовательно, два времени. Существует всеобщее,
неподвижно-плывущее, подобное мертвой зыби, одно и то же для человека и
камня и, в сущности, нереальное: время вообще. И другое, тайное, подлинное,
присущее только мне. Надо было поселиться в заброшенном доме и увидеть на
стене часы с умершим маятником, чтобы осознать мнимость внешнего времени.
Вслушаться, уловить в тишине, как струится другое времяї Такие соображения
показались мне очень оригинальными, я подумал: почему бы с этого не начать?
Как вдруг что-то донеслось с улицы, смешав мои мысли. Внешний мир вторгся в
мое одиночество. Робинзон услышал плеск пиратских весел, рокот сторожевого
катера.
Из-за плетня я наблюдал за тем, как через бугор перевалило страшилище.
Гигантский облепленный грязью механизм на платформе с восемью парами колес с
мучительным ревом, выбрасывая облака ядовитого дыма из двух выхлопных труб,
двигался по разбитой дороге - куда? зачем?
Машина остановилась. Водитель в засаленной кепке, с лицом, почернелым от
грязного пота, что-то кричал со своего сиденья, может быть, спрашивал
дорогу; ничего не было слышно из-за тарахтенья мотора. На всякий случай я
помотал головой. Он крикнул что-то, я развел руками. Водитель сплюнул,
покрутил пальцем около лба и схватился за руль.
Грохот постепенно слабел, заблудившийся монстр ехал по деревне. Вернувшись к
себе, приезжий окунул перо в чернильницу и начертал на первой странице в
правом верхнем углу эпиграф. Прекрасные старые стихи умершего добрых сто
пятьдесят лет назад немецкого классика. Эпиграф заключал в себе двойной
умысел: тонко намекал на мой замысел и вместе с тем обязывал пишущего
волей-неволей подстраиваться к своему торжественно-мерному ладу. После чего
я проставил, как в дневнике, число и месяц. Дата вынуждала к продолжению.
С пером наготове я вперил взор в пространство, и понемногу во тьме моего
мозга проступило мое собственное изображение: так смотрит из омута сквозь
толщу воды призрачно-белый лик утопленника.
Я подумал о том, что задача моя ни в коей мере не сводится к тому, чтобы
сгрести в кучу щебень воспоминаний, к описи старого хлама; это был бы лишь
первый шаг. Автобиография - почтенный жанр, есть заслуживающие внимания
образцы, но то, что я должен был совершить, никогда и никем, быть может, не
предпринималось. Пишущий историю своей жизни, как и вообще человеческую
историю, обыкновенно старается не думать, что было потом; ему кажется, что
подлинность минувшего от этого пострадает. Мне же предстояло прошагать
заново весь мой путь, но уже не вслепую; я знал, куда он ведет; весь путь
был известен заранее, словно передо мной лежала географическая карта моей
жизни, я видел каждый изгиб дороги и каждый поворот, видел земли, через
которые она пролегла, и должен был продумать все упущенные возможности,
подвести итоги, свести счеты. И хотя я вовсе не собирался возвращаться к
"литературе", еще менее предназначал мое сочинение для читателей, мысль о
том, что я создам парадигму человеческой жизни, так сказать, Автобиографию
человечества на примере одной-единственной, не ускользнула от меня, мысль
эта маячила на горизонте сознания. Я убеждал себя, что не это главное.
Главное было понять, в чем состоял смысл моей жизни, понять, что это значит:
смысл жизни. Обозреть хаотическое прошлое - не значило ли это обнаружить в
нем скрытую логику, тайную принудительность, о которой мы не догадываемся,
пока живем? План, которому мы следуем, но о котором нам ничего не известно.
Другими словами, я должен был сам внести в мою жизнь смысл - и, может быть,
на этом ее и закончить. Я понимал, что имею дело с процедурой, напоминающей
обмывание и одевание покойника перед тем, как уложить его в гроб.
IV
Может статься, что и живем-то мы в конце концов ради того, чтобы отдать себе
отчет в прожитой жизни, увидеть ее во всем ее стыде и позоре - и тогда, быть
может, честное разбирательство покажет, что она была все-таки не такой уж
постыдной, дрянной и никчемной. Это была работа на долгие месяцы, если не на
годы. Я не собирался приукрашивать свое прошлое - вот уж нет! Я должен был
тщательно припомнить обстоятельства моего детства, прежде чем взяться за
юность, должен был прочесать юность, прежде чем перейти к дальнейшему. Не
говорю к зрелым годам, ибо юность сменилась деградацией. Да, я был обязан
прошпионить за самим собой во всех закоулках и темных углах, проследить во
всех подробностях, как рождалось, и металось, и постепенно гнуснело мое
"ненавистное Я", le Moi haisable, как говорит Паскаль. Это была долгая
работа, но, как уже сказано, с одним чрезвычайно выигрышным условием: я
знал, что будет дальше, чем все кончится, и мог перелистать свою жизнь от
начала до конца и с конца до начала. И это знание давало мне в руки
изумительный инструмент прозрения. Не есть ли это высший закон писательства?
Я смотрел на дверь, постепенно до моего сознания дошло, что кто-то пытается
ко мне войти. Положительно день был неудачный для работы. Только было начал
я разбираться в своих мыслях, ловить, как рыбу в воде, мелькавшую передо
мной первую фразу, как меня вновь отвлекли.
Произошло это в ту минуту, когда, уже готовый приняться за писание, я вдруг
передумал, мне пришло в голову, что предварительно следовало бы изложить то,
что известно о моем происхождении. Тут исходная информация была крайне
скудной; я мог кое-что рассказать о моих родителях, но уже предыдущее
поколение было погружено в тень. Простая мысль подсказала мне решение: не
зная ничего или почти ничего о прародителях, я мог бы реконструировать их из
материала, который был в моем распоряжении. Проследить постоянные черты
моего характера, те, что обнаружились с раннего детства и остались на всю
мою жизнь. Это и было бы то, что подарили мне мои предки, это были бы их
черты. Предки толпятся за нашими плечами; мы - их совокупный портрет.
Я попытался представить себя четырехлетним, трехлетним; попробовал увидеть
себя со стороны. И тут опять едва слышный звук заставил меня поднять глаза
от тетради. Кто-то шарил и дергал в сенях дверную скобу. Дверь толкали
вперед, что было совершенно бесполезно, так как она открывалась наружу. Я
встал и отворил. Снизу вверх на меня глядел карлик. Точнее, ребенок лет
четырех.
Моя фантазия реализовалась так неожиданно и буквально, что в первую минуту я
принял его за себя самого. Почему бы и нет - в этой заколдованной деревне
все было возможно. На мне - ибо это был я - была рубашонка, из которой я
успел вырасти, на голом животе штаны, доходившие до колен, мои загорелые,
детские, исцарапанные ноги были в башмаках без шнурков; это был я, хоть и не
совсем такой, каким я мог себя вспомнить. Я вернулся к столу. Мы уставились
друг на друга, мы были одно и то же лицо, о нас можно было сказать, как
гласит известная эпитафия: tu eram ego eris - я был тобой, ты будешь мною.
Наконец я спросил: "Ты откуда взялся?" Ребенок все так же молча стоял у
порога, открыв рот. "Тебя как зовут?" Он молчал, пялил на меня глаза, и я
снова спросил, как он здесь очутился. "Мамка послала",- сказал он. Мы сошли
с крыльца, мальчик вел меня мимо заколоченных изб и заросших бурьяном
участков, печных труб, торчавших кое-где на месте бывших домов. Чье-то
морщинистое лицо следило за нами из уцелевшей хибары. Так прошли мы почти
всю деревню и оказались перед домом под железной свежевыкрашенной крышей, с
крепкими воротами под навесом, с деревянным кружевом вдоль скатов, с
узорными, веселенькими, как голубой ситец, наличниками вокруг окон. Крылечко
с резными столбиками, железная скоба для ног.
"Ты здесь живешь?"
"Не",- покачал головой мальчик-посланец, который при своем маленьком росте
был все же старше, чем показалось.
На крыльцо вышла опрятно одетая женщина.
"Это и есть твоя мамка?"
"Да нет, это он меня так зовет,- промолвила хозяйка, и мальчик побежал
прочь.- Он вон там живет, с бабкой. Да вы заходите..."
Я взошел в некоторой нерешительности на крыльцо.
"Милости просим. Заходите. Надолго к нам?"
На кухне стояли крынки, пол устлан половиками. Мы познакомились, я назвал
себя. "А меня Мавра Глебовна",- сказала хозяйка. Она подняла крышку в полу
на кухне и полезла в погреб...
Я возвратился домой, неся холодную крынку с молоком. Она держала корову, муж
работал в городе, под городом здесь подразумевался районный центр. Итак, у
меня оказались соседи, и я не знал, надо ли этому радоваться.
После обеда я собрал на своем ложе ветхое тряпье, засунул в мешок и вынес в
сарай. Теперь у меня была приличная кровать, белье, которое я привез с
собой. Я подумывал о том, чтобы повесить занавески на окна.
В полудреме я видел сверкающую речку, прибрежные кусты и, как это бывает,
когда засыпаешь, время от времени ловил себя на том, что мои мысли принимают
причудливый оборот; я следил за ними, как бы отделившись от самого себя. Мне
хотелось захватить их, как хватают за руку непослушного ребенка, в тот самый
миг, когда они начинают ускользать от моего контроля, и тотчас же я подумал:
причем тут ребенок? Малыш, стоявший на пороге, припомнился мне... Может
быть, это был уже сон. Медленно, с наслаждением я повернулся на бок,
подоткнул под себя одеяло, но довольно скоро мне стало жарко, я лежал на
спине, усталости как не бывало; минутное забвение словно заменило мне ночь
спокойного сна. В комнате было совсем светло, я снова подумал о занавесках.
Одевшись, я вышел и сел на крыльцо; над рекой стояла туманная луна, значит,
время было уже близко к полуночи. Оглушительно трещали кузнечики. Луна
лишила меня сна. Ну и что? Завтра буду спать до полудня. Какая мне разница,
я вольная птица, мне не надо смотреть на часы. Я мог превратить ночь в день,
а день в ночь. Эта мысль привела меня в восхищение. Наконец-то я был
свободен - от обязанностей, от рутины дня, от телефонных звонков, от женщин,
приятелей, добрых знакомых, свободен от необходимости куда-то идти, что-то
оформлять, где-то числиться, свободен от государства и мертвого времени
народов. Робинзон! Робинзон на клочке земли посреди океана! Мне даже не
пришлось пускаться в дальнее плаванье. Не так уж далеко пришлось ехать,
стоило просто свернуть с шоссе. Достаточно было, набрав побольше воздуха в
легкие, нырнуть на дно заводи. Я почувствовал - так мне по крайней мере
казалось,- что подбираюсь к какой-то важной истине.
Некоторое время погодя я шел среди черных трав под дымной луной к реке, где
мерцал желтый огонь. Ноги цеплялись за сорняки, я потерял тропинку, огонек
исчезал и появлялся, моргал мне навстречу, деревья расступились, тусклая
река, как ртуть, блестела внизу, за излучиной стояло слабое зарево, свет
дрожал на воде, костер горел на другом берегу. Вокруг ходили черные фигуры
людей. Не было слышно голосов. Можно было разглядеть смутно озаренные лица,
темная фигура приблизилась с охапкой валежника, и костер угас, но
через минуту взвился к небу, полетели снопы искр, лица людей, кузов
грузовика - все озарилось красным светом. Женщина, сидя на разостланной
телогрейке, с младенцем на коленях, вынула грудь из расстегнутой кофты.
Мужик сгребал угли, готовились ужинать; сидели кружком, перебрасывали на
ладонях картофелины. Люди, которых никто не видел и не увидит, неизвестные,
неопознанные граждане, бежавшие откуда-то, куда-то переселявшиеся. В кузове
помещался зеркальный шкаф, в котором играл огонь. Два человека развязывали
узлы, сваленные у колес, должно быть, устраивались на ночлег.
Грузовик стоял с потушенными фарами. Костер едва тлел, люди лежали, сбившись
в темную массу, высоко в пустынном небе, окруженная влажным венцом, стояла
маленькая луна, окрестность потонула в тумане. Стало сыро, зябко, должно
быть, оставалось недолго до рассвета. Отворилась дверца грузовика, кто-то
спрыгнул на землю. Голоногая женщина шла к воде. Она сошла, высоко подняв
юбку, на узкую полосу песка, сбросила кофту, вышла из одежды, как бледный
призрак с темным лицом, с сужающейся тенью в круглой чаше бедер, медленно
водила ногой по воде, присела и со слабым плеском бросилась в реку. Течение
отнесло ее в сторону. Она приближалась к берегу, взмахивая белыми руками, и
вышла шагах в десяти от места, где я стоял. Вода стекала с ее плеч и бедер,
как ртуть. Она собирала волосы на затылке. "Ах!" - сказала она вдруг и
остановилась как вкопанная. Я думаю, это был не столько страх нагой женщины,
застигнутой врасплох, сколько страх за людей, которых выследил чужой и
опасный человек. Она пятилась к воде. Я постарался скрыться. Потом
прислушался: на другом берегу плакал ребенок. Заурчал мотор. Впереди за
деревней занималась заря.
V
Маленькие приключения здесь превращались в события. Зевая во весь рот,
приезжий стоял в потопе света на крыльце своего дома. Каждому, кто приезжает
в русскую деревню, кажется поначалу, что жизнь прекратилась. Но жизнь идет.
Неясные звуки доносятся с другого конца деревни, слабая музыка: радио.
Курится дымок из трубы. Ковыляет старуха. Жизнь продолжается, пробивается,
словно проточная вода, чтобы снова уйти под землю; жизнь не умерла, а
заглохла, как старый сад, и затянулась вьюном; солнце в небе, такое же
лучезарное, как вчера, высоко стояло над деревней, пустошью и рекой и так же
восстанет и будет стоять, истекая светом, завтра. Чего доброго, думал
пришелец, придется ставить палочки карандашом на притолоке или делать
зарубки по примеру островитянина, чтобы не потерять счет дней.
Некий Аркаша обитал по соседству в жилище, которому трудно было бы подыскать
название: хибара, логово, развалюха? Осевшая дверь с трудом открывалась
прямо в избу, внутри ничего, кроме щелястых бревенчатых стен, печь
обрушилась, завалив пол черными раскрошившимися кирпичами, в углах свалена
рухлядь. Хозяин, в лоснящейся телогрейке, в старой шапке-ушанке, лежал на
ложе из трех ящиков, застланных безобразным бесформенным тряпьем, и смотрел
телевизор, который стоял на полу, к потолку тянулась проволока. Приезжий
явился с дарами. Хозяин перевел взгляд с бормочущего экрана на посетителя,
тот несмело осведомился, не может ли Аркаша соорудить ему душ.
"Чего?" - спросил Аркаша.
"Душ".
"А чего это?"
Местоимение "чего", как известно, может означать и что, и почему; из вопроса
Аркаши невозможно было понять, спрашивает ли он, что это такое, или хочет
узнать, зачем это понадобилось.
"А,- проговорил он,- так бы сразу и сказал". На другой день он притащил бак,
трубы, доски, добыл железную печурку. Подъехала телега с тяжелой ржавой
ванной. В огороде был воздвигнут сарайчик. На полу лежала деревянная
решетка. Над ванной - два крана и длинная трубка с лейкой, которую можно
было поворачивать, поднимать и опускать.
К делу! За стол... Попытки взяться за труд, созревший, как плод в чреве, и
просившийся наружу,- оставалось только дать ему выход,- попытки эти
натолкнулись на неожиданное препятствие; мне нелегко объяснить, в чем оно,
собственно, состояло. Язык может быть помехой для речи, как ноги, по
пословице, мешают танцевать. Я сидел у окна, перед глазами расстилалась
зеленая пустошь. Я писал и зачеркивал начатое, не успевал закончить фразу,
как она увядала и падала, словно высохшее растение. К полудню я сидел перед
страницей, покрытой сверху донизу начатыми и брошенными строчками.
Зачеркивание приняло какой-то извращенный характер, превратилось в
постыдно-увлекательное занятие: не довольствуясь вымарыванием строк, я
покрывал их густой сеткой линий; кончилось тем, что я обвел рамкой и
старательно заштриховал всю страницу.
Расхаживая взад и вперед по избе, я разглядывал стены и вещи до тех пор,
пока меня не осенило: ведь мой мозг продолжал работать, из строя вышел лишь
механизм, который превращал поток мыслей в письменную речь; я подумал: а что
если пренебречь этим механизмом, забыть о правилах последовательного
рассказа, о логике изложения, вообще забыть о том, что я должен что-то
"излагать",- одним словом: сбросить вериги словесности?
Раз навсегда избавиться от надзирателя, приставленного к нам, от
контролирующего "я". Пораженный своим открытием, я остановился. Я попробовал
исподтишка следить за собственной мыслью: предоставленная самой себе, она,
как ручеек, устремлялась в каждую выбоину, то и дело меняя направление; она
перескакивала с одного на другое и откликалась буквально на все; я взглянул
на кровать и вскользь подумал о моей жене, перевел глаза на часы, на старый
численник - и тотчас моя мысль устремилась вслед за словом
"времяисчисление", я стал думать о календаре, мне представился Египет, от
Египта я перескочил
на почтовые марки, вспомнил детскую коллекцию, мебель в нашей комнате,
переулок и латвийское посольство, мимо которого я ходил в школу. Тут я
спохватился, что думаю о постороннем, и стал сворачивать ленту с конца:
посольство - квартира моего детства - марки - календарь... Одновременно я
думал и о другом, и о третьем, мысль моя цеплялась за все, что попадалось по
дороге, и вместе с тем вопреки хаосу и кажущемуся разброду, без моего
вмешательства в ней самой было внутреннее упорядочивающее начало. Отнюдь не
логика, нет. Я уловил этот принцип, это организующее начало, когда
попробовал вспомнить, о чем я думал только что, о чем думал перед этим и
перед тем, как думал перед этим: моя мысль не была клочковатой, не
рассыпалась, но каким-то образом сохраняла цельность; организатором было не
что иное, как время, не имевшее, однако, ничего общего с тем, что обычно
называют временем,- время моей мысли или, лучше сказать, время, которое и
было моей мыслью.
Но я должен был оставаться начеку. Неусыпный страж - мое "я" - уже
погромыхивал ключами от камеры, и стало ясно, то, что я пытался сейчас
осознать, мои старания сформулировать фундаментальное свойство моей мысли
были сами по себе не чем иным, как вмешательством контрольной инстанции. Это
было как наваждение, я бегал по комнате, точно в карцере моего сознания, и
за мной неотступно следовал, находил меня во всех углах взгляд надзирателя,
наблюдавшего за мной сквозь тюремный глазок. И все же моя победа была в том,
что я отдал себе отчет в существовании контроля, я сам следил за своим
соглядатаем!
Вывод был следующий: существовало и постоянно присутствовало контрольное
"я", назовем его оковами языка, назовем его письменной речью; но
существовало и нечто другое - непрерывно ткущая себя мысль, эту мысль я
должен был поймать на лету. Я уселся и торопливо стал писать о чем попало,
едва успевая заносить на бумагу то, что приходило в голову, не заботясь ни о
"стиле", ни даже о том, чтобы заканчивать предложения; надзиратель сердился
и напоминал мне о синтаксисе; чтобы легче было писать, я выдрал из тетради
десяток листов, я спешил, и чем быстрее двигалась моя рука, тем
стремительней неслась вперед моя мысль. Это напоминало погоню за тенью. Я
остановился. За полчаса я испещрил ворох двойных листов своими записями, я
написал столько, сколько не удавалось мне сочинить за неделю.
Я изобрел велосипед. Должно быть, каждый изобретает его в свое время. И я
подозреваю, что истинный резон автоматического письма в духе какого-нибудь
Бретона не в том, что оно будто бы настигает некое первичное состояние
нашего сознания. Нет, причина - страх перед пустыней чистого листа. Я собрал
ворох исписанной бумаги, с удовлетворением глядя на свою работу. Это
продолжалось недолго. Как всякий, кто занимается литературой, я обзавелся
корзиной. И вот я сидел и поглядывал на корзину, где, свернутые в трубку,
покоились призраки моего мозга. Меня переполняло отвращение к самому себе.
Словно меня вырвало в корзину этой словесной кашей. Вместе с тем я испытывал
облегчение. Сидя на ступеньках крыльца, я грелся на солнышке. День сиял
невыносимой красотой и полнотой жизни, которая безмолвствует, погруженная в
созерцание самой себя. Меня тянуло в луга. Душа моя жаждала покоя и ясности,
жаждала языка и стиля, адекватного этой ясности. Как можно было об этом
забыть? Всякое небрежение языком есть покушение на достоинство личности.
Нет! Ясность и простота. Сдержанность. Лаконизм. Сидя на крыльце, с тетрадью
на коленях, я начертал:
"Я родился в понедельник 16 января 19... года в городе, который носит имя
вождя революции. Я имел неосторожность родиться в день и час, когда Венера
жестоко повреждена соседством Сатурна, в год, когда над старым континентом
уже клубились облака войны..."
VI
Неплохое начало; и все же я задумался, не лучше ли мне начать с
обстоятельств, предшествовавших моему рождению. Впрочем, и это был вопрос
второстепенный. Я понял, что мои упражнения отвлекли меня от главной задачи.
Отчитаться перед самим собой, как если бы я предстал перед высшим судилищем,
которому все известно. Стать одновременно судьей и подсудимым, злодеем и
мстителем, да, отомстить себе и отомстить жизни, разведать все ее темные
углы, где прячутся мерзкие ползучие существа. Пусть разбегутся во все
стороны! Звучит эффектно. Можно сформулировать иначе. Я должен был вновь
обрести себя. У меня было чувство, что я растерял, растратил свою личность.
Вот о чем следовало поразмыслить... Мое духовное существо было расчленено,
ядро моей личности было в трещинах. Семейная жизнь моя не удалась. Попросту
говоря, у меня не было семьи. Во всяком случае, моя бывшая супруга сделала
все от нее зависящее, чтобы наш ребенок, прелестная белокурая девочка,
забыла обо мне. Женщины, с которыми я поочередно был связан, разочаровались
во мне одна за другой, и если случалось, что я первым прерывал отношения, то
лишь потому, что чувствовал - ничего путного не получится, я не смогу ее
удержать, лучше уйти первым. О моей "профессии" здесь уже говорилось.
Религия никогда не была моим убежищем. Общественные идеалы, патриотизм? Я
слышать не могу эти слова!
Считается, что в нашей стране человек прикован за руки и за ноги к
государству: прописка, работа, военкомат, личное дело там, личное дело
здесь, все эти цепи и цепищи; надо где-то числиться, надо жить на одном
месте и так далее. Всевозможные спецотделы, управления и целые министерства
заняты учетом, сравнением, наблюдением, а между тем мне известно множество
людей, которые успешно вегетируют в щелях нашего огромного государства,
нигде не работают и непонятно на что живут. Людей, которых следует с точки
зрения законов и инструкций считать правонарушителями и с которыми ничего не
происходит, оттого ли, что нарушителей слишком много, или оттого, что так
много инструкций. Да, считается, что человеку некуда бежать, а между тем не
так уж далеко пришлось ехать, чтобы очутиться там, где я теперь жил или,
лучше сказать, затаился, и деревня казалась мне именно такой щелью, и
тяжелый каток государства, который разъезжал взад-вперед и утюжил все
подряд, прокатывался над ней и, в сущности, ничего не мог с ней поделать.
В моей жизни был даже случай, когда я поступил в какой-то институт народного
хозяйства, а именно в очно-заочную аспирантуру - так это называлось, и начал
корпеть над диссертацией, но скоро понял, что моя работа не стоит выеденного
яйца. Я не стал ничего предпринимать, просто перестал появляться в
институте, перестал звонить моему научному руководителю, и меня оставили в
покое. Из этого незначительного эпизода я сделал важный практический вывод:
назойливость государства пропорциональна назойливости просителя; имея дело с
официальными инстанциями, разумней по возможности ничего не предпринимать;
не надо увольняться, вас и так уволят, не надо "сниматься с учета", пройдет
сколько-то времени, и это произойдет автоматически, ваше имя завянет, и его
вырвут из грядки; можно выбыть и никуда не прибыть, и вообще следует всюду,
где только можно, считаться выбывшим.
Так обстояло дело с моей карьерой... Но не в том суть, что, оставив позади
молодость, я никем не стал, а в том, что я больше не видел смысла своего
существования; все прочее было следствием этого порой мигающего, как
страшная догадка, порой ясного, как холодный свет, сознания. Отрешиться от
всех побочных соображений, от тщеславия, от самолюбования, от мысли о
читателе - отстраниться от самого себя - было для меня так же необходимо,
как уехать, ни с кем не прощаясь. Теперь предстояло вести разговор с глазу
на глаз с единственным собеседником - самим собой. Или, если угодно, вызвать
его на поединок и хладнокровно смотреть, как ведет себя под дулом пистолета
тот, другой...
Думая об этом, я решительно зачеркнул написанное и принялся писать заново,
говоря о себе в третьем лице. Я начертал свое имя и проставил дату рождения,
опустив астрологические сведения, которые показались мне смешными. В кратких
выражениях мною были очерчены жилищные и социальные условия моих родителей.
Простой грамматический прием, местоимение "он" вместо
"я" разрешило все трудности. "Так началась его жизнь..." - написал я и
остановился.
Проклятие литературного языка, коварство повествовательного процесса тотчас
дали о себе знать, как будто меня поймали с поличным. Глаголы рассказывали,
прилагательные описывали, существительные называли. Сам того не замечая, я
раздвоился на повествователя и литературный персонаж, но ни тот, ни другой
уже не были мною. Я описывал воображаемого себя, следуя правилам игры,
которая, как всякая игра, помещала меня в условное пространство. В мир,
называемый словесностью. Простая и обескураживающая истина: сама грамматика
безличного повествования превращала меня в "автора", чья объективность была
все тем старым, банальным, давным-давно разоблаченным трюком. Персонаж, о
котором я наивно думал, что это и есть я, был подобен фантому, который вышел
из зеркала, чтобы, склонившись над моим плечом, диктовать мне свои привычки,
свои условия: якобы правду жизни. Какая там правда, это были правила
литературы.
Нет, я ничего не выдумывал, мой герой в самом деле родился в указанный срок
у моих родителей; но и родители, в свою очередь, едва только я упомянул о
них, стали "действующими лицами", марионетками кукольного театра литературы.
Я ощутил чудовищный деспотизм беллетристики, не жизнь, а литература
диктовала моим персонажам свои правила и условности, управляла моим
сознанием, как дворцовый этикет управляет придворными и самим монархом.
"Повествование",- сказал я; а кто же повествователь? Во всяком случае, не
тот, кто сидел на табуретке за столом и уныло поглядывал на деревенскую
улицу. Ибо я уже не чувствовал себя самим собой. Другими словами, я был
дальше от своей задачи и цели, чем до того, как раскрыл тетрадь; я стал
"писателем", то есть перестал жить собственной жизнью, погрузился в топкое
месиво текста и бродил там безликой тенью - слышалось только чавканье ног,
которые я выдирал из трясины, чтобы снова увязнуть. Я стал условной фигурой,
как бы несуществующей, но на самом деле моя анонимность, мое всезнание были
не более чем роль; в лучшем случае я был режиссером этого кукольного
спектакля.
Солнце перевалило на другую сторону неба и светило в избу; давно пора было
подумать о еде. Мне не оставалось ничего другого, как изложить на бумаге все
эти соображения, проблематику моего писания. Увы! Она тоже превращалась в
литературу, в пресловутую рефлексию, которая так же неизбежна в современном
романе, как описания природы в романах девятнадцатого века.
VII
Собака скулила в избе. Спящий проснулся и сел. Собака стояла перед кроватью
и смотрела на него, виляя хвостом. Он видел ее блестящие глаза.
Путешественнику хотелось спать, он погладил ее и улегся, собака тянулась к
нему, он лежал на спине, свесив руку, собака вспрыгнула на кровать и
положила обе лапы ему на грудь. Очевидно, она была исполнена самых добрых
чувств, но ему было жарко, душно, он старался ускользнуть от ее языка,
крутил головой; кончилось тем, что спящий протрезвел окончательно. Всем
известны эти промежуточные состояния, когда сон, отличаясь от
действительности своей причудливой логикой, нисколько не уступает ей в
других отношениях или когда действительность все еще принимают за сон. В
избе горел свет.
Некто в рубахе и портках сидел перед керосиновой лампой, поджав босые ноги
под табуреткой. Перед ним на столе были разложены бумаги, он листал
приходо-расходную книгу, время от времени его рука перебрасывала костяшки на
счетах. У порога стояли его сапоги, портянки висели на голенищах. На гвозде
у притолоки - брезентовый армяк и старая шляпа.
Услыхав вопрос приезжего, мужик обернулся, он был лысый, лет под пятьдесят,
в никелевых очках, черты лица трудно разобрать, он загораживал лампу. "Это я
тебя хочу спросить,- сказал он,- что ты тут делаешь!"
"Живу",- сказал постоялец.
"Живешь. А по какому такому праву?"
"Да ни по какому". Приезжий объяснил, что дом принадлежит брату.
"Вот именно что ни по какому. Какой еще брат?"
Приезжий пожал плечами.
"ДокуЇмент есть?" - спросил человек с ударением на "у".
"Какой документ"?
"ДокуЇмент, говорю, на право-жительство".
Путешественник сказал, что он может показать паспорт.
"На кой ляд мне твой паспорт? Интересно получается,- сказал мужик, потирая
колени,- законы у вас такие, что ль? Приезжают в чужой дом, живут. А ты у
меня спросил, прежде чем вламываться-то? Разрешения спросил?"
"Двоюродный брат,- сказал жилец,- купил избу у прежних владельцев".
"Купил! Ишь покупатель нашелся. У каких это таких владельцев? Вот сейчас
вышибу тебя отседа к едреней матери со всем твоим барахлом. У владельцев...
Я владелец!"
Приезжий попросил не рыться в его бумагах.
"Не твое песье дело! - проворчал мужик, не оборачиваясь. - Еще приказывать
мне будет... Нет тут твоих бумаг... Во-от, оно самое, вот тебе и акт,
пожалста: мною, уполномоченным... Чего? - спросил он. Сидящий на кровати
ничего не ответил, мужик продолжал читать: - В присутствии представителя
сельсовета и понятых... Знаем этих гавриков. Вечно тут крутились, ети их...
Мною, уполномоченным. Сего числа проведено обследование хозяйства гражданина
деревни... района... Обследование гражданина. Меня, стало быть.
Обнаружено... Чего тут обнаружено? Дом в двух избах под одной крышей, одна
изба восемь на восемь средней сохранности, вторая один на восемь ветхая.
Какая ж ветхая, чего они тут пишут? Еще сто лет простоит. Двор 20512,
средний..." - читал он.
Приезжий хотел спросить, где же тут вторая изба, или имеется в виду сарай?
Пламя коптило, мужик подкрутил фитиль, пододвинул к себе лампу, поправил за
ушами оглобли очков.
"Из скота: лошадь мерин гнедой масти, 20 лет, плохая, жеребенок подросток 2
года, коров - одна 6 лет, вторая во дворе принадлежит гражданке Воиновой за
отсутствием своего двора... Телка полтора года, поросенок весом 3 пуда,
тэ-эк-с. Инвентарь... Косилка средняя двухконная, плуг деревянный
однолемешный, телега на деревянном ходу с колесами. Одни часы с боем... Они
тут висели; куды часы дел?"
"Никуда не дел,- сказал приезжий,- вон они висят".
"Два самовара. Один из них плохой. Семья состоит из следующих лиц... Вот,-
сказал он.- Черным по белому прописано, а они что творят? Хозяйство было
обложено в текущем налоговом году по сельхозналогу в инди... ви-дуальном
порядке на сумму 129 руб. 15 коп., за вымочку озимого посева сложено 15
руб.".
Путешественник спросил: "Что это значит?"
"За вымочку, дожди шли два месяца. Все озимые вымокли. Вот черным по белому.
Настоящая комиссия относит хозяйство Громовых к группе середняцких. Ясно?
Иль неясно?.. Середняцких! - Он стукнул кулаком по столу.- А они чего
делают? Я спрашиваю. Куды хозяйку мою дели? Детей куды развезли?"
Снаружи послышался чей-то голос. Мужик растворил окно.
"Ну чего тебе?"
Голос из темноты что-то ответил.
"Подождешь".
Там снова что-то сказали.
"Подождешь, говорю; сейчас поедем... Вот так,- пробормотал ночной человек,
навернул на босые ступни портянки и сунул ноги в заляпанные глиной сапоги.-
Ты вот что,- сказал он.- Пока живи. Я разрешаю... Все лучше, чем дому-то
пустовать. А то последнее добро растащут. Я, может, еще вернусь. Вот тогда
поговорим. Я им еще покажу, кто тут хозяин! Нет такого закона, чтоб у
человека дом отнимать".
VIII
Как и в первый раз, Мавра Глебовна вышла навстречу приезжему, опрятная,
круглолицая, широкобедрая, с малиновым румянцем. Возраст? Если ей было под
сорок, то она выглядела старше своих лет, для сорока пяти казалась слишком
молодой. Мавра Глебовна была родом из округи, а здесь проживала лет семь или
восемь, дом достался мужу от пожилой незамужней сестры. Хотели сначала
продать, да кто ж его купит?
"Вот этот дом?" - спросил приезжий удивленно. Она усмехнулась. Этот купили
бы: этот сами построили. А тот разобрали. "Да что ж мы стоим-то..." Вошли в
дом.
За выбеленной печью находилась горница с образами в красном углу, в
кружевных полотенцах, с подлампадниками на цепочках. Далее еще одна комната
за занавеской, подвязанной шнуром. Там был виден стоящий боком зеркальный
шкаф-шифоньер, в овале отражались никелированная спинка кровати, белизна
подушек и кружевной подзор. Муж Мавры Глебовны работал в районном центре.
Гость сидел за столом в первой комнате, пил прохладное молоко, поддакивал.
Она сказала:
"Вы заходите, если что, я всегда дома. Может, продуктов каких надо, хозяин
привозит. Да я и сама схожу, тут у нас сельпо недалеко.- Магазин находился в
Ольховке, верстах в десяти, расстояние по здешним понятиям небольшое.-
Хлеб-то у вас есть?"
Гость поблагодарил и хотел подняться.
"Сидите, куда спешить... А вы кто же будете?"
В деревне расспросы - знак вежливости. Оказалось, впрочем, что Мавра
Глебовна все знает от Листратихи. Это была, по-видимому, та старуха, с
которой жил ребенок, давеча навестивший приезжего. Мавра Глебовна развязала
платок. У нее были темно-русые ореховые волосы.
Договорились, что она будет покупать продукты, приезжий поспешил вручить ей
деньги. "Да вы не беспокойтесь, сочтемся..."
"Ай-я-яй,- сказала она, войдя к нему на другой день,- как же это вы живете?"
Она разыскала ведро, швабру, приезжий бегал за водой на колодец, Мавра
Глебовна мыла пол, подоткнув юбку, растворила окна, сожгла мусор в печке,
вынесла вон старую одежду и полусгнившие валенки. Когда он снова вошел в
избу, она сидела на табуретке боком к столу, расставив босые ноги с широкими
ступнями крестьянки, и завязывала косички на затылке.
Прошло еще несколько дней; однажды, проходя по деревне, он увидел перед
новым домом грузовик.
Парень в ватной телогрейке выгружал какую-то кладь. Сам хозяин в майке и в
галифе из синего коверкота стоял на украшенном столбиками крыльце; увидав
новое лицо, он сошел не спеша по ступеням. "Здорово,- сказал, протянув
ладонь, и представился: - Василий. Слышал о тебе. Заходи".
Генерал-изобретатель крылатых штанов не мог предвидеть, что они обессмертят
его имя в загадочной полувосточной стране, где он никогда не был. История
галифе есть часть истории этой страны; галифе цвета грозового неба сделались
униформой вождей революции, как и ее врагов. Со временем крылья стали шире,
туда можно было засовывать руки до самых локтей. Просторный покрой отвечал
духу страны. И до сих пор синие галифе, вправляемые зимой в бурки, летом в
сапоги, донашивает начальство районного масштаба. Хозяин дома был высок,
дороден, могуществен, с бритым кожаным черепом и загорелым затылком; вослед
за ним, оттерев подошвы о железную скобу - жест почти ритуальный, знак
почтения к дому и его обитателям,- поднялся и вступил в сени пишущий эти
строки.
На столе, на белой накрахмаленной скатерти, были расставлены тарелки, узкие
граненые рюмки, ситный хлеб нарезан широкими ломтями. Хозяйка внесла
дымящуюся кастрюлю с половником и разлила по тарелкам густые золотистые щи.
Явилась белая от инея бутылка. "Егорий,- позвал хозяин.- Егор!.." Парень
вошел в избу, стягивая на ходу телогрейку.
Из кухни доносился стук рукомойника. Василий Степанович ждал с откупоренной
бутылкой. Мавра Глебовна с передником в руках, который она отвязала,
собираясь сесть за стол, смотрела, наклонясь, в окошко.
"Кого там леший несет?" - проворчал хозяин.
Медленно отворилась дверь, в кухне у порога переминался друг Аркаша. Он
пробормотал что-то вроде того, что не знал, что тут гости.
"Ладно,- сказал Василий Степанович.- Садись".
Мавра Глебовна принесла табуретку из кухни, поставила рюмку, глубокую
тарелку, налила щей. Хозяин провозгласил:
"Что ж, будем, как говорится, знакомы!"
Они бодро чокнулись. Парень по имени Егор молча выпил свою рюмку, Аркаша
ждал, когда чокнутся с ним, не дождался и тоже выпил.
"А ты чего ж?" - заметил Василий Степанович. Жена пригубила рюмку. Молча,
обжигаясь, принялись за щи. Хозяин обсасывал огромную кость. Хозяйка подала
миску, Василий Степанович бросил кость, она тотчас вынесла миску.
"Так, значит,- проговорил он, разливая водку. Не обращаясь прямо к
приезжему, он на сей раз употребил дипломатическое множественное число.-
Решили, значит, у нас пожить. А чего ж, у нас хорошо, воздух чистый...
Надолго?"
Приезжий из Москвы ответил, что еще сам не знает, надеется остаться до
осени.
"Отпуск, что ль?"
"В этом роде".
"Это хорошо. У нас хоть не больно весело, зато жизнь настоящую узнаете. Как
народ живет. Аркашка подтвердит. Ты что скажешь? Вот он, народ-то".
Аркаша усердно загребал щи, а парень, с которым приехал Василий Степанович,
буркнул:
"Какой там народ, народу-то не осталось".
"Есть еще народ, куда он денется. Аркашка! О тебе говорят, ты чего молчишь?"
Аркаша кивнул и взялся за рюмку.
"Ты постой, куда лошадей гонишь? Надо тост произнести".
Все смотрели на гостя. Путешественник поднял рюмку и предложил выпить за
здоровье хозяев - Василия Степановича и Мавры Глебовны. Хозяин одобрительно
кивнул, хозяйка принялась было собирать со стола тарелки.
"Али кто добавки хочет?"
"Давно щец не ел, давай еще полчерпачка... Чего ж это, Егорушка, ты нас за
народ не считаешь?"
"Вы, Василий Степаныч, не в счет".
"М-да... выпьем для ясности".
Мавра Глебовна унесла тарелки и появилась с большой чугунной сковородой.
"Хо-хо,- сказал Василий Степанович, потирая руки,- в гостях хорошо, а дома
лучше! Братва, налетай".
Все накладывали себе сами, хозяин показал бровями на опустевшую бутылку,
Мавра Глебовна принесла вторую.
"Я тебе так скажу...- заговорил Василий Степанович, перейдя снова на "ты",
что одновременно означало некоторую степень близости и согласие взять гостя
под начальственную опеку.- Ты чего не пьешь-то? Давай, будем здоровы..."
Приезжий поспешно схватился за рюмку.
"Я тебе так скажу, это между нами... Что они тут знают? Ничего. А я знаю. Я
в кругах вращаюсь. Сколько средств вкладывают в это самое сельское
хозяйство, сколько денег ухлопано, уму непостижимо. Вот теперь новое
постановление должно выйти. Это я говорю не для разглашения... О крутом
подъеме в нечерноземной полосе".
Василий Степанович поднял голову от тарелки, смерил взглядом приезжего и
несколько неожиданно закончил:
"А толку, между прочим..."
Он махнул рукой, последовало новое предложение выпить для ясности. После
чего, хлопнув себя по ляжкам, сказал:
"Ладно! Надо собираться".
"Куды ж теперь,- заметила Мавра Глебовна,- на ночь глядя? Только приехали, и
назад".
"Надо. Послезавтра в райкоме отчитываемся".
"Вот завтра и поедете. Как вы сюда-то доехали: мост, говорят, провалился".
"А зачем нам мост? Мы через Ольховку".
Путешественник спросил, далеко ли находится райцентр.
"Далеко не далеко, а ехать надо. Егор! Собирайся. Вот я и говорю,- продолжал
Василий Степанович,- средства есть, техника есть, все есть. А работать
некому. Народ такой пошел, все в город норовят. Сами видите,- он указал на
Аркадия: - только вот такие и остались. Развивать сельское хозяйство. Легко
сказать; развей его. Вот я сам работаю в сельском хозяйстве. Я район как
свои пять пальцев знаю. Было шестьдесят колхозов. Разукрупнили. Сделали
пятнадцать. А что толку? Его хоть разукрупняй, хоть не разукрупняй. Эва,
полюбуйся на него,- сказал Василий Степанович, кивая на Аркашу, который
сидел, свесив голову с мокрыми, слипшимися волосами.- Колхозничек... Эй,
землячок! Аркашка! Проспишь все царство".
В ответ Аркадий проговорил что-то.
"Громче! Не слышу".
"А я чего, я ничего",- сказал Аркадий.
"Вот то-то и оно, что ничего!" - заметил наставительно Василий Степанович.
"Домой ступай, посидел - и хватит",- приговаривала Мавра Глебовна, пытаясь
вытащить Аркашу из-за стола. Гость вызвался помочь, вдвоем закинули себе на
плечи руки Аркадия и повели домой.
"Чего привязались-то? - Он лежал на лоснящемся от мазута тряпье.- Тить
твоюї"
Вышли из вонючей хибары на волю. Мавра Глебовна вздохнула.
"Благодать-то какая! Век бы жила здесь".
Он спросил, что же ей мешает здесь оставаться.
"Да Василий Степаныч хочет в город насовсем переселяться. Новую квартиру
дают".
"А как же хозяйство?"
"Распродать. А я не могу. Как это я свою корову продам? Да и кому
продавать-то?"
"Мне продай",- сказал Аркадий, выходя на порог.
"Эва,- сказала Мавра Глебовна,- покупатель нашелся. Да ты и корову доить не
умеешь".
"Чего ж тут уметь? Тяни за сиськи, и все дела".
"Иди спи".
"Сама иди! Я уж выспался".
"Ладно, Аркаша,- промолвила Мавра Глебовна.- Люди меж собой разговаривают,
ты не встревай".
IX
Казалось, что прекрасной погоде не будет конца, но спустя несколько времени
новое удивительное явление природы изумило и озадачило жителя деревни;
возвращаясь с прогулки, он увидал за рекой над лесами необычный закат.
Слепящее солнце опускалось, как в могилу, в магму лиловых облаков -
подозрительный знак надвигающегося ненастья. Так и случилось, и даже скорей,
чем предсказывала примета: кинжалы молний исполосовали небо, едва лишь
спустилась ночь; вдали заурчало, зарокотало, грохнуло над деревней; всю ночь
шумел ливень, приезжий из города поднимал голову с подушки и смотрел во
тьму, где угадывались окна, а под утро заснул так крепко, что проспал добрую
половину дня; часы показывали совершенно невообразимое время. Пошатываясь,
он прошлепал по темной избе и приник к окошку: все струилось, все
обволоклось мокрой ватой облаков, временами, остервенясь, дождь хлестал в
стекло. Дачник пил из чайника остывший чай, выбегал в огород по малой нужде
- там все звенело и шелестело, дрожа от холода, лежал под одеялом, поверх
которого было наброшено пальто и еще что-то, и снова опустилась ночь, и во
сне он слышал все тот же однообразный звон дождя. Его разбудил стук в дверь
на крыльце, было мутное, серое утро; он выбрался из-под груды тряпья,
отворил, соседка, босая, с мокрым подолом, с клеенкой, наброшенной на голову
и плечи, с крынкою молока под мышкой, вошла следом за ним через мокрые сени
в избу и оглядела стены и потолок: крупные капли падали на полку в красном
углу, под окнами на полу образовалась лужа. Мавра Глебовна отодвинула стол,
выжала в ведро под рукомойником мокрую тряпку, выплеснула ведро в огород. Он
слышал, как зашлепали ее ноги в сенях, она стояла на пороге, высокогрудая,
простоволосая, с блестящими глазами. Жилец спросил: "Надолго это?" "А кто ж
его знает? Бывает, что и неделями. Авось пройдет,- добавила она,- потерпи
маленько". Он пил молоко, завернувшись в одеяло. Мавра Глебовна собралась
уходить. Оказалось, что Василий Степанович, приехавший в субботу, был
вынужден остаться в деревне. "Куды ж теперь? Небось все развезло".
Дождь лил, моросил, снова лил, дождь шел подряд две недели, жилец писал
карандашом на стене палочки, боясь, как Робинзон, потерять счет дням, и,
когда наконец на почернелых стенах избы слабо заиграло солнце, он увидел,
выбравшись на крыльцо, что стоит на берегу реки, из воды поднимались
ступеньки, не было больше ни улицы, ни пустоши, вдали смутно рисовались
полузатопленные деревья, мутные глинистые воды, поблескивая там и сям,
степенно влеклись в золотом тумане, а в вышине, между серыми облаками
выглядывало ярко-голубое небо. Было тихо, тепло, вокруг все дымилось и
капало.
Невдалеке по стремнине вод влеклись обломки чего-то, щепки, валенки, куски
рогожи, старые игрушки, проскочил - ножками кверху - продавленный венский
стул. Проплыл, переворачиваясь, захлебываясь в воде и вновь появляясь,
громоздкий странный предмет, напоминавший прямоугольную пасть,- это была
клавиатура рояля. Следом за роялем река несла лодку, на корме сидел мужик с
гармонью, рядом с ним краснолицая простоволосая тетка, похожая на семгу,
которая пела, широко раскрывая рот. Гребец, сидя напротив, с усилием ворочал
веслами. "Эй, землячок!" - закричал он. Лодка подплыла к крыльцу, парень
ухватился за ветхий столбик и вспрыгнул на ступеньку. "Земеля, закурить
есть?" Жилец вынес круглую, из-под карамели, железную коробку с самосадом,
оставленную ночным посетителем. Он как-то даже забыл об этом визите, о
собаке, вскочившей к нему на кровать, и лысом хозяине в никелевых очках, и
коробка напомнила ему о нем. "Чего торчишь тут? - сказал парень, закуривая.-
Поехали с нами". "Куда?" "А куда-нибудь, чего тут делать-то?" Жилец
возразил: "Мне и здесь хорошо". "Чего ж тут хорошего. Ну, как знаешь".
Солнце начало припекать, река блестела так, что больно было смотреть, и
темные фигуры в удаляющейся лодке уже едва можно было различить. Из-за
полузатопленной хижины вышел по грудь в воде голый татуированный сосед
Аркаша, держа в руках телевизор. Сделав несколько шагов, передумал, повернул
назад, скрылся за углом своего жилища и выплыл с другой стороны, приветствуя
горожанина белозубой улыбкой. Вода несла Аркашу на простор, он умело
развернулся, уцепился за угол, взобрался на крышу, проваливаясь ногами
сквозь дранку, стащил с себя мокрые порты, разложил сушиться и лег загорать.
Солнце пылало с небес.
Х
Задавшись целью исследовать мою жизнь буквально ab ovo, я решил начать, как
Тристрам Шенди, с рискованной сцены - реконструировать миг зачатия; судя по
дате моего рождения, это событие совершилось в мае. Конечно, тут невозможно
было обойтись без некоторой доли художественного вымысла или, вернее,
домысла, ибо ничего необычного тут не могло быть; и в конце концов разве
самый добросовестный историк не обязан порой возмещать недостаток фактов
правдоподобной догадкой? Можно предположить, что дело происходило на
рассвете выходного дня. Не хочу называть его воскресеньем, так как революция
упразднила христианскую неделю, заменив ее шестидневкой, каковая
существовала еще в дни моего детства. Итак, сотворение человека произошло на
шестой день, после чего создатель вкусил заслуженный отдых. Будущие родители
вновь погрузились в сон.
Замечу, что когда мы говорим, что нас никто не спрашивал, хотим ли мы
родиться, то при этом как бы подразумевается, что мы уже некоторым образом
существовали до того, как началось наше реальное существование. Иначе некого
было бы спрашивать. Продолжая эту мысль, придется допустить, что мы сами
виноваты в том, что появились на свет: это нам захотелось быть, и не кто
иной, как мы были вожделением наших родителей. Мысль, впрочем, отнюдь не
новая.
Я лежал, покрытый легкой испариной, под бледно-розовым, толстым, пуховым и
нежным, как пух, стеганым одеялом, на белоснежной простыне, уйдя головой в
мягкую подушку, я покоился, словно усталый воин, вернувшийся из похода, или
как ребенок, которого взяли к себе в постель, на высоком и узковатом для
двоих ложе, уткнувшись лицом в мягкую, ароматно-пышную и напоминающую белый
калач полуобнаженную грудь, время от времени, как кот, открывал глаза и
видел перед собой крупный темно-розовый сосок, вдыхал запах молока и
перезрелых ягод, смешанный с запахом легкого и чистого женского пота, и всей
моей кожей, ногами, животом чувствовал кожу Мавры Глебовны. Да, как ни
удивительно, это была Мавра Глебовна, ее комната с подвязанной шнуром
портьерой, с вышитыми занавесками на окнах, ее никелированная кровать и
зеркальный шкаф, так что, приподнявшись, я мог видеть ее негустые,
рассыпанные ореховые волосы и рядом, над ее круглым плечом, другое лицо,
показавшееся мне диким в черно-серебряном стекле лицо гостя; вот так гость,
подумал я, не странно ли, что все так обернулось, а впрочем, если подумать,
то что тут странного? И я снова погрузился в мякоть ее груди, испытывая
неодолимую дрему, какая охватывает в неподвижный, приглушенно-жгучий,
затянутый облаками полдень, и в полудреме на дне наших душ, в крестце, в
ущелье ног сызнова пробудилось желание, на этот раз тяжелое и ленивое, как
расплавленный металл.
Некоторое время спустя, окончательно очнувшись, я услышал ее голос: "Сколько
же это время, батюшки?.. Этак все проспим!" - выбрался из-под одеяла и
зашлепал в сени, а воротившись, увидел, что она сидит, накрыв ноги, на
высокой кровати, уже в рубашке, со свисающими из-под одеяла широкими
желтоватыми ступнями и, подняв крепкие локти, обнажив подмышки в коротких
рукавах, завязывает косички на затылке; она повернула ко мне круглое лицо с
сияющими, как бывает после сна, глазами, вздохнула всей грудью, словно после
выполненной работы, так что ее рубашка с прямым вырезом высоко поднялась и
опустилась, мельком оглядела себя, свою грудь и живот, расправила на ногах
одеяло и едва заметно усмехнулась. "Ты что, Маша",- проговорил я, это имя
как-то непроизвольно выговорилось у меня, хотя никто, как потом выяснилось,
никогда ее так не называл. Я смотрел на нее, и вид ее тела, скрытого под
рубашкой, широкие плечи и короткая полная шея наполняли меня каким-то легким
счастьем. "Ничего,- промолвила она,- дивлюсь яї" "Да?" - спросил я
осторожно. "Как это у нас вдруг получилось - сама не пойму". "Вот так и
получилось",- сказал я. Мне хотелось добавить, почему же это "вдруг"? Все,
что произошло сегодня утром, мой визит в дом-терем с резными столбиками и
запертыми воротами, она на крыльце, с извинениями, что не успела принести
мне вовремя, как обычно, парного молока, и наше сидение в горнице, за тем
самым столом, за которым пировали мы с Василием Степановичем, душный
облачный день и короткие малозначащие реплики; мне казалось, что все это
происходило в нарочито замедленном темпе, словно исподволь готовя нас к
тому, что должно было случиться: медленно поднялась и вышла из-за стола
Мавра Глебовна, подошла к окну, и невольно следом за нею встал и я, чтобы
что-то увидеть в окошке, хотя знал, что ничего нового там нет, медленно и
как будто нехотя двинулась она в другую комнату, мельком взглянув на меня,
сняла с кровати подушки и отдала их мне, чтобы я держал их, покуда она
снимала и складывала пикейное одеяло, вдвое, потом еще вдвое, потом взяла у
меня подушки, взбила их, хотя они и без того были взбиты, обтянуты свежими
наволочками и лежали рядом, как две горы, встряхнула и расстелила широкое
супружеское бледно-розовое одеяло и остановилась, опустив голову,
схватившись за пуговки кофты, как будто задумалась на минуту или хотела
сказать: может, не надо? может, ни к чему это совсем?
"Чего ты стоишь, мне, чай, одеться надо,- сказала она мягко.- Поди, что ли,
там посиди". Я все еще медлил, держа в руках свою одежду; Маша покачала
головой. "Вот так, чего уж теперь, раз так получилось,- бормотала она,
просовывая руку сквозь вырез рубашки, спуская рубашку с плеч, продевая руки
в бретельки широкого лифчика.- Судьба, значит. Отвыкла я от таких делї- Она
повела плечами, взвесила в ладонях шары грудей в чашах лифчика.- Ну чего ты,
али не нагляделся?"
Немного погодя, сидя за столом в светлой горнице, я вскочил, чтобы открыть
ей дверь, и с немалым удивлением увидел мою хозяйку, несущую потный и
фыркающий, ярко начищенный самовар; тотчас на него был водружен низкий и
пузатый, с побуревшим носиком, фаянсовый чайник с заваркой, и на чайнике,
прикрыв его, как наседка, своими юбками, восседала тряпичная, румяная, как
свекла, баба в желтом платочке. Я уж и забыл, когда последний раз пил чай из
русского самовара.
"Вот теперь попьешь",- промолвила Маша. На душе у меня было чувство
глубокого мира. Не так уж далеко пришлось ехать, достаточно было только
свернуть с асфальтовой дороги, но мне казалось, что я заехал в такую даль и
глушь, до которой никому не добраться.
"Послушай, Машаї" Почти против воли я задал этот вопрос, и вообще мне не
хотелось говорить на эту тему; налив, по ее примеру, чай в блюдце, я
старательно дул на него, как в детстве дул на горячее молоко, стараясь
отогнать пенки, только теперь я сидел прямо, держа блюдце перед губами.
Мавра Глебовна перебила меня:
"Какая я тебе Маша!"
Я возразил:
"Мне так больше нравится. А тебе разве нет?.. Скажи, Маша,- продолжал я,- ты
ведь замужем?"
"Ну",- сказала она спокойно.
"А говоришь, отвыкла".
"Мало ли что! Бывает, что и замужем, а отвыкают".
Кукла полулежала, утонув в своих юбках, на столе, рядом с ней, я протянул ей
чашку, она налила мне крепкой заварки и нацедила кипятку. Помолчав, я сказал
ей, что в моем доме творятся странные вещи. Ночью мужик приходил.
"Какой еще мужик?"
"Бывший хозяин. Я думаю,- сказал я, усмехнувшись,- эта изба заколдованная.
Вся деревня какая-то странная".
"Скажешь! Деревня как деревня".
Я пожал плечами.
"И чего он?"
"Сказал, что я не имею права здесь жить".
"Он те наговорит. Один приходил?"
Я объяснил, что кто-то ждал на улице; какие-то люди, я их не видел.
"Ну и этого тоже считай, что не видел".
"Да он передо мной сидел, за моим столом, вот как ты сейчас".
"Ну и что? Мне тоже,- сказала она,- разные черти снятся".
"Ты его знаешь?"
"Кого?"
"Мужика этого".
"Да ты что? Он, чай, давно уж помер".
Она подняла на меня ясные глаза.
"Милый,- сказала она,- поживешь, привыкнешь".
В сенях послышался шорох. Мавра Глебовна встала и впустила малыша, похожего
на карлика.
"К мамке в гости пришел? - сказала она.- Чай с нами будешь пить?"
Мальчик ничего не ответил, сидя на коленях у Мавры, потянулся к вазочке и
схватил несколько конфет.
"Куды ж столько? Ты сначала одну съешь.- Мальчик полез с колен.- Ну, поди,
бабку угости".
Его башмаки зашлепали на крыльце. Длился, истекал зноем нескончаемый
полдень, занавешенный белыми облаками.
Я спросил: где его родители?
"В городе. И носа не кажут. Вот так и живем. Еще чайку? Ну-кась,- сказала
она,- дай руку".
"Зачем?"
"Руку давай, говорю".
"Ты что, гадалка?"
"Гадалка не гадалка, а сейчас все про тебя узнаю".
"Я сам могу рассказать".
"Откуда тебе знать? Никто пути своего не знает".
Она разглядывала мою ладонь, поджав губы, как смотрят, проверяя документы.
"Что же там написано?"
"А все написано".
Я сжал руку в кулак.
"Разожми. Боишься, что твои тайны узнаю? Эва! Долго жить будешь, три жены у
тебя будет".
"Откуда это известно?"
"Известно. Вот, видишь - первая, вот вторая. А вот там третья".
"Одна уже была".
"Значит, еще две будут".
Я засмеялся: "Что-то уж слишком много".
Она рассказывала:
"Василий Степанович у меня хозяйственный, все достает, если что надо,
рабочих привезет. Жаловаться грех. Не знаю,- проговорила она,- может, у него
там в городе кто и есть".
"Отчего ты так думаешь?"
"Да чего уж тут думать, коли у нас с ним ничего не получается. И так, и сяк,
а в избу никак. Может, я уже старая. А может, силы у него нет, вся сила в
заботы ушла, его на работе ценят".
"Детей у тебя нет?" - спросил я.
"Нет. Была девочка, от другого, да померла".
"И у меня,- сказал я,- была девочка".
ХI
Не могу сказать, чтобы работа моя подвигалась бодрым темпом, говоря по
правде, она почти не двигалась. Не внешние, а внутренние причины были тому
виной. Раздумывая над своим проектом, я обнаружил опасность, о которой давно
следовало подумать: риск потерять свою личность. Смешно сказать: то, за чем
я охотился, что хотел восстановить, заново отыскать, отшелушить, как ядро
ореха,- оно-то как раз и ускользало от меня.
Я должен был отдать себе ясный отчет в этой опасности: намерение
реконструировать свою жизнь - месяц за месяцем, а если можно, день за днем,
не упустив ни одной мелочи на дне моей памяти, ни одной тени в ее подвалах и
закоулках,- неизбежно приведет к тому, что я не увижу за деревьями леса. Я
предчувствовал, что из этого получится: старательное перечисление мельчайших
событий прошлого заслонит, поставит под сомнение то, что было исходной
посылкой всей этой затеи: уверенность в том, что я - это я, нечто единое и в
основе своей неизменное.
Мои воспоминания о младенчестве можно было сравнить с клочками разор-ванного
письма, плывущими по воде, с трудом можно было прочесть на них размытые
обрывки слов. Начиная с какого-то времени, они сменялись более или менее
четкими эпизодами, подчас даже чрезвычайно четкими, но это была скорее
память о вещах, чем о людях, чьи лица по-прежнему представлялись светлыми
пятнами; эти эпизоды казались чрезвычайно значительными, хотя невозможно
было понять, почему именно этот случай, эта, а не какая-нибудь другая
домашняя вещь, картинка в книжке, чья-то мимолетная фраза или уличная
вывеска впечатались в память; постепенно число их множилось, вещи обступали
меня, и я готов был предположить, что на самом деле я помню все и храню все
впечатления в архивах моего мозга, но неразвитость психического механизма,
который можно назвать упорядочивающим началом, несовершенство, о котором я
мог теперь судить задним числом, мешало мне выстроить цепочку воспоминаний и
поднять со дна памяти целиком то, о чем я, как водолаз, мог судить, лишь
обходя вокруг погруженный в ил корабль моего детства, раздвигая водоросли и
всматриваясь в темные иллюминаторы. Там, в залитых водой каютах, покоилась
цивилизация вещей, но я мог о ней лишь догадываться.
Таковы были первые три или четыре года жизни, когда мое "я" было скорее
условием того, что все это некогда существовало, нежели чем-то первичным -
автономным сознанием. Позже я замечал, что возвращаюсь к уже знакомым
местам, связь лиц и происшествий была не хронологической, но подчинялась
иному закону, вроде того как товары в магазине разложены отнюдь не по датам
их изготовления; я даже думаю, что сделал некоторое открытие, обнаружив
среди завалов памяти область уже достаточно упорядоченную, но все еще не
подвластную деспотизму времени. Вскоре, однако, само это слово "вскоре"
говорит о том, что время взяло реванш,- хронологический принцип
восторжествовал: начиная с шести или семи лет я обрел непрерывность своей
жизни и плетусь дальше в своих воспоминаниях, держась за канат времени.
Это скомканное, смятое, складчатое время воспоминаний, которое я пытаюсь
разгладить, чтобы восстановить то, навсегда ушедшее время жизни. И вот
тут-то меня подстерегает ловушка! Чем больше я втягиваюсь в процесс
"восстановления", тем гуще и тесней становится моя память, похожая на
многонаселенную коммунальную квартиру; подробности обступают меня - вещи,
лица, песни, запахи, и, когда наконец я застаю мое "я" уже полностью
сформированным, оно убегает от меня, мелькает за рухлядью жизни, за старыми
вещами комнат на лестницах и чердаках, за мокрым бельем, развешанным во
дворе, и пропадает в переулках, где я помню каждый дом. Голоса зовут меня с
улицы, и мне некогда оставаться наедине с собой.
Спрашивается: не есть ли мое "я", каким его возвращает прошлое, чистое "я"
воспоминаний, не отягощенное анализом, не удвоенное моим сегодняшним "я",-
не есть ли оно простая сумма этих впечатлений? Нечто такое, чего попросту
нет вне впечатлений, пресловутая чистая доска?
Я снова стал думать о том, что ошибка - в выбранном мною способе изложения,
в соблазне объективизма. Я намеревался составить протокол своей жизни,
пожалуй, что-то вроде естественно-научного описания; мне казалось, что таким
способом я сумею объяснить самому себе свою жизнь. Передо мной маячил
призрак сверхъязыка, на котором я смог бы ее описать, выразить истину о
самом себе, как бы выбравшись из собственной шкуры и воспарив над своим "я".
Но такого языка не существует.
Погруженный в размышления, я пересек огородное поле, вода все еще хлюпала
под ногами, я обходил лужи и озерца, пробирался между кустами, стоящими в
воде, вышел на берег. Река вернулась в свое русло, но прибрежная полоса
песка была еще затоплена. Я брел вдоль берега, обходя заводи, в засученных
брюках, перекинув через плечо связанные шнурками ботинки, постепенно мои
мысли приняли другое направление, можно сказать, что они следовали изгибам
реки. Мутные вздувшиеся воды катились мне навстречу, река бежала все
быстрей, воды блестели, кое-где обнажился песчаный берег в клочьях травы, в
пятнах грязной пены, усыпанный черными щепками, мокрым мусором, брошенным на
полдороге, поток бурлил, образовав горловину, кустарник превратился в лес,
река неслась между глухими зарослями, я заметил полузатопленную переправу,
вода перекатывалась через поваленное дерево. Привязанная к торчащим кверху
обломкам корней, качалась и билась о ствол лодка, полная воды, она напомнила
мне ту, в которой плыли гармонист и баба-семга.
ХII
Далекий призрак лесов. Эти слова показались мне удачным заголовком для моего
будущего труда. Я начертал их на отдельной странице и любовался ими, прежде
чем понял, что они все-таки не годятся. Они отвлекали меня от цели. Они
пришли мне на ум еще тогда - сколько же дней прошло с тех пор? - когда
впервые, выйдя на крылечко, я обвел очарованным взглядом окрестность.
Туманная, пепельно-голубая кромка на горизонте, далекий, дальний призрак -
сколько до него ни шагай, никогда не дойдешь. Этот ландшафт наводил на мысль
о мифическом времени, где ничего не происходит или, вернее, все происходит
одновременно. Не оттого ли деревянные башенки, непременную принадлежность
дачной архитектуры, мое воображение превратило в башни рыцарских замков?
В шлеме с крестообразной прорезью, с мечом и щитом, на котором был намалеван
мой герб, я стоял у калитки в предвкушении вражеского набега, я не успел
загореть, мои ноги еще не были искусаны комарами: последнее лето на даче,
последний, может быть, день детства. Я вспомнил, что сегодня как раз этот
день. Мы выехали из города накануне, на грузовике, где стояли корзины,
стулья, кухонный стол, патефон, ванночка, швейная машина, плетеная бутыль с
керосином,- все это, перевязанное веревками, дрожало и дребезжало, я
подскакивал на матрасе рядом с мамой, голова моего отца виднелась в заднем
стекле кабины, он сидел рядом с шофером и показывал дорогу, ему оставалось
жить полгода. Был ли он убит или замерз в лесах неизвестно. Машина
расплескивала лужи, покачивалась на толстых корнях и мягко катила по лесной
дороге; стоя перед калиткой в шлеме и латах утром следующего дня, поджидая
вражеское полчище, я не знал, что вторжение уже началось на рассвете.
Я вспомнил, что сегодня как раз этот день, если только числа и дни
окончательно не перепутались в моей голове, годовщина запоздалого
переселения. Восстав в моей памяти, он отказывался вернуться в прошлое, как
если бы в самом деле все совершалось одновременно или если бы русло времени
искривилось и обогнуло войну, или если бы, очутившись в том времени, я
увидел будущее во сне. Тут было все, что бывает в классическом сновидении:
переправа, дорога, уединенная усадьба; я не верил глазам - лужайка, терраса,
деревянная башенка, перед домом веревочный гамак на двух крюках, ввинченных
в деревья, казались мне плагиатом моего младенчества; я подумал, что сам
становлюсь действующим лицом чьей-то памяти или чьего-то сна: не я грезил,
меня грезили.
Но прежде я должен вернуться к томительно-жарким часам после полудня, к
этому дню, открывшему череду новых событий, вернуться к томительно-жарким
часам после полудня. Виной всему был мой образ жизни, вялое сидение на
крылечке, прохладное молоко в крынке и теплые объятия соседки, Мавры
Глебовны. Едва начатая рукопись на моем столе тревожила мою совесть, я не
отказался от своего замысла или по меньшей мере внушал себе, что не имею
права отказаться от него, иначе что же мне делать, куда деваться от самого
себя? И все же, говоря по совести, не становилась ли сама эта работа, то,
что я называл работой, ради чего скрылся от всех, не становилось ли это
времяпровождение в моих собственных глазах чем-то сомнительным? Я помню как
в детстве, увлеченный каким-нибудь новым проектом, я с жаром принимался за
дело, раскрывал новенькую тетрадку, писал, чертил, рисовал - и внезапно
что-то рушилось, и я чувствовал, что игра мне надоела, едва начавшись, и не
мог понять, что в ней можно было найти интересного. Какой непозволительной
забавой, думал я, показался бы мой нынешний проект, мои усилия и сомнения,
попытки выр-ваться из тисков литературы при помощи той же литературы и
отыскать в подвалах памяти то, что когда-то было действительностью, какой
чепухой показалось бы все это человеку другого, того времени, моему отцу; он
просто не мог бы понять, чем я, собственно, занимаюсь.
Или прав был Василий Степанович, и моя жизнь в деревне должна была вернуть
меня к подлинной действительности, о которой я, может быть, и понятия не
имел, к "народу", этому потерявшему смысл понятию, но которое вопреки всему
что-то все еще означало,- и таким образом возродить мое писательство, что,
собственно, и означало возродить, восстановить, заново отыскать свою
личность?
Короче говоря, нужно было встряхнуться. В этот раз я избрал другой путь,
переправился вплавь и побрел напрямик через поля к роще. Я шел и шел без
всякой мысли и цели в густой траве, и роща, казавшаяся издали совсем
небольшой, вставала и раздвигалась мне навстречу. Я пробирался через
подлесок, шагал среди мхов, между упавшими стволами, время от времени менял
направление, выбрался на поляну; солнце, постепенно опускаясь, сверкало
между деревьями, мое путешествие затянулось. Лес поредел, но вместо опушки
устланная иглами тропа привела меня к воротам.
Собственно, это были остатки ворот, каменные столбы, штукатурка осыпалась,
обнажилась кирпичная кладка. Дорога со следами колес перешла в липовую
аллею. Спустя немного времени я оказался на широком лугу перед домом с
террасой, с деревянной башней и поникшим выцветшим флагом, с поблескивающими
на солнце окнами.
Дача, наследница рыцарского замка! Дачу можно считать потомком барской
усадьбы, а та, в свою очередь, ведет свое происхождение от надела,
полученного в дар от монарха. Кто-то лежал в гамаке, свесилось одеяло.
Кто-то ехал по аллее. Лошадь мелькала между деревьями; свесив ноги с телеги,
ехал Аркаша. Я повернул к аллее и шагал ему наперерез, но, кажется, он делал
вид, что не замечает меня. Я выбежал на дорогу. Телега остановилась.
"Слушай-ка, а я и не знал, что..." - проговорил я. "А чего",- сказал
Аркадий. "Ты тут работаешь?" "Да какая это работа",- возразил он. "А лошадь
откуда?" "Председатель дал". "Какой председатель?" "Председатель колхоза".
"Какой колхоз, что ты мелешь, колхоза-то никакого нет!" "Колхоза нет, а
председатель есть".
Он ждал следующего вопроса.
"Аркаша,- спросил я наконец,- а что это за люди?"
"Которые?"
"Да вот там".- Я указал на компанию, сидевшую в беседке за самоваром.
"А...- пробормотал он.- Живут".
"Как они сюда попали?"
"Как попали... Да никак. Ты-то как сюда попал? Жили и живут. А чего? Места у
нас хорошие, воздух. Н-но!" Лошадь тронулась.
ХIII
Путник приблизился к беседке. Хозяин, грузный человек с лоснящимся красным
лицом, без пиджака, в цветном жилете и с бабочкой на шее приветствовал его
иронически-ободрительным жестом. Хозяйка промолвила:
"Милости просим.- И позвала: - Анюта!"
"Не беспокойтесь, maman. Я сама принесу",- сказала молодая девушка и
побежала, придерживая платье, к дому. Она вернулась с чашкой и блюдцем, ему
налили чаю, пододвинули корзинку с печеньем.
"Сливки?"
Гость поблагодарил. "Простите,- пробормотал он,- что я так неловко вторгся,
позвольте представиться..."
"Мы о вас слыхали",- сказал хозяин.
"Откуда?"
"Да знаете ли, земля слухом полнится. Не так уж много тут у нас соседей. Вы
ведь в деревне живете, не правда ли?"
"Да, если это можно назвать деревней".
"Вот,- сказала, пропустив мимо ушей это замечание, хозяйка, указывая на
господина неопределенных лет, который сидел очень прямо и выглядел весьма
импозантно, со слегка седеющими баками, в сюртуке, высоком воротничке с
отогнутыми уголками и сером галстуке с булавкой,- разрешите наш спор. Петр
Францевич утверждает, что..."
"Мама, это неинтересно".
"Нет, отчего же... Мы, знаете ли, увлеклись теоретической беседой. Петр
Францевич считает, что смысл нашей отечественной истории, не знаю, верно ли
я передаю вашу мысль, Пьер... одним словом, что весь смысл в отречении".
Приезжий изобразил преувеличенное внимание. Петр Францевич солидно кашлянул.
"Если эта тема интересует господина... э...- Приезжий поспешно подсказал
свое имя и отчество.- Если вас это интересует. Я хочу сказать, что... если
мы окинем, так сказать, совокупным взглядом прошлое нашей страны, то увидим,
как то и дело, и притом на самых решающих поворотах истории, русский народ
отрекаетстя от самого себя. Да, я именно это хочу сказать: отрекается.
Славянские племена, устав от взаимной вражды, призывают к себе варягов..."
"Эта теория оспаривается",- заметил гость.
"Да, да, я знаю... Но позвольте мне продолжить. Призвание варяжских князей,
отказ от собственных амбиций. Но зато удалось создать прочное государство. В
поисках веры принимаем греческое православие - опять отказ от себя, опять
отречение, но зато Россия становится твердыней восточного христианства.
Приходит Петр, и наступает новое, может быть, самое великое и болезненное
самоотречение: от традиций, от национального облика,- ради чего? Ради
приобщения к западной цивилизации, и в результате Россия превращается в
европейскую державу первого ранга. Остается еще одно, последнее
отречение..."
Хозяин, по имени Георгий Романович, внушительно произнес:
"Х-гм! Гм!"
"Вы не согласны?" - спросил приезжий.
"Я? Да уж куда там..."
"Pardon,- сказал приезжий,- мы вас перебили".
"Остается четвертый и последний шаг - признать религиозное главенство Рима!"
"Ну уж, знаете ли",- засопел хозяин.
"Да что это такое? - сказала хозяйка.- Жорж, ты все время перебиваешь! Дай
же наконец Петру Францевичу высказать свой avis*...
"Я прекрасно понимаю,- сказал Петр Францевич,- что моя теория, впрочем,
какая же это теория, речь идет об исторических фактах, против которых
возразить невозможно... Я очень хорошо понимаю, что мой взгляд на историю
России может не соответствовать мнению присутствующих. Но коли наш гость...
Простите,- он слегка поднял брови,- я не знаю, в какой области вы
подвизаетесь, или, может быть, я не расслышал?"
Путешественник промямлил что-то.
"М-да, так вот. Позвольте мне, так сказать, рекапитулировать. Обозрев в
самом кратком виде отечественную историю, мы убеждаемся, что она
представляет собой ряд последовательных отказов от собственной национальной
сущности во имя... во имя чего-то высшего. Признав главенство папы,
склонившись перед римским католицизмом, Россия завершит великое дело всей
западно-восточной истории: осуществит христианскую вселенскую империю.
Именно Россия, ибо ни одно другое государство не имеет для этого достаточных
оснований... Но, господа, величие обязывает! Я говорю не о патриотизме. И не
о шовинизме, упаси Бог, я по ту сторону и православия, и католичества, я в
лоне вселенской Церкви".
"А вам не кажется, что при таком взгляде наша история выглядит не очень
привлекательно, русский народ оказывается уж слишком пассивен..."
"Вот именно,- подхватил хозяин,- ты, матушка, не так уж глупа!"
"Георгий Романыч!" - сказала хозяйка укоризненно.
"Вот именно. Хгм!"
Она спросила:
"Еще чашечку? Вы, наверно, скучаете".
"Нет, что вы,- возразил приезжий,- у меня вопрос, если позволите..."
Петр Францевич приосанился. Но тут произошла заминка. Маленький инцидент:
два мужика, на которых уже некоторое время с беспокойством оглядывалась
хозяйка, подошли к сидящим в беседке.
ХIV
Два человека, по виду лет за пятьдесят, один впереди, щупая землю палкой,
другой следом за ним, положив руку ему на плечо, оба в лаптях и онучах, в
заношенных холщовых портах, в продранных на локтях и под мышками, выцветших
разноцветных кафтанах с остатками жемчуга и круглых шапках, когда-то
отороченных мехом, от которого остались теперь грязные клочья, с
лунообразными, наподобие кокошников, нимбами от уха до уха, остановились
перед беседкой и запели сиплыми пропитыми голосами. Вожатый снял с лысой
головы шапку и протянул за подаянием.
"Это еще что такое? - сказал Петр Францевич строго.- Кто пустил?"
Слепцы пели что-то невообразимое: духовный гимн на архаическом, едва ли не
древнерусском языке, царский гимн и "Смело товарищи в ногу", все вперемешку,
фальшивя и перевирая слова, на минуту умолкли, вожатый забормотал, глядя в
пространство белыми глазами: "Народ православный, дорогие граждане, подайте
Христа ради двумя братьям, слепым, убиенным..."
"Господи... Анюта! Куда все подевались? Просто беда,- сказала, отнесясь к
гостю, хозяйка.- Прислуга совершенно отбилась от рук".
"Мамочка, это же..." - пролепетала дочь.
"Этого не может быть! - отрезала мать.- Откуда ты взяла?"
"Мамочка, почему же не может быть?"
Отец, Григорий Романович, рылся в карманах, бормотал:
"Черт, как назло ни копья..."
Петр Францевич заметил:
"Я принципиальный противник подавания милостыни. Нищенство развращает
людей".
"Боже, царя храни",- пели слепые.
"Надо сказать там, на кухне...- продолжала хозяйка.- Пусть им дадут
что-нибудь".
"Может быть, мне сходить?" - предложил гость.
"Нет, нет, что вы... Сейчас кто-нибудь придет".
"Интересно,- сказал приезжий,- как они здесь очутились. Если не ошибаюсь,
они были убиты, и довольно давно. Вы слышали, как они себя называют? Подайте
убиенным".
"Совершенно верно, убиты и причислены к лику святых. А эти голодранцы - уж
не знаю, кто их надоумил. Недостойный спектакль! - возмущенно сказал Петр
Францевич. Слепцы умолкли. Шапка с облупленным нимбом все еще тряслась в
руке вожатого.- Обратите внимание на одежду, ну что это такое, ну куда это
годится? Уверяю вас, я знаю, о чем говорю. В конце концов это моя
специальность... Вспомните известную московскую икону, на конях, с флажками.
Я уж не говорю о том, что князья - и в лаптях!"
Братья наклонили головы и, казалось, внимательно слушали его. Девушка
произнесла:
"Может быть, спросим..."
"У кого? У них?" - презрительно парировал Петр Францевич.
Хозяйка промолвила:
"Наш народ такой наивный, такой легковерный... Обмануть его ничего не
стоит".
"Как назло, ну надо же...- бормотал Григорий Романович.- Ma che`re, у тебя
не найдется случайно..."
"Кроме того,- сказал приезжий,- они были молоды. Старшему, если я только не
ошибаюсь, не больше тридцати..."
"Совершенно справедливо!"
Наконец явился Аркадий с деловым видом, с нахмуренным челом, в рабочем
переднике и рукавицах.
"Аркаша, пусть им что-нибудь дадут на кухне".
"Да они не голодные,- возразил он,- на пол-литра собирают".
"Боже,- вздохнула хозяйка.- Что за язык!"
"Кто их пустил?" - спросил строго Петр Францевич.
"Сами приперлись, кто ж их пустит! Давно тут околачиваются. Ну, чего надо,
гребите отседова, отцы, нечего вам тут делать!.. Давай, живо!" -
приговаривал Аркаша, толкая и похлопывая нищих, и компания удалилась.
Наступила тишина, хозяйка собирала чашки. Петр Францевич, заложив ногу на
ногу, величаво поглядывал вдаль, покуривал папироску в граненом мундштуке.
"Вы, кажется, хотели мне возразить",- промолвил он.
"Я?" - спросил приезжий.
"Вы сказали, у вас есть вопрос".
"Ах да! - сказал приезжий.- Я не совсем понимаю. Каким образом можно
согласовать вашу концепцию с тем, что произошло в нашем столетии?"
Петр Францевич с некоторым недоумением взглянул на гостя, как бы видя его
впервые.
"Что вы имеете в виду?" - спросил он холодно.
"Что я имею в виду? Ну, хотя бы революцию и... все, что за ней последовало.
По-вашему, это тоже самоотречение?"
Петр Францевич ничего не ответил, а хозяин осмотрелся и спросил:
"Где же Роня?"
Оказалось, что дочки нет за столом.
Путешественник почувствовал, что выпал из беседы.
"Разрешите мне откланяться,- пробормотал он, вставая,- ваша уютная дача, я
назвал бы ее поместьем..."
Хозяйка мягко возразила:
"Это и есть поместье, здесь мой дед жил".
"Да, но... Угу. Ах вот оно что!"
"Заглядывайте к нам. Будем рады".
"Спасибо".
"Мы даже не спросили, как вам живется в деревне".
"Превосходно. Люди очень отзывчивые".
"О да! Где еще встретишь такое добросердечие?.. Я так люблю наш народ".
"Я тоже",- сказал приезжий.
Он не удержался и добавил:
"Но знаете... Это поместье и моя деревня - это даже трудно себе представить.
Два разных мира. Куда все это провалилось?"
"Провалилось? Что провалилось?"
"История,- сказал приезжий.- Мы говорили об истории".
"Я так не думаю",- сопя, сказал хозяин.
"Не следует ли сделать противоположный вывод? - вмешался Петр Францевич.- А
именно..."
"Где же это Ронечка?"
"Позвольте, я поищу ее".
"Да, да, сделайте одолжение... Смотрите, какие тучи".
Постоялец вернулся домой, промокший до нитки.
ХV
Проснувшись перед рассветом, я угадывал в потемках жалкое убранство моей
хижины, мне до смерти хотелось спать, но заснуть я уже не мог. Настроение
мое было смутным, в мыслях разброд. С одной стороны, я был рад моим новым
знакомым, а с другой - как быть с моим намерением сосредоточиться,
остановить свою жизнь? Меня встретили весьма приветливо, и я предчувствовал,
что не удержусь от искушения продолжить знакомство. Надо бы расспросить
Мавру, наверняка она что-нибудь слышала об этих людях. Солнце уже сверкало
позади моей избы, я фыркал под холодным душем, мне стало весело, я вернулся
в мою сумрачную комнату; прихлебывая кофе, я озирал разложенные на столе
письменные принадлежности, и голова моя была полна разнообразных планов.
Все, что происходило со мною в последние недели, могло бы послужить
предисловием к моей работе; я подумал, что следовало бы описать приезд,
описать всю длинную дорогу, которая теперь представлялась мне почти
символической. Перед глазами стоял первый день, заляпанная грязью машина,
заколоченные окна деревенского дома. Я увидел себя стоящим на пороге моего
будущего жилья, стройные предложения, как световая надпись, бежали у меня в
голове, не хватало лишь первой фразы. Это был хороший признак: я знал, что
писанию всегда предшествует замешательство, короткая пауза с пером, повисшим
над бумагой. Вроде того как лошадь переступает ногами на одном месте,
раскачивает оглоблями тяжелый воз, прежде чем нажать плечами и двинуться
вперед, кивая тяжелой головой. Я прибег к известному приему. Окунув перо в
чернильницу, поспешно начертал первые пришедшие на ум слова:
"Не так уж далеко пришлось ехать, но едва лишь свернули на проселочную
дорогу, как стало ясно, что..."
Моя рука снова зависла над бумагой, я перечеркнул написанное и начал так:
"Два окошка, выходившие на улицу, были крест-накрест заколочены серыми и
потрескавшимися досками. Шофер вытащил из багажника железный ломик и..."
"Молочка! - раздался голос Мавры Глебовны.- Ба,- сказала она, входя в избу,-
да ты уже встал".
Она поставила передо мной крынку и уселась напротив. Умытая, ясноглазая,
мягколицая. На ней был чистый белый платок, она подтянула концы под
подбородком.
"Чего так рано-то?"
"Да вот...- проговорил я, все еще с трудом приходя в себя, ибо инерция
включенности в писание может быть так же велика, как инерция, мешавшая
двинуться в петляющий путь по бумажному листу.- Да вот.- Я показал на то,
что лежало на столе, скудный улов моей фантазии.- А ты уж и корову подоила?"
"Эва, да я знаешь, когда встаю? Все ждала, будить тебя не хотела".
"Я тоже рано встал".
"Отчего так? Куды торопиться?"
"Не спится, Маша".
"Мой-то,- сказала она, понизив голос,- в область уехал. Совещание или чего".
Область - это означало "областной центр" - от нас, как до звезд.
"Он у тебя важный человек".
"Да уж куда важней".
Наступила пауза, я поглядывал на свою рукопись.
"Я чего хотела сказать. Василий Степаныч все одно до воскресенья не
приедет... Может, у меня поживешь?"
"Неудобно,- сказал я.- Увидят".
"Да кто увидит-то? Аркашка, что ль? Он вечно пьяный. Или на усадьбе
работает. Листратиха, так и шут с ней".
"Послушай-ка...- пробормотал я, взял ручку и зачеркнул неоконченную фразу.
Мне было ясно, что не нужно никаких предисловий; может быть, позже мы
вернемся к первым дням, а начать надо с главного.- Что это за усадьба?"
Ответа не было, я поднял голову, она смотрела на меня и, очевидно, думала о
другом.
"Чего?"
"Что это за люди?"
"Которые?"
"Ну, эти".
"Люди как люди,- сказала Мавра Глебовна, разглаживая юбку на коленях.-
Помещики".
"Какие помещики, о чем ты говоришь?"
"А кто ж они еще? Ну, дачники. Вроде тебя".
Вздохнув, она поднялась и смотрела в окошко. Я налил молока в кружку.
"В старое время, еще до колхозов, были господа, вот в таких усадьбах жили,-
раздался сзади ее голос.- Я-то сама не помню, люди рассказывают. Деревня,
говорят, была большая, землю арендовали".
"У тех, кто жил в этой усадьбе?"
"Может, и у тех, я почем знаю. Их потом пожгли. Тут много чего было. И
зеленые братья, и эти, как же их,- двадцатитысячники".
"Пожгли, говоришь. Но ведь дом цел".
"Может, не их, а других. Люди говорят, а я откуда знаю?"
Я сидел, подперев голову руками, над листом бумаги, над начатой работой, мои
мысли приняли другой оборот. Смысл моего писания был заключен в нем самом.
О, спасительное благодеяние языка! Письмо - не средство для чего-то и не
способ кому-то что-то доказывать, хотя бы и самому себе; письмо повествует,
другими словами, вносит порядок в наше существование; письмо, думал я,
укрощает перепутанный до невозможности хаос жизни, в котором захлебываешься,
как тонущий среди обломков льда.
Она обняла меня сзади, я почувствовал ее мягкую грудь.
"Отдохни маленько".
"Я только встал!" - возразил я, смеясь.
"Ну и что?"
"Работать надо - вот что".
К кому это относилось, ко мне или к ней, не имело значения; мы
перебрасывались репликами, как мячиком.
"Куды спешить, работа не волк".
"А если кто войдет?"
"А хоть и войдет. Кому какое дело?"
"Еще подумают..."
"Ничего не подумают. Да кому мы нужны? Ну чего ты,- сказала она мягко,- не
хочешь, что ль?"
"Хочу",- сказал я.
"Ну так чего?"
Мы направились по пустынной улице к ее дому. Ни облачка в высоком небе. В
горнице отменная чистота, массивный стол - теперь на месте хозяина восседал
я - был накрыт белой скатертью. Бодро постукивали ходики. Мавра Глебовна
внесла шипящую сковороду, спустилась в подпол, выставила на стол миску с
темно-зелеными, блестящими, пахучими огурцами. Я разлил водку по граненым
рюмкам.
Она раскраснелась. Она стала задумчивой и таинственной. Медленно водила
пальцем по скатерти. Мы не решались встать.
В дверь скреблись, вошла, подняв хвост, мраморного цвета кошка и вспрыгнула
на колени к Мавре Глебовне.
"Пошла вон!.."
Гость сидел, несколько развалясь, упираясь затылком в спинку высокого
резного стула, это была, несомненно, барская мебель, сколько приключений
должно было с ней произойти, прежде чем она водворилась здесь! Водка
подействовала на меня, время застеклилось, самый воздух казался стеклянным,
и кровать, как снежный сугроб, высилась в другой комнате. Хозяйка
встряхивала двумя пальцами белую кофту на груди, ей было жарко. Я смотрел на
нее, на ее полную белую шею, на огурцы и тарелки, на мраморно-пушистого
зверя, неслышно ходившего вокруг нас, мне казалось, что сознание мое
расширилось до размеров комнаты; если бы я вышел, оно вместило бы в себя
весь мир до горизонта. Я заметил, что думаю и воспринимаю себя без слов,
думаю о вещах и обозреваю вещи, не зная, как они называются, это было новое
ощущение, насторожившее меня. Я склонился над столом и, стараясь
сосредоточиться, тщательно налил ей и себе.
Подняв глаза, я встретился с ее взглядом, но она смотрела как бы сквозь
меня.
"Ну что, Маша?.."
"А?" - сказала она, очнувшись.
"Я что-то забалдел. У тебя водка на чем настояна?"
"А ты кушай. Кушай... Эвон, сальцом закуси".
"Я сыт, Маша".
"Сейчас с тобой отдохнем. Я тебя ждала".
"Сегодня?"
"Я, может, десять лет тебя ждала".
Раздался стук снаружи, я слышал, как Мавра Глебовна говорила с кем-то в
сенях. Она вернулась.
"Давай, что ли, еще по одной..."
"Давай", - сказал я. Она поднесла рюмку к губам, я залпом выпил свою.
"Кто это?"
"Листратовна, кто ж еще, глухая тетеря".
"Что ей понадобилось?"
"Да ничего, сама не знает. Увидала небось, пришла поглядеть..."
"Ну вот, я же говорил".
"Милый,- сказала она,- чего ты беспокоишься? Ну, увидела, ну, узнала. Да она
и так знает. И шут с ними со всеми! Я тебе так скажу...- Она вздохнула,
разглядывая рюмку, отпила еще немного и поставила.- Если б и Василий
Степаныч узнал, то, знаешь... Может, и рад был бы".
"Рад?"
"Ну, рад не рад, а, в общем бы, сделал вид, что ничего не знает".
Я ковырял вилкой в тарелке, она спросила:
"Может, подогреть?"
Кошка сидела на подоконнике. Мавра Глебовна продолжала:
"Василий Степаныч человек хороший. Я ему век благодарна. Заботливый, все в
дом несет. У нас,- сказала она,- ничего не бывает".
"Что ты хочешь сказать?"
"То, что слышишь. Неспособный он. Уж и к докторам ходил. А чего доктора
скажут? Электричеством лечили, на курорт ездил. Вроде, говорят,
переутомление на работе".
"Ты мне уже рассказывала..."
"А рассказывала, так и еще лучше.- Она широко и сладко зевнула.- Устала я
чего-то. Не надо бы мне вовсе пить... А может, и напрасно,- проговорила она,
взглянув на меня ясными глазами,- я с тобой связалась... А? Чего молчишь-то?
Ее пальцы, которые я теперь так хорошо знал, отколупнули пуговку на груди,
закрыв глаза, она лежала среди белых сугробов на своей высокой кровати, под
вечер доила корову, среди ночи вставала и босиком, в белой рубахе,
возвращалась с ковшиком холодного, острого кваса. И кто-то шастал под
окнами. Мы пили, и обнимались, и погружались в сон. Наутро голубой день сиял
между занавесками и цветами, сверкал никелевым огнем и отражался в зеркале,
и смутные образы сна не разоблачали перед нами свою плотскую подоплеку,
разве только объясняли на причудливом своем языке моему постылому "я", так
много значившему для меня, что оно обесценилось в круглой чаше ее тела, в
запахе ее подмышек.
И вот... странное все-таки дело - человеческий рассудок, странное существо,
хочется мне сказать, ведь он и ведет себя, как отдельное существо, упорно
отстаивающее себя; лежа рядом с моей подругой на высоких подушках, бодрый и
отдохнувший, предвкушая завтрак, я не мог не размышлять, и над чем же? Я
раздумывал о том, как я буду описывать эти, не какие-нибудь попутные, не
хождение вокруг да около, а именно эти события в моей автобиографии, и
сомнения готовы были вновь одолеть меня, я испытывал определенную
неловкость, не потому, что "стыдно" (впрочем, и поэтому, ведь стесняешься не
только возможного читателя, но и самого себя), а скорее от того, что в таких
сценах есть какая-то неприятная принудительность. В наше время автор просто
принужден описывать альковные сцены, иначе писанию чего-то не хватает. Чего
же: правды? Если бы кто-нибудь мог объяснить мне, что такое правда...
Описанная вплотную, когда водишь носом по ее шероховатой поверхности,
пресловутая правда жизни искажается до неузнаваемости. У нас нет языка,
который выразил бы смысл любви, ее банальную неповторимость, не жертвуя при
этом ее внешними проявлениями.
Не так-то просто отвертеться от этой церемониальной процедуры, от этого
торжественного акта, от уплаты по векселю, и кому не приходилось
преодолевать внутреннее сопротивление, приступая к исполнению долга, который
налагают на нас величие минуты, ситуация, участь женщины и честь мужчины?
Что-то похожее происходит с литературой: дошло до того, что без "этого"
литература как бы уже и не может существовать. А с другой стороны, я пытаюсь
поставить себя на место романиста. Мне кажется, я увидел бы себя в западне.
Мною употреблено выражение "банальная неповторимость". Процесс, описанный со
всевозможной простотой и трезвостью, который можно представить с помощью
букв и операционных знаков, алгебра соития, где по крайней мере время,
необходимое для того, чтобы записать уравнение, совпало бы с реальным
временем. Но что такое "реальное время"? То, что совершается в считанные
мгновения, не может быть рассказано в двух словах, требуется нечто вроде
замедленной съемки. Физиологическое время должно быть заменено временем
языка, вязкой материей, в которой вы бредете, словно в густом месиве. Время
языка растягивает время "акта" или, лучше сказать, время подготовки и
обрывается там, где температура рассказа должна была подняться до высшей
точки. Вместе с ним иссякают возможности языка.
Я спросил Мавру Глебовну - мы сидели за завтраком, и нелепая мысль,
бесстыдное любопытство, а быть может, и неумение понять женскую душу
заставили меня это сказать, я спросил: что она испытала в эту минуту? Она
передернула плечами.
"А подробнее",- сказал я.
"Чего подробнее?"
"Что ты чувствуешь,- спросил я,- когда я...- Странным образом я все еще не
мог найти нужное выражение.- Ну, когда мы..."
"Чего спрашиваешь-то? Небось сам знаешь".
И это был лучший ответ.
ХVI
Ночью раздались выстрелы. Постоялец пробормотал: "Завтра, завтра..." Это
были не выстрелы, а стук кулаком в дверь снаружи. Потом нетерпеливо
застучали в окошко. Он выглянул, но ничего не было видно. Он спросил в
сенях: "Кто там?" Голос ответил:
"Проверка документов".
"Утром приходите",- буркнул постоялец. Его ослепил фонарь, похожий на
маленький прожектор. Двое в шинелях вошли в избу, один был с портфелем,
другой держал пистолет и фонарь. Постоялец зажег керосиновую лампу, человек,
вошедший первым, два кубаря, голубые петлицы, должность - ночной лейтенант,
сидя боком к столу, перелистывал паспорт.
"Кто еще живет в доме?"
"Я один",- сказал приезжий.
"Сдайте оружие".
Постоялец пожал плечами.
"Есть в доме оружие?" - спросил второй, стоявший сзади.
"Кухонный нож".
"Шутки ваши оставьте при себе,- сказал человек за столом.- Фами-
лия? - Он смотрел на жильца и на фотографию.- Паспорт какой-то странный,-
проговорил он,- что у вас там, все такие паспорта?.. От кого тут
скрываетесь?"
"Ни от кого",- возразил приезжий. Он объяснил, что хозяин дома - его
родственник.
"А это мы еще разберемся, кто тут настоящий хозяин, а кто подставной",-
ответил сидящий за столом, захлопнул паспорт, но не вернул его, а положил
рядом с собой.
"Обыскать!" - сказал он кратко.
"Что же тут разбираться? - сказал приезжий, поглядывая на руки помощника,
которые ловко шарили по его карманам.- Тех, кто здесь жил давно, уже нет!"
"Вы так думаете? - спросил лейтенант, поставил портфель на пол возле
табуретки и принялся разглядывать бумаги на столе.- Это что?"
Личный досмотр был закончен, путешественник, присев на корточки, добыл из
чемодана удостоверение, род охранной грамоты.
"Писатель,- брезгливо сказал лейтенант.- И что же вы пишете? Вот и сидели бы
там у себя. Сюда-то зачем приехали?"
"Здесь тихо. Чистый воздух".
"Не очень-то тихо,- возразил лейтенант.- А насчет воздуха я с вами
согласен.- Он помолчал и спросил: - Кто тут живет, вам известно?"
"В деревне?"
"Известно ли вам, кто проживает в этом доме?"
"Никто. Дом был заколочен".
"Интересно,- сказал человек за столом.- Очень даже интересно. А вот у нас
есть данные, что сюда вернулся нелегально бывший хозяин".
"Откуда?"
"Что откуда?"
"Откуда он вернулся?"
"Из ссылки,- сказал лейтенант.- Да ты садись, так и будешь стоять, что ли?..
Имеются данные. Это, понятно, не для разглашения, но вам как писателю будет
интересно".
"Мне кажется, вы опоздали..." - заметил приезжий.
"Я говорил, надо было выезжать немедленно",- проворчал помощник.
"А ты помолчи, Семенов... Почему же это мы опоздали?"
Приезжий пожал плечами: "Другое время".
Ночной лейтенант взглянул на ручные часы, потом на ходики, тускло блестевшие
в полутьме.
"Часы-то ваши стоят. Как же это так? - Он поглядел на писателя.- Живешь, а
времени не знаешь,- сказал он, перейдя снова на "ты".- Подтяни гирю,
Семенов. Гирю, говорю, подтяни... И стрелки переведи. Да что у тебя, едрена
вошь, руки дырявые, что ли!"
Помощник, чертыхаясь, подбирал с полу упавшие стрелки. Лейтенант продолжал:
"Насчет опоздания я тебе вот что скажу: опоздать-то мы не опоздали. А вот
что положение становится час от часу серьезней, классовый враг свирепеет,
это верно. Вот и носишься по всему уезду. Обстановка такая, что только
успевай поворачиваться... Я тебе так скажу. Если в прошлом году у кулаков
запасы хлеба были округленно от ста до двухсот пудов, то теперь в среднем до
пятисот, а в ряде случаев даже до тысячи... В феврале - в одном только
феврале! - органами было обыскано триста шестьдесят шесть мельников и
кулаков, обнаружено... точно не помню... что-то около семидесяти тысяч пудов
зерна. Это же сколько народу можно накормить! А между прочим, рабочий класс
голодает. А у них семьдесят тыщ пудов спрятано. Вот так.- Он поднялся из-за
стола.- А теперь осмотрим запасы. Где лабаз?"
"Какие запасы, сами видите, что тут".
"Огород. Хлеб закопан в огороде".
"Ищите, копайте,- сказал писатель.- Авось что-нибудь найдете".
"Найдем, можешь быть спокоен. В феврале нами обнаружено семьдесят тысяч
пудов".
"В феврале. Какого года?"
"Нынешнего, какого ж еще... Семенов! Зови людей. А вы пока что...- он
дописывал бумагу,- подпишите".
"Что это?"
"Протокол. И вот это тоже".
"Но ведь вы же еще,- пролепетал приезжий,- не закончили проверку...
осмотр...
"Все своим чередом; подписывайте".
На отдельном листке стояло, что такой-то обязуется сообщить в местное
управление о появлении в доме или в окрестностях бывшего владельца дома, а
также членов его семьи.
Приезжий возразил, что он никого здесь не знает.
"Это не имеет значения. Там разберутся".
"Где это там?" - спросил приезжий.
"Не прикидывайтесь дурачком. Где надо, там и разберутся".
"А все ж таки?"
"Не имею полномочий объяснять. Управление секретное".
"Так,- сказал, берясь за перо, путешественник.- Значит, в случае появления
человека, которого я не знаю..."
"Или его родственников".
"Или родственников. В случае появления людей, которых я не знаю, я
немедленно сообщу о них в управление, о котором тоже ничего не знаю".
Ночной лейтенант пристально взглянул на него.
"Вы что хотите этим сказать?"
"То, что сказал".
"Это мы слышали,- сказал лейтенант спокойно.- Так вы это серьезно?"
"Видите ли...- пробормотал постоялец, чувствуя, что его мысли принимают
несколько причудливое направление.- Видите ли, тут вопрос философский.
Смотрите-ка,- воскликнул он,- уже светает!"
"Да,- сказал офицер, взглянув на часы.- Надо бы поторопиться. Эй, Семенов!
Ты где?"
"Если я вас правильно понял, секретными являются не только деятельность
управления, круг его обязанностей и так далее. Секретным является самый факт
его существования. Не правда ли? Но ведь вещи, о существовании которых мы не
знаем, как бы и не существуют. Возьмите, например, такой вопрос,- продолжал
приезжий, придвигая к себе табуретку и усаживаясь,- как вопрос о Боге".
Лейтенант тоже сел и слушал его с большим интересом.
"В рассуждениях на эту тему, я бы сказал, во всей теологии имеется
логический круг: рассуждения имеют целью доказать существование Бога, но
исходят из молчаливой посылки о том, что он существует! Улавливаете мою
мысль?"
"Улавливаю,- сказал лейтенант, потирая колени.- Только я тебе вот что скажу.
Ты мне зубы-то не заговаривай".
"Вы меня не поняли. Я не о вашем учреждении говорю. Я его использую просто
как пример. Уверяю вас, я совсем не собираюсь на него клеветать, наоборот. В
конце концов сравнить его с Богом - это даже своего рода комплимент! Так
вот, что я хотел сказать. В определение существования входит допущение
самого факта существования, если же факт остается тайной..."
Лейтенант сощурился и гаркнул:
"Встать! Руки над головой. Лицом к стенке. К стенке, я сказал!.."
Вошел помощник.
"Обыщи его".
"Уже обыскивали", - сказал, повернув голову из-за плеча, постоялец.
"Разговорчики! Еще раз. Как следует".
"Ноги расставить",- сказал Семенов.
"Ты в башмаках у него смотрел? Стельки, стельки оторви!.. Можешь садиться,-
сказал он писателю.- Скажи спасибо, едрена мать, что некогда тобой
заниматься... Подпишись здесь. И вот тут... Что там у тебя в крынке, молоко,
что ль? Налей-ка мне. Так что ты там толковал насчет Бога? Есть Бог или
нет?"
"С одной стороны...- забормотал приезжий.- А с другой... Если допустить,
что..."
Лейтенант перебил его:
"А это кто?"
"Где?" - спросил приезжий.
"А вон",- кивнул в угол лейтенант.
"Богородица с младенцем".
"Да нет! Вон энти двое".
"Это святые братья-мученики".
"Семенов",- сказал лейтенант.
"Здесь".
"Ты в глаз не целясь попадешь?"
"Чего ж тут не попасть, запросто",- сказал Семенов, расстегивая кобуру.
"Не стоит,- сказал приезжий.- Это дешевая икона".
"Ты-то откуда знаешь?"
Путешественник ответил, что он немного занимался этими предметами:
ремесленная работа начала века. Хотя и восходит, добавил он, к очень древним
образцам.
Он испытывал странное желание говорить. Не то чтобы он был слишком напуган
этим визитом, но ему казалось, что, разговаривая на посторонние темы, он как
бы свидетельствовал свою непричастность. Непричастность к чему?
ХVII
"Барин-красавец, не уходи, позолоти ручку, побудь со мной, не уйдут твои
дела..."
Две молодки шли по деревне танцующей походкой, босые, вея пестрыми
лохмотьями юбок; одна уселась на ступеньках, подоткнув юбку, так что ткань
натянулась между скрещенными ногами, другая, с куклой, завернутой в тряпье,-
или это был ребенок? - двинулась дальше.
"Ну-ка покажи..."
"Нельзя, карты чужих рук не любят".
"А это кто?"
"Много будешь знать. Мои карты особенные. Всю правду скажут. Ох,
барин-красавец! Не знаешь ты своего пути.- Она сгребла карты, встала.- Пусти
в дом".
"Ты мне тут погадай".
"Не могу, карты в дом просятся. Пусти, не бойся. Сама вижу, у тебя красть
нечего. Бедно живешь",- сказала она, войдя в избу, быстро осмотрелась,
поместилась за столом, заткнув юбку между ног, поставила пыльные и загорелые
ступни на перекладину табуретки и спустила на плечи платок со смоляных
конских волос. Ловкие руки сдвинули в сторону мои бумаги, пальцы летали над
столом, одну карту она проворно сунула за пазуху.
"Жульничаешь, тетка".
"Нехорошая карта, худая, не нужна она нам..."
Собрала и перетасовала все карты, среди которых мелькали совсем необычные
картинки, может быть, карты тароЇ, но вряд ли она что-нибудь в них понимала.
Похлопала по колоде, молча протянула ладонь; я выложил трешницу, которую она
мгновенно запихнула в желобок между грудей.
"Еще дай, барин".
"Хватит с тебя..."
"Правду скажу, не пожалеешь".
Она протянула мне узкую ладонь с колодою карт.
"Сними верхнюю, своей рукой подыми, что там есть?"
Это был король треф. Пророчица покачала головой.
"Все не то. Видать, не веришь мне, не доверяешь, душу не хочешь раскрыть.
Еще сними".
Оказалась женская фигура в плаще, окруженная звездами. Третью карту она
сняла сама и прижала к груди.
"Погляди в зеркало, себя не узнаешь, пути своего не ведаешь, зачем сюда
приехал, здесь злой человек тебя сторожит, за тобой следом ходит, пулю для
тебя приготовил... Не ходи за рекой, он тебя там поджидает. Лучше уезжай,
пока не поздно, не будет тебе здесь счастья, не место тебе здесь... И к этой
не ходи, забудь про нее,- она показала карту,- она порчу на тебя наведет. А
вот как поедешь, в вагон войдешь, кареглазая подойдет, не отпускай ее, она
твоя суженая. Вижу, ох, вижу, тоска на душе у тебя, оттого что пути своего
не находишь. Еще денег дай, не жалей, а за то тебе всю правду скажу, только
сперва икону закрой. Закрой икону..."
"Бесстыдница, ишь повадилась! - послышался снаружи голос Мавры Глебовны.- Не
видали вас тут... А ну катись отсюдова, чтоб духу твоего тут не было..."
Ей отвечал чей-то визгливый голос.
Она вступила в избу и увидела гостью.
"А! И эта тоже. Зачем ее пустил? Пошла вон!.."
"Чего раскричалась-то?- возразила гадалка, собирая карты.- Не больно мы тебя
и боимся. А то смотри, беду накличешь..."
"Ах ты дрянь, еще грозить мне будет! - бодро отвечала Мавра Глебовна.- Я их
знаю, чай, не первый раз,- сказала она мне,- намедни Листратовну обокрали,
мальчонкины вещи унесли... Пошла вон из избы, кому говорю!"
"Беду зовешь, вот те крест, дом свой сгубишь, мужик от тебя уйдет... О-ох,
пожалеешь".
"Змея подколодная, катись отсюдова!"
Женщины вышли наружу, я следом за ними. Прорицательница спрыгнула с крыльца,
перед домом ее ожидала другая, с куклой на руках.
"И надо же, прошлый раз прогнала, они опять тут как тут. А ну живо, чтоб я
вас тут больше не видела, поганки, шляются тут, людям спокою не дают,
ишь повадились!"
"Ты доорешься, ты доорешься",- приговаривала первая, поправляя платок.
"А вот этого-того - не видала? - сказала другая, сунула сверток своей
товарке и повернулась задом к крыльцу.- На-кась вот, съешь!" - говорила она
из-за спины, подняв юбку и кланяясь.
"Испугала, подумаешь,- отвечала презрительно Мавра Глебовна,- хабалка
бесстыдная, тьфу на тебя!"
"А вот тебе еще, вот этого не видала?"
"Как же, испугались мы! И надо же, прогнала их, они снова".
"А вот тебе еще, на-кась вот!"
"Дрянь этакая, еще раз припрешься, я тебе..."
"Дурной глаз наведу, доорешься".
"Только приди попробуй, еще раз увижу..."
"И приду, тебя не спрошусь..."
Обе двинулись в путь, гордо покачиваясь и пыля почернелыми пятками. Мы с
Машей стояли на крыльце.
"И ты тоже. Нечего их пускать, чего им тут надо".
Она добавила:
"Боюсь я их. Еще нагадают чего-нибудь".
"Ты им веришь?"
"Верь не верь, а что цыганка наворожит, то и будет".
"Ты сама тоже гадаешь".
"Я-то? - усмехнулась она. - Это я так, в шутку".
Слегка паЇрило; день был затянут, как кисеей, облаками; леса вдали неясно
темнели в лиловой дымке. Немного погодя я побрел к реке.
ХVIII
Я шагал по широкой лесной дороге, и навстречу мне шла фигурка в белом, под
белым кружевным зонтиком, каким, может быть, защищались от солнца в
чеховские времена. "Роня,- воскликнул я,- какая встреча!"
Она остановилась. Я подошел и сказал:
"Представьте себе, мне сейчас нагадали, что мне не следует появляться за
рекой".
"Поэтому вы и пришли?"
Она свернула зонтик и держала его двумя руками за спиной, мы пошли рядом.
Замечу, что ее нельзя было назвать хорошенькой; еще тогда, в мой первый
визит, я мысленно отнес ее к типу девушки-подростка, который когда-то
называли золотушным: худенькая, почти истощенная, с нездоровой
голубовато-молочной кожей. Пожалуй, только густые темно-золотистые волосы
украшали ее.
"Вот именно. Бросил вызов судьбе".
Как-то сразу в нашем разговоре установилось ранговое различие, оттого ли,
что барышня была некрасивой, или из-за разницы лет: я смотрел на нее сверху
вниз, и она, очевидно, находила это естественным. Все же я должен был что-то
сказать и заметил, что мне нравится ее необычное имя, а как будет полное?
Она ответила: Рогнеда, явно стесняясь. Ого, сказал я. Есть такая опера
Серова. Любит ли она музыку? В таком роде продолжалась беседа.
"Кто же вам это нагадал?"
Мы шли рядом, она спросила, глядя на свои белые туфельки, ступая несколько
по-балетному:
"Вы верите в судьбу?"
"Здесь становишься суеверным,- сказал я,- вам снятся сны?"
"Иногда".
"Мне на днях приснилось... Перед этим я совсем было уже проснулся, но опять
задремал. И вижу, что я уже одет, утро, выхожу на крыльцо. Вспоминаю, что я
забыл что-то. Возвращаюсь и вижу свою комнату в шерстяном свете".
"Почему шерстяном?"
"Такое было чувство: мягкий и колючий свет".
"И все?"
"Собственно, да. На этом все закончилось. Но как-то очень запомнилось. И,
знаете, что любопытно,- продолжал я,- не то чтобы этот сон что-то особенное
значил. Но я не в состоянии решить, был ли это сон или... литературная
конструкция, которая возникла в полузатуманенном сознании и казалась очень
удачной, а когда я окончательно проснулся, то вижу - чепуха".
"Вы писатель?"
Я почувствовал досаду. Во мне шевельнулось было желание пококетничать перед
17-летней барышней или сколько ей там было, но что я мог ей сказать?
"Почему вы не отвечаете?"
"Я сам не знаю, Роня".
Пожалуй, и тут была доля кокетства, но, видит Бог, я был искренен. Другое
дело - что считать искренностью? Можно быть откровенным и вместе с тем
чувствовать, что говоришь не то.
Я добавил:
"Скорее был им".
"А сейчас?"
Я снова пожал плечами. Мне было приятно, что меня расспрашивают, и в то же
время скучно отвечать.
"Значит, вы больше ничего не пишете?"
"Гм... так тоже сказать нельзя. Я попробую объяснить, если вам так
интересно, но сначала ответьте мне на один вопрос..."
Я взял у нее из рук белый зонтик из шелковой ткани вроде той, из которой
шьют абажуры, с кружевной оборкой, с тонкой костяной ручкой, открыл, снова
закрыл.
"Таких зонтиков не бывает. Такие зонтики можно увидеть только в кино".
"Почему же в кино?"
Она отняла у меня зонтик. Она ждала продолжения.
Мы свернули с просеки на тропинку в лес.
"Мне не совсем понятно... Впрочем, я слишком мало знаю ваше семейство,
которое, должен сказать, внушает мне большую симпатию!"
"Спасибо".
"Так вот, может быть, я слишком поспешно сужу. Но мне кажется, что все это
какая-то игра... Ваши родители, дядя... Или кто он там".
Она возразила:
"А разве ваши слова, то, что вы сейчас произнесли,- не игра?"
"Не понимаю".
"Я хочу сказать, разве кто-нибудь сейчас так выражается: внушать симпатию,
семейство?"
"Да,- сказал я,- мы с вами так выражаемся. Это наш язык".
"Но это язык, на котором давно никто не говорит. Это язык сцены. И действие
происходит при царе Горохе. Может, и нас тоже давно уже нет?"
"Вы так думаете?" - сказал я рассеянно. Поперек поляны лежало дерево, я
расстелил свою куртку на замшелом стволе. Роня села и раскрыла зонтик.
Вдруг она вскочила, оглядываясь и отряхивая подол.
"Они забрались ко мне под платье! - Она переступала ногами в белых чулках и
что-то счищала с внутренней стороны коленок.- Пожалуйста, отвернитесь".
"Пойдемте",- сказал я.
"Нет, постойте. Посмотрите, как они бегут друг за другом, как они заняты. И
так целый день, без передышки... Откуда такая энергия?"
"Ваш дядя..."
"Двоюродный",- поправила она.
"Он из немцев?"
"Он православный".
Мы шли по лесу. Она добавила:
"Он очень хорошего происхождения".
Я вспомнил рассуждения о судьбе России, комментарии Петра Францевича по
поводу явления двух нищих и спросил:
"А чем он, собственно, занимается?"
"Он доктор искусствоведческих наук... Но вы мне не ответили".
"Вы тоже не ответили, Роня..."
"Я первая спросила".
"Что вы хотите узнать?"
"Вы приехали сюда, в эту глушь, чтобы?.. Или я вас неправильно поняла".
"Вас это действительно интересует?"
"Интересует".
"Почему мы должны говорить непременно обо мне?"
ХIХ
На самом деле мне хотелось говорить. Может быть, эта девочка слегка
волновала меня, может быть - если уж на то пошло,- во мне заговорил инстинкт
охотника, хотя, чего уж там говорить, я принадлежу скорее к породе мужчин,
которые предпочитают не охотиться, а чтобы за ними охотились. Но мне не с
кем было говорить о предмете, который был моей последней надеждой, от
которого зависело теперь все мое существование.
Помявшись, я ответил, что пытаюсь привести в порядок свое прошлое.
Фальшивое слово: получалось, что я человек "с прошлым".
"Видите ли, у каждого человека рано или поздно возникает желание разобраться
в своей жизни, подвести итоги, что ли..." - пробормотал я.
"Это автобиографический роман?"
"Не совсем. В том-то и дело, что я бы хотел покончить раз навсегда с
беллетристикой, с вымышленными героями..."
"Я думала, мемуары пишут в старости!"
"Для мемуаров моя жизнь недостаточно богата внешними событиями. Кроме того,
события меня не интересуют. Меня интересует,- сказал я,- логика внутреннего
развития".
И уже совсем упавшим голосом, чувствуя, что говорю не то, добавил:
"Знаете, писание вообще очень трудная вещь".
Она шла впереди меня по узкой тропинке, помахивая зонтиком; я услышал ее
голос:
"Можно я вам сделаю одно признание?"
"Какое признание?" - спросил я испуганно.
"Я тоже писательница. То есть, конечно, не писательница: я пробую. Хотите,
как-нибудь прочту?"
"С удовольствием".
"Это вы говорите из вежливости".
"Разумеется",- сказал я.
"Вот видите, я так и знала".
"Можно быть вежливым и в то же время искренним".
"Да? - спросила она удивленно.- У вас есть странная черта".
Она сидела на корточках, подобрав подол, ее коленки, обтянутые белыми
чулками, выглядывали из-под платья, жалкие коленки школьницы, круглые
женские колени, от того, что она опустилась на корточки, обрисовались ее
полудетские бедра, ее тело понемногу оправлялось от первого шока юности,
зонтик валялся рядом.
Она что-то разглядывала на земле.
"Какая черта?"
Она встала.
"Вы не говорите "да" или "нет". У вас как-то так получается, что и да и
нет".
"Что жї Хм".
"Почему вы так нерешительны?"
"Потому что сама жизнь так устроена. Сама жизнь нерешительна, Роня".
"А по-моему, жизнь требует определенных решений. Во всяком случае, мужчина
всегда должен знать, чего он хочет".
"Вы меня не совсем правильно поняли. Конечно, каждому из нас приходится
принимать то или другое решение. Хотя, на мой взгляд, это совсем не
обязательно. На самом деле никогда не существует одного единственно
правильного ответа. Мы живем в мире версий".
"Это для меня слишком сложно".
"Не думаю. Просто вы, как и большинство людей, инстинктивно стараетесь
упростить вещи и выбираете из многих версий одну. Это и называется проявить
решительность".
"Вы и пишете так же?" - спросила она.
"Как?"
"А вот так: и то, и се, а в результате ни то ни се".
"Если вы имеете в виду мое литературное творчество, то я действительної
сомневаюсь в действительности. Видите, получается дурной каламбур. Я просто
хочу сказать, что действительность всегда ненадежна, проблематична: и то, и
се, как вы удачно выразились".
"Это все философия. А я говорю о жизни, об этом лесе, о том, что вокруг
нас!"
"Я говорю о литературе. Я сомневаюсь, что эту действительность можно описать
- во всяком случае, описать однозначно. Это касается самых главных вопросов
- как к ним подступиться. Вот в чем дело".
"Что вы называете главными вопросами?"
"Кстати, Роня,- заметил я, поглядывая на верхушки деревьев,- а сколько
сейчас времени?"
"Это и есть главный вопрос?" - сказала она, смеясь.
"В некотором смысле да".
"А другие вопросы?"
"Это всегда одни и те же вопросы. Жизнь, смерть. Любовь. Отношения двух
людей. Секс".
Она хмыкнула. Я взглянул на нее. Мне показалось, что мы говорим об одном, а
думаем о другом - о чем же? Я потерял нить. Почему мы вдруг заговорили об
этом?
Последняя фраза была произнесена вслух.
"Вы собирались посвятить меня в тайны творчестваї"
"Чепуха, какие там тайны!"
"Нет, все-таки".
"Что - все-таки?"
"Вот вы говорили об игре".
"О какой игре?"
"Не притворяйтесь. Вы прекрасно знаете, что я имею в виду".
"Понятия не имею",- сказал я.
"Перестаньте! Конечно, мы играем. Мы играем самих себя, и в то же времяї
Например, сейчас мы играем в барышню и кавалера. Конечно,- добавила она,-
совсем глупую барышню и солидного, знающего себе цену кавалера".
"Хм, допустим. Что из этого следует?"
"А то следует, что если я барышня и дворянская дочь, то и должна ею
оставаться".
Она тряхнула головой, волосы были прекрасные, ничего не скажешь, бегло
оглядела свой наряд и подняла на меня глаза, как если бы перед ней стояло
зеркало.
"Дворянская дочь,- сказал я.- Вот как? Интересно".
"Да! - отрезала она.- Так что все эти темы, позвольте мне заметить,
совершенно не подходят pour une demoiselle de mon a^ge*".
Я развел руками, несколько сбитый с толку.
"Скажитеї- небрежно проговорила она, назвав меня по имени и отчеству.
Разгладила на руках тонкие перчатки, выпрямила едва заметную грудь и
раскрыла над головой зонтик.- Я вам нравлюсь?"
"Вы прелестны, Роня".
"Будем считать этот ответ признаком хорошего воспитания. Скажите это
по-французски".
Я развел руками.
"Но ведь вы поняли, что я сказала".
Я кивнул.
"Вы, кажется, лишились речи!"
"Я согласен, Роня,- сказал я,- что все, что я старался вам внушить,
совершенно не для ваших ушей".
"Но, с другой стороны, вы сами говорите, что все в жизни так зыбко и
неоднозначної Относится ли это к любви?"
"Разумеется".
"Не будете ли вы так добры пояснить ваши слова?"
"Охотно,- сказал я,- но лучше останемся в пределах литературы".
"Вы сами себе противоречите. Разве литература и жизнь - этої"
"Далеко не одно и то же. Вы сказали, что мы кавалер и барышня. С барышнями
не полагается говорить о жизни".
"Хорошо, будем говорить о литературе. Итак?"
Некоторое время мы шли молча, у меня было чувство, что нечто начавшееся
между нами растеклось, ушло в ничего не значащие слова - или они что-то
значили?
"Видите ли,- заговорил я наконец,- в разные эпохи любовь описывалась
по-разному. Что касается нашего времени, то приходится констатировать, что
описание попросту невозможно! Описывать чувства? Это делалось тысячи раз".
"Но каждый человек открывает любовь заново".
"Может быть. Но слова все те же. И фраза, которую вы только что произнесли,
тоже произносилась уже тысячи раз. Может быть, этим и объясняется то, что
писатели переступили, так сказать, порог спальни. Хватит, сказали они себе,
рассуждать, вернемся к действительности. Только и здесь они ничего нового не
открыли".
"Видите, я похвалила вашу воспитанность, а вы снова".
"Что снова?"
"Опять заговорили о том, что не полагается слушать благовоспитанным девицамї
Знаете что,- проговорила она,- в другой раз как-нибудь. А сейчас
расстанемся. Неудобно, если нас увидят вдвоем в лесу".
За деревьями уже виднелась усадьба.
ХХ
Я потерял счет дням. До сих пор я считал это изобретением беллетристов, но
это произошло на самом деле. Полдень года длился и длился, и, право же, не
все ли равно: какое сегодня число, какой день недели? То и дело я забывал
рисовать палочки и в конце концов забросил календарь. Я знал, что лето в
полном разгаре и еще долго короткие ночи будут чередоваться с долгими
знойными днями. По-прежнему утром, когда я выходил на крыльцо из прохладных
сеней, сверкало солнце позади моего дома, кособокая тень медленно
укорачивалась на белой от пыли дороге. Все цвело, млело и увядало под
пылающим небом. Целыми днями я валялся полуголый в огороде, раздумывая над
своим трудом, и вел дневник. Этот дневник, который всегда лежал под рукой на
подстилке, был моим изобретением, если угодно, это был компромисс: устав
чертить завитушки, я решил, что мои сомнения могут быть плодотворны, если
доверить их бумаге, и самый рассказ о том, как я пытаюсь взяться за дело,
есть часть моего дела. Словом, я решил вести дневник своей нерешительности:
вместо того чтобы писать, я писал о том, как я буду писать, или, вернее, о
том, как не следует писать. С замиранием сердца я думал о том, что нашел
выход, ведь главное - не правда ли? - это копить написанные страницы. Я
вспомнил один старый замысел: несколько лет я был увлечен проектом сочинить
некий антироман - книгу о том, как не удается написать роман. Сюжет есть,
все есть, а роман не получается; это и есть сюжет.
Мне стало легко и весело. Я записал в дневнике, что завтра не буду делать
никаких записей; жуя травинку, с увлечением я писал о том, что значит в
жизни писателя день, проведенный sine linea. На другой день рано утром, с
ромашкой в зубах, с купальными принадлежностями под мышкой, я пришел в
усадьбу. Экипажи ждали перед домом. В беседке Петр Францевич, весь в белом,
в соломенной шляпе с петушиным пером, сидел над большим цветным планом
окрестностей, который, замечу попутно, он сам начертил и раскрасил; в
центре, подобно Иерусалиму на старинных картах, находилось поместье. Роня и
ее мать уселись в просторной рессорной коляске, я напротив, рядом с могучим
Василием Степановичем и спиной к Петру Францевичу, который вызвался править.
Позади нас стояла телега с провизией, на передке помещался Аркадий, который
по этому случаю облачился в армяк и насадил на голову древнюю фетровую
шляпу; Мавра Глебовна сидела между корзинами, мы не разговаривали, здесь
действовали другие правила. Что касается хозяина, почтенного Георгия
Романовича, то он остался дома для беседы с управляющим (что это значило, я
не стал выяснять) и в данный момент стоял на крыльце веранды, грузный и
краснолицый, собираясь махнуть нам рукой на прощание.
Мышастый жеребчик по имени Артюр подрагивал и переступал задними ногами.
Дамы раскрыли зонтики. "Ну-с",- бодро произнес наш возница. "Храни вас Бог!"
- прокричал с крыльца Георгий Романович.
Мне тотчас представился классический сюжет: хозяин возвращается в дом, где
Анюта с занятым видом, опустив глаза, шныряет из комнаты в комнату. Скрипит
дверь в кабинетеї "Звали?" "Да, вот тут то да се. Да ты подойди поближе. Что
так раскраснелась?" "Бежала шибко". "Куда ж ты торопишься?" "Дела, барин.
Работа ждет". "Не уйдет твоя работа. Анютушка, побудь со мною". "Лучше в
другой раз". "Да когда ж в другой раз? Мы с тобой одни". "Ах, барин, опять
вы за свое. Пустите, барин". "Анютушкаї какая тыї" "Да ведь опять
забеременею. Мне расхлебывать, не вам".
Коляска катилась по лесу, было все еще рано, птицы перекликались, и
особенное чувство благодарности за жизнь, за это утро, за то, что мы
существуем, охватило всех. Дорога слегка петляла, солнце сверкало в кронах
деревьев то слева, то справа от нас. Следом, блюдя некоторое расстояние,
скрипела телега с прислугой, сидя спиной к вознице, я видел мелькавшую за
серо-золотистыми стволами сосен, непрерывно кивающую голову мерина,
надвинутую на уши шляпу Аркадия, покачивающееся, освещенное солнцем и как бы
лишенное черт лицо Мавры. Мой сосед, полуобернувшись, давал указания Петру
Францевичу, высокомерно молчавшему. Василий Степанович заявил, что знает эти
места, как свои пять пальцев. Возница всем своим видом показывал, что он
здесь тоже не чужой. Деревья расступились, экипажи выехали на открытое
пространство.
Василий Степанович показал на низкие сооружения на краю поля и арку с
флагами, к ней вела, постепенно расширяясь, грязная дорога.
"Но!" - прокричал Петр Францевич. Артюр наддал, мы понеслись, подскакивая на
рессорах, вдоль лесной опушки.
Мать Рони спросила:
"А где же коровы?"
"Какие коровы?" - спросил Василий Степанович.
"Вы сказали: коровники. Мне кажется, если выстроены коровники, то должны
быть и коровы".
"Само собой,- сказал Василий Степанович,- но тут, как бы вам сказать, случай
особый. Хотите, расскажу? Я как завотделом обязан присутствовать на сессии".
"Это какая же такая сессия?" - надменно спросил с козел Петр Францевич.
"Будто вы не знаете. Сессия районного совета".
"Угу. И чем же вы там занимаетесь?"
"Чем занимаемсяї- сказал, усмехнувшись, Василий Степанович.- Делами
занимаемся, вопросы рассматриваем. Сессия, известное дело, сама ничего не
решает, решение готовим мы, а ихнее дело проголосовать. Я к чему это
рассказываю. Дали слово одной доярке: поделиться передовым опытом".
"Как интересно!" - сказала мать Рони.
"Погодитеї Дали, значит, ей слово. Вот она делится. Мы, говорит, тоже решили
откликнуться на постановление о крутом подъеме животноводства. На нашей
ферме содержится двадцать коров. Но, понимаете, товарищи депутаты, мы
столкнулись с таким вопросом, что весна уже проходит, лето на носу, давно
пора выгонять скот на пастбища. А он стоит и не может выйти".
"Кто не может?"
"Скот не может выйти. Столько накопилось за зиму навоза, что коровы стоят,
простите, в дерьме по самое брюхо. Еще немного, и, как говорится, с концами.
Вот тебе и передовой опыт".
Коляска катилась вдоль леса, телега тащилась следом. Время от времени нас
потряхивало, Роня с полузакрытыми глазами предавалась мечтам, ее мать,
поджав губы, молча смотрела перед собой.
"Н-да,- отозвался с козел Петр Францевич,- хороши работнички. Ситуация
авгиевых конюшен. Впрочем, решение для такого случая уже давно найдено.
Десятый подвиг Геракла".
"Не понял".
"Геракл, чтобы очистить от навоза конюшни, пустил туда воды двух рек".
"Где ж это было?" - спросил Василий Степанович.
"В Греции".
"Ну, может, у них это возможно, а у нас другие условия. Короче говоря, куда
денешься? Бросили старые коровники и построили новые. Вот эти самые".
"До следующего раза?" - спросил Петр Францевич.
Василий Степанович ничего не ответил.
"Да, но где же коровы? Я не вижу коров".
"А хрен их знает!" - мрачно сказал Василий Степанович, и общество
погрузилось в молчание. Дорога шла на подъем, опушка леса отодвинулась. Все
шире раскрывалась и расступалась перед нами окрестность, поле казалось дном
плоской перевернутой чаши, коровники, окруженные черной жижей, и деревянная
арка с выцветшими флагами и лозунгом остались внизу, впереди синели леса. И,
почти уже нереальные, угадывались за ними другие, дальние и едва различимые
лесные просторы. Дамы дремали, повисшая голова Василия Степановича, с
открытым ртом, моталась рядом со мной, на козлах величественно-неподвижно
возвышалась фигура Петра Францевича с расставленными руками, в которых
висели вожжи.
"Где мы, собственно, едем?" - спросила, очнувшись, мать Рони.
Коляска спускалась в лощину среди кустарника, закрывшего мало-помалу
горизонт и синие дали; конь Артюр, прядая ушами, осторожно ступал по еле
видной колее, ветви обшаривали нас в зеленом сумраке, у Петра Францевича
чуть не сорвалась с головы соломенная шляпа.
Василий Степанович, знавший окрестности, как свои пять пальцев, храпел и
раскачивался. Лошадь шла все медленней и наконец остановилась, потеряв
дорогу.
"Мы заблудились, Пьер!" - в ужасе прошептала мать Рони.
"Тем лучше, maman, как интересно!"
Василий Степанович открыл глаза, пожевал губами, поинтересовался, где мы.
Никто не ответил, он обернулся к вознице. "А это что такое?" - осведомился
он, увидев, что Петр Францевич расстелил план на коленях.
"Карта нашего уезда".
"Уезда, гм. Уездов теперь нет, драгоценнейший. И что же вы там нашли?"
"К вашему сведению,- холодно сказал Петр Францевич,- здесь все есть: и ваша
деревня, иї"
"Я эти места знаю. Я здесь вырос. Мальчонкой в этой самой речке барахтался.
В общем, не надо нам никаких карт, поехали, давай",- промолвил Василий
Степанович, переходя на "ты", хотя не совсем ясно было, к кому это "ты"
относится.
Артюр выволок нас на лужайку, которая оказалась берегом реки; на той
стороне, вдали, виднелись деревенька и обломок церкви. Внизу между ветлами и
кустами обнаружилась маленькая песчаная отмель. Несколько времени спустя,
скрипя колесами, подъехала телега с Аркашей и Маврой Глебовной.
"Maman!" - послышался голос Рони.
Она стояла у воды, в купальнике, освещенная солнцем. Я вышел в плавках из-за
кустов, и мы бросились в воду.
XXI
Если точно соблюдать последовательность событий - если называть событиями
обыкновенный банальный пикник и обыкновенные разговоры,- то дело было так:
подъехали к речке, и я предложил сперва искупаться, а потом уже сесть за
трапезу. Предложение было встречено общим согласием, прислуга занялась
приготовлениями на лужайке, а мы втроем - я, Петр Францевич и Василий
Степанович - отправились вверх по течению реки, предоставив маленький пляж в
распоряжение женщин.
Под ветлами, среди ветвей, вибрирующих в темной воде, не было дна, зато на
солнце, на середине реки вода была теплой, под ногами почувствовалось
песчаное дно; я потерял из виду моих спутников, вступивших в нескончаемый
разговор о проблемах сельского хозяйства; ближе к противоположному берегу
течение вновь убыстрялось; выбравшись, я лег на траву. В вышине надо мной
плыли рисовые облака, и такие же прозрачные, невесомые мысли струились на
дне моих полузакрытых глаз, я думал о том, что в некотором особом состоянии
самоотчуждения мы способны следить за нашей мыслью, не принимая в ней
участия, я думал, что для того, чтобы наслаждаться жизнью, нужно, в
сущности, отстраниться от жизни. Зыбкие воды неслись передо мной - темный,
дрожащий и вспыхивающий на солнце поток. "Ку-ку!" - раздался голос рядом, я
отвел руку от лица, щурясь от солнечного сияния, и увидел Роню, стоявшую
надо мной в полосатом, белом с сиреневым купальнике, увидел ее ноги, слишком
длинные оттого, что я смотрел на них снизу, обтянутый купальником лобок и
возвышения грудей. Солнце стояло у нее за спиной, лицо казалось темным в
окружении пламенеющих волос. Она присела на корточки, держась одной рукой за
землю, ее коленки блестели.
"Мне кажется,- сказал я, приставив ладонь к глазам,- таких купальных
костюмов в то время еще не носили. Если я ошибся, поправьте меня". "Вы
ошиблись,- возразила она,- бикини появились в конце века". "Но мы должны
договориться по крайней мере,- продолжал я,- в каком времени мы живем. Я
думаю, они назывались тогда иначеї" "Разве это так важно?" "Во всяком
случае,- сказал я, смеясь, и положил руку на ее колено,- их должны были
носить исключительно смелые девицы". "Э, так мы не договаривались,- сказала
она.- Уберите вашу руку, иначе я потеряю равновесие. У меня и так ноги
затекли". "Я задремал,- пробормотал я,- может, и вы мне снитесь, Роня?"
"Может быть",- сказала она. "Но ведь во сне, не правда ли, все позволено. Во
сне все происходит так, как оно происходит, во сне не надо спрашивать
разрешения". Она опустилась на колени, оперлась ладонями о траву, и еще
заметней выступили ее ключицы над круглым вырезом купальника.
Кончиками пальцев она слегка провела по волосам у меня на груди: "Как
шерсть". "Человек произошел от обезьяны,- сказал я.- По крайней мере
мужчина". "Эх, вы",- сказала она с упреком. "В чем дело, Роня?" "Почему вы
говорите банальности? Почему мы должны вести себя, как самые пошлыеї- Она
запнулась.- Или вы считаете, что я ничего другого не заслужила?"
Так или примерно так происходили события, если считать событиями слова, что
всегда казалось мне противоестественным. Устав сидеть на корточках, она
уселась вполоборота, поджав ноги, моя ладонь покоилась на ее бедре, не
пытаясь продолжить знакомство с ее телом. Она взглянула на мою руку.
"Я жду",- сказала она.
"Чего вы ждете?"
"Я жду, когда вы извинитесь".
"За что?"
"Вы злоупотребили моим доверием".
"Роня,- проговорил я,- во сне все разрешается".
"И тем не менее".
"Успокойтесьї Мы не выходим за рамки".
"За рамки чего?"
"Времени, разумеется".
Я перевернулся на живот, подпер голову ладонями. Роня тоже изменила позу,
вытянула ноги и оперлась о землю рукой, такой слабой и тонкой, что,
казалось, она вот-вот переломится в локте.
"Вы мне все-таки так и не объяснилиї"
"Что не объяснил?"
"Давеча, когда мы гуляли в лесу".
"Я же вам сказал".
После этого наступило молчание, ни малейшей охоты о чем-либо рассказывать у
меня, разумеется, не было, но опять же я не мог подавить соблазн слегка
пококетничать перед этой барышней, подразнить слегка ее любопытство. Я был
искренен с Роней; моя искренность была наигранной. За кого она меня
принимала? Мое замешательство подстрекало ее воображение.
"Кто я такой, гмї Пожалуй, вы примете то, что я скажу, за желание
покрасоваться или заинтриговать вас, но, уверяю вас, ничего подобногої-
проговорил я лениво.- Я вообще совсем не то, чем я вам, по-видимому,
представляюсь, я даже не то, чем я кажусь самому себе. Я, знаете ли, вообще
не я, а он!"
"Как это?"
"А вот так. Он приехал в деревню, он поселился в заколоченной избе. Он
взошел на крыльцої Понимаете: не я, а он".
Я взглянул на Роню, или Рогнеду, или как там ее звали, и мои глаза словно
под действием силы тяжести соскользнули на ее шею, ключицы, живот. Она
выдержала этот невольный осмотр.
"Хорошо,- сказал я,- только это сугубо между нами. Поклянитесь, что никому
не скажете. Нагнитесь, я вам скажу на ухої"
"Зачем же на ухо? Здесь никого нет".
Она наклонилась ко мне, я мгновенно перевернулся на спину, обхватил ее за
шею, так что она чуть не повалилась на меня, и что же мне еще оставалось
делать? Я поцеловал Роню.
Клянусь, при всей неожиданности этого события она его ждала.
"Mais... vous e^tes impossible,- пробормотала она,- там, наверное,
заждалисьї"
Я сидел, обхватив колени руками; ну вот, подумал я ни с того ни с сего,
эксперимент удался. О чувствах не могло быть и речи. Мне показалось, что она
ответила еле заметным движением губ на мой поцелуй, словно полусознательно
хотела подогреть желание, словно чувствуя, что температура падает. Все шло
как по-писаному. Если бы я взялся сочинять подобную сцену, мне не осталось
бы ничего другого, как придумать то же самое, те же реплики; мне стало ясно,
что "эксперимент" состоял именно в том, чтобы убедиться в рутинности наших
слов и, увы, наших побуждений.
Согласно правилам я должен был выступить в роли совратителя. От меня ждали
поступков - иначе говоря, от меня ждали слов. В духе того времени, которое
цепко держало нас, из которого - вот смех - мы не могли выбраться, от меня
ждали признаний, которым не следовало доверять, уверений в том, что я ни на
что не надеюсь. "Ни на что" должно было означать, что я именно на "это" и
надеюсь. Моя любовь нуждалась в риторике, как тело требует одежды, чтобы
подчеркнуть свою соблазнительность.
Отшатнувшись - или сделав вид, что она от меня отшатнулась,- она медлила:
этого требовал сценарий. Она ждала слов. Чего доброго, она ждала клятв. Если
же я молчу, значит, что-то должна сказать она: например, что вопреки тому,
что "случилось", она считает меня честным человеком. И тут, я думаю, она
почувствовала, что я не то чтобы не владею искусством любовного красноречия,
но принадлежу времени, когда красноречие лишилось смысла. Все слетело с нас
обоих - игра, и правила, и французские фразы, осталась девочка в смятении
оттого, что ее впервые поцеловали, и скучающий гражданин без определенных
намерений и определенных занятий.
"Но вы так и не ответили",- пробормотала она. Вскочив, она побежала к реке,
с плеском, с шумом бросилась в воду и поплыла к тому берегу.
ХХII
Любовь - словечко подвернулось само собой... Зачем она мне? Я удрал из
города не для того, чтобы предаваться на лоне природы новым утехам, в конце
концов для постельных надобностей у меня была женщина - к чему искать других
приключений? Как выражались в старину, я "похоронил себя" в деревне. Я сошел
с поезда жизни на глухом полустанке; быть может - кто знает? - это была
конечная остановка.
Тут мне, конечно, возразят: выключиться из жизни - как это можно себе
представить в нашей стране? Жизнь тащила всех, хочешь не хочешь, как вода
несет щепки. Разобраться в себе, искать смысл и оправдание своей жизни?
Смешно... Это крысиное существование, безостановочное перебирание лапками в
толпе себе подобных, сопение и попискивание, толкотня на улицах, теснота
магазинов, теснота подземных переходов, вагонов метро, бюрократических
коридоров, общественных сортиров, вечная спешка, вечная борьба за местеч-
ко - все это попросту перечеркивает всякое вопрошание о смысле жизни. Какой
там смысл... Привычка к стадному существованию не располагает к рефлексии;
все равно, что танцевать, идя за плугом, как сказал, если не ошибаюсь, Лев
Толстой. Я убежден, что патриархальное общество облегчило переход к
крысиному обществу. К поднадзорному обществу, к обществу, над которым - над
этими толпами, над крышами городов, над каждой супружеской кроватью и каждой
колыбелью - стояло мертвое светило, огромный мутный глаз государства.
Но, слава Богу, я разделался со всем этим. Да, я спасся от этой жизни, от
паутины человеческих взаимоотношений, от чувства, что постоянно задеваешь
кого-то и трешься об кого-то, спасся от этой чудовищной тесноты! Я обрел
счастье быть самим собой, другими словами - счастье быть никем. Так и надо
было ответить Роне: я - никто. Моя третья жена, Ксения, закатила мне сцену,
после которой мы больше не виделись. Замечательно, что это не была сцена
ревности, для чего, честно говоря, нашлись бы основания; ничего подобного. Я
отвлекаюсь, но раз уж вспомнил, надо договорить.
Ее упреки сводились к тому, что я ничего не хочу делать, ни о чем не
забочусь - одним словом, представляю собой, как она выразилась, законченный
тип тунеядца. Замечу, что, если бы я что-то "делал", например, продолжал
свою литературную деятельность, я еще больше заслуживал бы этого
определения. Но, хотя главным пунктом обвинения было то, что я равнодушен к
окружающим (то есть к ней), верно было и то, что все последние годы я жил, в
сущности, на ее заработки. Было вполне логично требовать от меня
компенсации, то есть любви во всех смыслах этого слова, включая физический.
Но довольно об этом.
Когда следом за Роней, помедлив ради приличия, я поднялся на берег, на
лужайке была уже расстелена скатерть, Мавра Глебовна, в кружевной наколке и
белом переднике, инспектировала корзину с провиантом. Я старался не
встречаться с ней глазами, но она и не смотрела в мою сторону, опустив
глаза, расставляла на скатерти все необходимое. Аркадий распряг лошадь; я
заметил, что у него была припасена бутылка, тем не менее барон Петр
Францевич дал знак Мавре Глебовне, она приблизилась с маленьким подносом и
серебряной чаркой, Петр Францевич налил полную чарку из барского графинчика,
и Мавра Глебовна поднесла ее Аркаше. Тот вскочил, утер губы и, держа чарку
перед собой, истово перекрестился и поклонился господам; Петр Францевич
благосклонно кивнул. Эта маленькая пантомима развлекла нас.
Мавре Глебовне было наказано следить за Аркадием, после чего прислуга
расположилась в сторонке. Василий Степанович разлил мужчинам водку, вино
дамам, молча поднял рюмку, мать и дочь усердно крестились, глядя на дальнюю
церковку, некоторое подобие крестного знамения сотворил и Петр Францевич;
Василий Степанович вздохнул, насупился, поставил рюмку и, в свою очередь,
решительно перекрестился. Петр Францевич несколько иронически, как мне
показалось, покосился на него. Храня молчание, как положено, мы опрокинули
свои рюмки, дамы пригубили из бокалов.
"Вот народ,- сказал Василий Степанович, жуя бутерброд с краковской
колбасой,- нет, чтобы клуб устроить или какое-нибудь полезное помещение".
Петр Францевич солидно намазывал масло на ломтик белого хлеба, подцепил
вилкой сыр. "Рогнеда,- промолвил он,- передай, милочка, маслины..."
Некоторое время помалкивали, ели.
"Вы имеете в виду церковь?" - осведомился Петр Францевич.
"Ну да. Ободрали все что можно, набросали мусора, нагадили - и бро-
сили".
"При чем же тут народ? - заметила мать Рони.- Народ не виноват".
"А кто ж, по-вашему?" - спросил Василий Степанович и разлил по
второй.
"Рогнеда, передай, пожалуйста, семгу..."
"Хороша наливочка, крепенькая! Небось наша, местная..."
"Смородинная",- сказала мать Рони.
Чтобы не показаться невежливым, я произнес какую-то глупость - что, дескать,
разрушенная церковь тоже своего рода символ.
Петр Францевич моментально уцепился за это слово:
"Символ чего?"
"Символ исчезновения Бога".
"Вы хотите сказать,- прищурившись, с рюмкой в руке, молвил Петр Францевич,-
вы хотите сказать: Бог умер?"
"Нет,- возразил я,- эти времена уже давно прошли. Когда жил Ницше, Бог был
еще где-то рядом. Как покойник, который лежит в открытом гробу, в окружении
близких. Бог умер - представляете себе, что это означало? Это означало, что
и мы все умрем, и вся наша мораль ничего не стоит, и все напрасно, вся суета
ни к чему".
"Но вы говорите, что это время прошло".
"Прошло... А следовательно, прошли и все сожаления. Смерть Бога была
сенсацией, теперь она уже никого не интересует. На месте Бога осталась
пустота, сперва она всех пугала, а потом привыкли, оградку вокруг построили
и кланяются этой пустоте. Не умершему божеству молятся, а тому, что осталось
на его месте: пустоте".
Петр Францевич молчал, все еще держа перед собой полную рюмку, ноздри его
раздувались.
"Милостивый государь,- проговорил он,- мне кажется..."
"Вы просто клевещете на наш народ",- сказала мать Рони.
"Ладно, умер, не умер,- сказал, держа в одной руке рюмку с темно-розовой
наливкой, а в другой - золотистую глыбу пирога с капустой, Василий
Степанович.- Как говорится, не пора ли! Предлагаю выпить за здоровье нашей
многоуважаемой..."
Все обрадовались этой реплике, а мать Рони промолвила, кисло улыбаясь:
"Наконец-то в этом обществе нашелся хотя бы один учтивый человек".
Пир продолжался; Мавра Глебовна, последовав приглашению барыни, скромно
сидела рядом с захмелевшим Василием Степановичем; разделенные сословной
преградой, мы по-прежнему избегали смотреть друг на друга. Несколько времени
спустя она отвела мужа в тень, он спал, накрыв лицо носовым платком. Аркадий
храпел в кустах, а конь Артюр, прыгая спутанными передними ногами, скучал на
лугу.
Женщины удалились. Петр Францевич неподвижно сидел в надвинутой на глаза
соломенной шляпе. Он поднял голову и спросил:
"Не хотите ли... э?"
ХХIII
"Не угодно ли вам пройтись?" - змеиным голосом сказал доктор
искусствоведческих наук.
Я встал. Петр Францевич быстро шел, внимательно глядя себе под ноги.
Миновали перелесок. Петр Францевич остановился.
"Милостивый государь,- начал он,- я полагаю, вы догадываетесь, с какой целью
я пригласил вас... э... прогуляться".
"Догадываюсь,- сказал я.- Вы хотели изложить мне вашу концепцию
монархического строя в нашей стране".
Мы стояли друг против друга.
"Вы, однако ж, юморист.- Он обвел взором верхушки деревьев и прибавил: -
Монархия погубила Россию. Но я не думаю, чтобы эта тема вас особенно
занимала..."
"Нет, отчего же".
"Монархия погубила Россию, не удивляйтесь, что слышите это из уст
дворянина... Могу вам даже назвать точную дату, исторический момент, начиная
с которого все стало шататься и сыпаться. Революция, которой вы придаете
такое большое значение, лишь завершила этот процесс".
"Значит, революция все-таки была?"
"Конечно, была. Почему вы спрашиваете?"
"Мне казалось, вы о ней забыли... Так какой же это момент?"
Петр Францевич посматривал на меня, почти не скрывая своего презрения.
"Знаете что,- промолвил он,- я все время задаю себе вопрос: кто вы такой?"
Я ответил:
"Представьте себе, и я задаю себе тот же вопрос. Но еще больше меня
интересует, кто такой вы!"
"Вот как? И... какой же вы нашли ответ?"
"Но я хотел бы услышать сначала ваш ответ. Уверены ли вы, что можете
сказать, кто вы?"
"Полагаю, что да",- сказал он твердо. По узкой тропинке мы двинулись дальше,
он шел впереди.
"Если я не ошибаюсь..."
"Вы не ошиблись",- сказал он.
"Но вы же не знаете, что я хочу сказать".
"Это не важно. Я все ваши мысли прекрасно понимаю, а вы, как я догадываюсь,
понимаете мои".
"Так как же насчет монархии?"
"Монархии? - спросил Петр Францевич.- Странно, что вас это интересует. Но я
уже вам сказал. Я имею в виду не этого, не последнего Николая, которого
теперь собираются объявить святым. На самом деле это был не государь, а
фантом. Пустое место".
"Мне странно это слышать от вас, Петр Францевич".
"Разумеется... Впрочем, виноват не он, все равно уже ничего нельзя было
изменить. Виноват, если хотите знать, первый Николай, который замыслил
поставить во главе государства бюрократическую верхушку. Оттеснить родовую
аристократию, заменить сословное общество чиновным. Что ему и удалось. И вот
результат: страна плебеев. Общество, где естественное деление на сословия
заменено искусственными этажами: наверху полуграмотные чиновники, внизу
быдло. И где, конечно, простой народ, за отсутствием внутренних регулирующих
и сдерживающих начал, бессознательно тоскует по строгому укладу. В этом все
дело, милостивый государь! Лошадь тоже скучает по оглоблям".
"Вы хотите сказать, что дворянство не оставило наследника?"
"Вот именно. Не оставило. На Западе были буржуа. А мы не Запад. Откуда же им
взяться, этим сдерживающим началам? От религии ничего не осталось, церковь
пресмыкается перед властью, превратилась в Ваньку-встаньку, в марионетку
тайной полиции. Народ... Изволите сами видеть. Или люмпены, как наш Аркадий,
или хамы наподобие милейшего Василия Степаныча. Вот что значит остаться без
аристократии".
"Простите, а вам не кажется, что..."
Он обернулся ко мне.
"Нет, не кажется. И вообще, я думаю, вы понимаете, что я вас позвал не ради
удовольствия вести с вами ученый спор".
"Такая мысль приходила мне в голову".
"Тем лучше. Итак!" - сказал искусствовед, подняв брови.
"Если не ошибаюсь, вы хотите поговорить со мной о Роне..."
"Вы догадливы".
"Вы стояли в кустах. Я случайно вас заметил".
"Случайно. Вот именно. Надеюсь, вы не думаете, что я имею привычку
подглядывать и подслушивать?"
"Нет, не думаю".
"Но речь идет не обо мне".
"Я вас слушаю",- сказал я, грызя травинку.
"Нет, это я вас слушаю!"
Я пожал плечами.
"Милостивый государь,- сказал Петр Францевич.- Мы одни, позвольте мне быть
откровенным. Я нахожу ваше поведение невозможным! Или вы объяснитесь,
или..."
"Или что?" - спросил я.
Глубокий вздох.
"Перестаньте притворяться. Вы, вероятно, знаете, а если не знаете, то я
должен поставить вас в известность... Я имею в отношении Рогнеды Георгиевны
самые серьезные намерения".
"Угу. И что же?"
"И я не допущу, чтобы честь девушки, доброе имя семьи потерпели
ущерб только из-за того, что какому-то заезжему авантюристу вздумалось...
Да, вздумалось!.."
Я был в восхищении от моего собеседника.
"Петр Францевич,- сказал я,- вы оценили мое чувство юмора, я отдаю должное
вашему остроумию. Предмет, мне кажется, не заслуживает того, чтобы..."
"Ага,- крикнул он, задыхаясь,- не заслуживает! По-вашему, предмет, как вы
изволили выразиться, не заслуживает..."
"Того, чтобы портить себе нервы. Давайте лучше поговорим о..."
"Не спрашиваю вас, что вы подразумевали под этим словом "предмет".
Комментировать ваше замечание насчет нервов тоже не намерен. К делу: вы не
хотите объяснить мотивы вашего поведения?"
"Какого поведения, Петр Францевич, что я такого сделал?"
"Вы не хотели бы извиниться?"
"Не понимаю, за что и перед кем я должен извиняться".
"Прекрасно,- сказал он.- Вы обо мне еще услышите".
Женский голос раздался в лесу: нас звали.
"Убедительная просьба,- пробормотал Петр Францевич,- этот разговор должен
остаться между нами".
Я кивнул; мы разошлись в разные стороны.
Вопреки уверениям Василия Степановича дорога, по которой он предложил
возвращаться домой, оказалась много длинней; ехали уже целый час, а лесу все
не было конца; солнце село, между черными деревьями разгоралось серебряное
небо. Птицы понемногу умолкли, и наступила глубокая тишина; слышался мерный
шаг лошади, поскрипывали колеса. Правил Аркадий. За коляской постукивал
второй экипаж с Маврой и искусствоведом, пожелавшим ехать в телеге. Лес
расступился, над черным полем раскрылось безлунное и беззвездное небо, лишь
кое-где в темно-голубой бездне мерцали серебряные огоньки. Лошадь, кивая
большой головой, равномерно работая крупом, шагала среди трав.
Молча, очарованные и подавленные огромным, как мир, пустым небом, влачились
мы вдоль опушки, коляска остановилась. "Но!" - сказал возничий. Лошадь
стояла. Аркадий щелкал языком, похлопывал вожжами по крупу лошади. Сзади
подъехала и стала вторая повозка. Что-то как будто показалось вдалеке
посреди поля. Лошадь заржала. И в ответ оттуда раздалось слабое, тонкое
ржание. Тут только разглядели, что все поле заросло густой и высокой, чуть
ли не в пояс травой. Метрах в ста от нас, среди черных трав, не то
приближаясь, не то стоя на одном месте, два коня танцевали, высоко поднимая
тонкие ноги, два всадника в круглых шапках, в плащах и смутно мерцающих
железных рубахах, с незрячими лицами, подняв копья, плечом к плечу проплыли
в высоких седлах, и на копьях колыхались флажки.
Понадобились бы, как я полагаю, специальные объяснения, чтобы ответить,
почему братья, убитые, как считается, в южных землях весьма далеко отсюда,
явились в наших местах; одно из них основано на известной гипотезе
отраженного образа, другое исходит из того, что видения, как и редкие виды
животных и птиц, ищут убежища в заброшенных уголках природы. Впрочем, к чему
объяснять? Постепенно лесная заросль по левую руку от нас отступила, дорога
шла все ниже, клубился туман.
Понурая лошадь брела по невидимой колее, седок опустил голову, равнина
напоминала океан, в котором сгинули все голоса, исчезли ориентиры.
ХХIV
Несколько дней прошло в неопределенных мечтаниях, в утренней лени,
задумчивом перелистывании заметок, планов, соображений. Замысел зажил
понемногу своей жизнью и шевелился в ворохе бумаг, как рыба, которая
запуталась в прибрежных зарослях, но теперь он представлялся мне средством,
а не целью. Как никогда прежде, я чувствовал коварное очарование моего
ремесла, которое притворяется чем угодно, на самом же деле существует ради
самого себя; я капитулировал, я понимал, что порабощен литературой и
останусь ее рабом, даже если не напишу больше ни строчки.
Персонаж, рисовавшийся в моем воображении,- кто он был? Я узнавал в нем
самого себя, но этот субъект хотел жить собственной жизнью, дышать и
двигаться в особой среде; хуже того, он запрещал мне жить моей жизнью, в
среде, которая называется действительностью. Он попросту отрицал за ней
право считаться действительностью. Да, я удалился от мира, чтобы разобраться
наконец в своей жизни. Между тем жизнь имела смысл лишь в той мере, в какой
она могла служить навозом для литературы. Жизнь - в который раз приходится
сознаться в этом,- жизнь сама по себе меня ничуть не интересовала. Словно
окруженный воздушным пузырем, я бродил по ее дну, я разговаривал с
односельчанами, с дачниками, или кто они там были, чьи голоса глухо звучали
в моих ушах, и у меня не было ни малейшей охоты описывать этих людей,
превращать кого бы то ни было в марионеток моей литературы. Но из них, как
из прошлогодней листвы, гниющих корней и упавших растений, должно было
вырасти причудливое древо моего воображения. Я размышлял на эти темы,
рисовал завитушки, кое-что записывал, когда очередное происшествие вернуло
меня к действительности. В избу постучались.
Явился Аркаша. Я замахал руками, и он исчез. Минуты через две стук
повторился. Аркадий вторгся вопреки запрету тревожить меня во время работы.
Он стоял на пороге с видом совершенного идиота, между тем как хозяин, то
есть я, отвечал ему тупым взглядом, ибо все еще находился в состоянии
самогипноза; перо повисло в моей руке.
"Пошел вон,- пробормотал я,- что это еще за новости?.."
Подмигнув, он ответил:
"Спокуха".
Полез в подкладку, извлек помятый конверт и помахал им в воздухе, как бы
желая сказать: попляши.
"Что такое?" - проворчал я. Он махал письмом.
Я сунул ему рубль и вернулся к столу, разглядывая герб и адрес; впрочем,
адреса не было, наклонным почерком, размашистой рукой было начертано три
слова: мое имя. Вестник стоял под окном.
"В чем дело?"
"Велели без ответа не возвращаться",- отвечал он с улицы.
"Кто велел?"
Он многозначительно крякнул и побрел прочь.
Я вскрыл письмо кухонным ножом, там был сложенный вдвое листок, украшенный
той же геральдической эмблемой.
Собственно, я уже более или менее понимал, в чем было дело, лишь дата в
правом верхнем углу повергла меня в задумчивость. Возможно, я все еще не
выбрался из наркотических грез. Времяисчисление не то чтобы застопорилось,
но попросту выветрилось из моего мозга, во всяком случае, я никак не
представлял себе, что день и месяц, о котором меня уведомляла
изящно-размашистая рука, есть именно тот день и месяц, который у нас на
дворе сегодня, и что дата может вообще иметь какое-либо значение.
Наконец, там был проставлен год, а это уже совершенно меняет дело - я бы
сказал, переводит на другой уровень смысл даты: ибо если дни и месяцы
периодически возвращаются - сколько их уже было с тех пор, как
восемнадцатилетняя хозяйка впервые переступила этот порог, сколько раз
вздувалась река, и луга покрывались травами, и к потолку подвешивали новую
люльку,- если дни повторяются, то годы приходят только один раз, годы
выпрямляют круг времени в стрелу, летящую вперед, и событие, помеченное
полной датой, становится историческим фактом, единственным и неповторимым.
"Милостивый государь...- писал доктор искусствоведения Петр Францевич,
называя меня по имени и отчеству.- Полагая, что Вы догадываетесь, какого
рода обстоятельства побудили меня писать к Вам, не смею отнимать Ваше время
подробным изложением причин, вынудивших меня встать на защиту чести и
достоинства известной Вам особы, слишком неопытной, чтобы своевременно
распознать в Вас человека, злоупотребившего оказанным ему гостеприимством.
До определенного времени я не вмешивался в происходящее, довольствуясь ролью
стороннего наблюдателя и рассчитывая - как выяснилось, тщетно - на Ваше
благоразумие, тем не менее всякая снисходительность имеет свои пределы.
Тень, брошенная на репутацию молодой девушки Вашим, м. г., поведением,
которое я предпочитаю называть неосторожным, чтобы не квалифицировать его
как злонамеренное, доброе имя семьи, наконец, приличия - все это
настоятельно требует моего вмешательства. Я направляю к Вам моего человека
за невозможностью подыскать в здешней глуши более подходящего секунданта и
рассчитываю на Ваш незамедлительный ответ. Примите, и проч.".
ХХV
Путешественник рассмеялся. Это было все равно, что после сложной и
мучительно-тревожной музыки услышать оперетку. Это было приятное отвлечение
от постылой необходимости напрягать мозг, выдавливая фразу за фразой, от
каторжного писательства. С удивительной легкостью, схватив перо, он отписал
барону Петру Францевичу о своей готовности выйти на поле чести. Выбрать
место встречи, оружие и условия поединка он предоставил противнику как
обиженной стороне. Что же касается секунданта, гм... Если уж сам Петр
Францевич не погнушался Аркадием, то почему бы не воспользоваться и другой
стороне его услугами? Путешественник растолкал Аркашу, спавшего на куче
тряпья, и вручил ему письмо. Несколько времени спустя, зевая, и содрогаясь,
и почесывая укромные уголки тела, секундант выбрался из своей халупы. Ответ
из усадьбы не заставил себя долго ждать.
Исключения, как известно, подтверждают правило; неизбежные в данных условиях
отступления от обычаев были тщательно оговорены Петром Францевичем; на его
компетентность рассчитывал приезжий, который имел о дуэлях литературное, то
есть весьма поверхностное представление. Искусствовед уклонился от
обсуждения скользкого вопроса, могут ли обе стороны довольствоваться одним
секундантом, к тому же лицом низкого звания. Это значило, что Петр Францевич
согласен. Он лишь уточнил, что ввиду вышеуказанных обстоятельств секундант
освобождается от обязанности, возлагаемой на него дуэльным кодексом,
попытаться в последний момент, не нанося урон интересам чести, помирить
противников. Равным образом отпадали право и обязанность доверенного лица
добиваться по возможности менее жестоких условий поединка. Что касается
подробностей, то составление правил боя - за неграмотностью секунданта -
взял на себя сам Петр Францевич.
Но, прежде чем перейти к этой части дуэльного протокола, следовало
договориться о враче. Петр Францевич полагал желательным и даже необходимым
обойтись без медика. Он полагал, что установление факта смерти не требует
специальных знаний. В случае же кончины обоих участников вопрос решается сам
собой. Присутствие врача (которого пришлось бы для этой цели приглашать из
райцентра) могло повлечь за собой неприятности для всех, кто имел отношение
к делу. Со своей стороны Петр Францевич изъявил готовность сделать все от
него зависящее, чтобы оказать помощь своему оскорбителю в случае, если тот
будет тяжело ранен и не сможет продолжать поединок.
И, наконец, условия. Тут Петр Францевич, пожелавший избрать в качестве
оружия пистолеты, проявил особую неукоснительность и принципиальность;
разница между правильной и неправильной дуэлью была для него никак не
меньше, чем разница между дуэлью и убийством. Дуэль есть мероприятие по
восстановлению поруганной чести и, как в настоящем случае, защите чести
третьего лица. О том, что подразумевается под словом "честь", каковы
критерии ее поругания, Петр Францевич предпочел не распространяться, полагая
эти вещи общеизвестными. Точно так же он обошел молчанием вопрос о сословной
чести и ее отличиях от чести несословной. Было бы в высшей степени
нетактично осведомиться впрямую, дворянин ли его оскорбитель,- не говоря уже
о том, что плебейское происхождение противника в случае, если бы таковое
обнаружилось, лишило бы Петра Францевича возможности вести себя, как
подобает дворянину в сношениях с равными себе. Впрочем, так же, как на
пожарище бесполезно искать спичку, от которой загорелся дом, было бы нелепо
ставить дуэльную процедуру в зависимость от причины и повода: дуэль сама по
себе, независимо от повода, была испытанием чести; дуэль подчинялась
собственным законам; подобно сценарию, дуэль предписывала участникам их
роли.
Итак, противники становятся на расстоянии двадцати шагов и по знаку, который
подаст обиженный, идут, держа наготове оружие, навстречу друг другу до
минимальной дистанции в десять шагов, обозначенной барьером,- например,
брошенными на землю плащами. Разрешается стрелять в любое время после подачи
сигнала, однако выстреливший первым должен тотчас же остановиться. Если он
не попал в противника либо ранил его, но так, что тот может, в свою очередь,
выстрелить, этот последний вправе приблизиться к барьеру и, спокойно целясь,
расстрелять своего врага. Дуэль возобновляется в случае безрезультатности и
должна быть продолжена до тех пор, пока один из партнеров не будет убит или
по крайней мере ранен столь тяжело, что не сможет сделать ответный выстрел.
ХХVI
Я велел Аркадию немедленно возвратиться и передать Петру Францевичу, что
буду на месте в назначенный час. Стемнело; я расхаживал по скрипучим
половицам, приятно возбужденный, думая о том, что следовало бы привести в
порядок мои дела,- впрочем, какие у меня дела? - написать два-три письма на
случай... на случай чего?
Несмотря на поздний час, спать мне не хотелось. А надо бы выспаться, как
говорит Печорин: чтобы завтра рука не дрожала. Было ясно, что барон шутит.
Было ясно, что он не шутит. Тут, я думаю, все соединилось: прошлое и
настоящее, и желание утереть нос воображаемому сопернику, и желание
отомстить гнусному времени. Дон Кихот не шутил, когда облачился в
заржавленные доспехи; но каким оскорблением, еще одной обидой было бы для
Петра Францевича это сравнение! Странным образом я испытывал к нему
симпатию; в его амбиции было что-то почти трогательное.
Словом, что оставалось делать? Я ходил взад и вперед по комнате, от печки к
столу и обратно, перо и бумага вновь призывали меня. Прощальное письмо есть
литературный жанр и в качестве такового требует от автора найти необходимое
равновесие между новизной и условностью; новизна заключалась уже в том, что
на рассвете я буду, по всей вероятности, убит на дуэли, тогда как традиция
презирала всякие новшества; традиция запрещала уделять этому весьма
возможному факту слишком много внимания; традиция предписывала сдержанность,
здравый смысл, сухую красоту слога. Услышав тихий стук в окошко, я вышел в
сени. Роня, в легком платьице, закутанная в темный платок, озираясь, стояла
на крыльце. Признаюсь, я был весьма удивлен. Я даже был ошарашен. Мы вошли в
избу, она подбежала к столу, прикрутила фитиль керосиновой лампы.
Я успокоил ее, сказав, что никто нас не увидит: деревня почти необитаема.
"Да, да, знаю,- пробормотала она.- Сразу передадут маме, дяде... Послушайте,
я ужасно испугалась".
Оказалось, что она встретила Аркашку возле своего дома и подлец показал ей
мое письмо.
"Ну и что?" - сказал я спокойно, стараясь припомнить, что же конкретно
сообщалось в моем письме, кроме того, что я согласен и явлюсь вовремя.
Она возразила:
"Вы думаете, я не догадалась? Дядя устроил нам вчера сцену".
"Кому это - нам?"
"Мне и маме. Он говорил, что проучит вас. Послушайте, ведь он шутит, да?
Скажите: он шутит?"
В полутьме блестел циферблат ходиков, блестели ее глаза, дом населили наши
тени, кивавшие нам с потолка бесформенными головами, не мы, а тени жили
своей независимой жизнью и заставляли нас подчиняться их воле, как огромные
темные фигуры кукловодов управляют куклами, держа невидимые нити. Я охотно
ответил бы Роне: разве тебе не ясно, что все это игра? Но что-то
останавливало меня, игры, которым предавались они там, в усадьбе, грозили
превратиться в действительность, Дон Кихот не шутил. И я чувствовал, что
сюжет начинает разворачиваться сам собой. Я предложил ей сесть. Тень Рони
заставила Роню опуститься на табуретку.
"Видишь ли, здесь это, может быть, и шутка,- проговорил я, невольно переходя
на "ты". Она приняла это как должное.- Здесь это выглядит как шутка. Но там,
за рекой... Ты говоришь, он устроил вам сцену. А, собственно, за что он
собирается меня проучить?"
Она подняла на меня глаза.
"Как за что?.. Неужели вам непонятно?"
И умолкла, но кукловод-тень потихоньку натягивал нитку.
"Умоляю вас, откажитесь, ведь вы, наверное, даже не умеете стрелять.
Сознайтесь, наверное, ни разу не держали в руках оружие".
Отчего же, возразил я, держал.
"Вы?"
Мне пришлось ей ответить, что я стрелял когда-то на военных сборах; правда,
ни разу не попал.
"Вот видите. А дядя Петя - настоящий стрелок. Он ходит на охоту. Он вас
убьет!"
Я объяснил, что правила чести не разрешают мне уклониться от боя;
разумеется, я не стану целиться в Петра Францевича, но, если бы я ответил на
его вызов отказом, это было бы новой обидой. Да и сам я не простил бы себе
трусости.
"Трусости? - вскричала она.- Какая же это трусость? Да ведь дуэль - это...
Подумайте: в наше время!.."
"Ага,- я усмехнулся,- а как же правила игры?"
"Это уже не игра".
"Может быть. Но, знаешь ли,- назвался груздем, полезай в кузов! В крайнем
случае можно извиниться перед тем как... В конце концов эта ссора - чистое
недоразумение".
"Недоразумение? - проговорила она.- А я думала..."
"Что ты думала?"
"Вы правы. Конечно, недоразумение".
Мы молчали, я предложил проводить ее до дому.
Она рассеянно кивнула, но тут же поправилась:
"Нет, ни в коем случае. Нас не должны видеть. Лучше я одна... Тут все друг
за другом следят, это только кажется, что никого нет... Тут живут старухи,
которых никто не видит, они вылезают по ночам, когда нет луны, и бродят
вокруг. Мертвые старухи, которых некому было похоронить, вот они и сидят в
своих развалюхах. А ночью вылезают. Я уверена, что кто-нибудь стоит под
окном... Ну и пусть стоит!" Она умолкла, смотрела на чахлый огонек в стекле,
и тени над нами застыли в ожидании.
"Роня, о чем ты думаешь?"
"О чем я еще могу думать? Эта дуэль ни в коем случае не должна состояться.
Если вы ничего не предпримете, я сама приму меры. Вы меня не знаете. Я
способна на решительные поступки".
Она нахмурилась, глядя в одну точку, как школьница, которая решает сложную
арифметическую задачу.
"Вот что: я остаюсь у вас".
"У меня, здесь?"
"Я вас не стесню, я лягу на полу".
"Не в этом дело, Роня..."
"Могу даже вовсе не ложиться. Но, когда он узнает, что я провела у вас ночь,
он подумает, что я стала вашей женой, и уже ничего не поделаешь!"
Насвистывая, я прошелся по комнате и сел на порог. Она рассеянно поглядывала
на мои бумаги. Очевидно, ждала ответа. Вдруг ни с того ни с сего на стене
пошли часы, а может быть, я до этого не обращал внимания на их стук. Я
взглянул на циферблат: минутная стрелка не спеша вращалась по кругу. Моя
гостья в некотором остолбенении взирала на сумасшедшие часы.
Я потер лоб.
"Роня, ты в самом деле готова стать, как ты сейчас выразилась... моей
женой?"
"Представьте себе, не готова. Вы разочарованы?"
Она смотрела на часы. Стрелка остановилась.
"Ты меня совершенно не знаешь,- сказал я.- Ты не знаешь моих
обстоятельств..."
Она передернула своими узкими плечами: дескать, какое это имеет значение?
Очевидно, сказала она иронически, я хочу ей сообщить, что я женат. Печально,
но это не важно. Теперь уже ничего не важно.
"Я хочу вас спасти. Поймите вы! Он вас убьет! Подстрелит, как рябчика, и
глазом не моргнет".
"А как же следствие и все такое?"
"А что ему следствие? Он живет в другом веке".
"Ну что ж,- сказал я смеясь,- в таком случае и я для него неуязвим. Ты
думаешь, что наш век лучше?"
Чувствуя, что я по-прежнему подчиняюсь какому-то этикету, я заговорил о том,
что, с одной стороны, польщен ее вниманием, но, с другой стороны, даже если
бы между нами произошло что-нибудь такое...
"Вы хотите сказать,- перебила она,- если бы мы переспали!"
"Странно слышать эти слова из твоих уст, Роня",- заметил я.
"Что же тут странного, ведь мы не за рекой. Слушайте, мне все это надоело".
"Что надоело?"
"Да все это... А кондом вы приготовили?"
"Что?"
"Кондом".
"Зачем?"
"Чтобы не дать шансов СПИДу",- объявила она с торжеством.
"Но я здоров, уверяю тебя",- пролепетал я.
"По статистике три процента здоровых - носители вируса".
"Три процента. Угу. М-да. Так вот, я хотел сказать...- Я прочистил горло.- Я
хотел сказать, что ты меня совершенно не знаешь. У меня нет никакого
положения в обществе".
"Какое общество?" - подумал я. Между тем большая стрелка часов снова
двинулась: чудеса с пружиной. Вскочив, я попытался ее унять, это удалось мне
не сразу; я стал тянуть по очереди за обе гирьки, словно доил аппарат, но
время иссякло; наконец стрелка вздрогнула и двинулась снова, только в
обратную сторону. "Дай-ка мне...- пробормотал я,- что за чертовщина..." Роня
подала мне со стола лист бумаги, я скрутил его жгутом, подпихнул его под
стрелку. Под обе стрелки. Часы реагировали на это громким возмущением: они
стали куковать. Часы прокуковали неизвестно сколько раз.
"Начать с того, что у меня нет никакой профессии. Это во-первых. А кроме
того, у меня, в сущности, нет пристанища. Не знаю, говорил ли я вам... тебе.
Моя бывшая жена выгнала меня из комнаты. Я поселился временно у брата,
перетащил туда свои книги. Но, сама понимаешь, сколько можно? Он ютится с
семьей в двухкомнатной квартирке, приходится ночевать на кухне".
Она кивала, но, кажется, была погружена в свои мысли.
"До осени я пробуду здесь, а там надо будет что-то придумывать. Как-то
решать. Но дело не в этом. Дело в том, что я... видишь ли. Я не только
жилплощадь потерял. Жилплощадь - хрен с ней. Я себя потерял. Нет, это тоже
не то. Уж очень литературно звучит, проклятье какое-то..."
Теперь она пристально смотрела на меня. Казалось, она силилась что-то
прочесть на моем лице. Не знаю, слушала ли она меня.
"Я потерял самого себя. Ядро моей личности растрескалось. Раньше я жил в
городе, сейчас здесь, утром встаю, одеваюсь, что-то там перекусываю, хожу на
речку. Что-то такое пытаюсь писать. Но во всем этом меня самого нет. Я как
будто куда-то делся. Осталась моя оболочка, и остался некий воспринимающий
механизм, который все это регистрирует.
При моем положении все это может показаться просто блажью, ведь мне надо
думать совсем о другом: где жить, как дальше существовать? Писатель,
х-ха! Какой я писатель? Писатель - это тот, у кого нет никаких забот! А я...
И вообще, не находишь ли ты, что наша жизнь, на этом берегу, так сказать...
наша гнусная жизнь просто-напросто отменила все эти вопросы о смысле жизни и
так далее, так же, как она отменила страсть, гордость, романтику,
таинственность женщины, отвагу мужчины. Какая там романтика, какая там
страсть, когда здесь - заколоченные избы, развалившиеся сараи, поля,
заросшие бурьяном, а там - одна только мысль о жилье и прописке, рысканье по
магазинам, толкотня в очередях, в автобусах... Когда в каждом подъезде тебя
встречают пьяные рожи...
Собственно, я не об этом, что об этом говорить; страну не переделаешь.- Я
потер лоб.- Короче говоря, я сбежал. Я думал, что можно эмигрировать из
жизни в литературу".
"Все мы эмигранты..." - проговорила она.
"Вот именно: лишь бы прочь, подальше от этой жизни. Твои родители
эмигрировали в девятнадцатый век... Только ведь вот в чем смех: мы там
кое-что забыли".
"Где - там?"
"В этой самой жизни. От которой мы сбежали. В этой мерзкой, гнусной, но, к
сожалению, настоящей действительности... Мы оставили там самих себя! Ты сама
говорила, что в нашем с тобой знакомстве есть что-то неестественное,
тургеневское. Он ведь тоже сбежал из России... Ты говорила об игре... может,
я и вправду немного кокетничал в лесу, когда мы с тобой гуляли, но уж тогда
скорее перед самим собой. Перед тем, кого нет... В общем, что я хочу
сказать? Я живу, я думаю, я мечусь взад-вперед по этой избе, вот пробовал
привести в порядок свое прошлое, вернее, не столько пробовал, сколько
придумывал разные проекты... Успел даже, как видишь, исписать ворох бумаги.
Моя мысль работает, мозг функционирует, выдает нечто хаотически-непрерывное,
но в том-то и смех, и ужас, что в этой плазме сознания отсутствует полюс, к
которому устремлялись бы все потоки. Видишь ли, Роня, в человеческом
сознании должен существовать некоторый абсолютный полюс, не важно, как он
называется..."
Я потерял нить мысли. Только что я говорил с увлечением, мне казалось, что я
не высказал и десятой части того, что должен был сказать, и вдруг умолк, и
оба мы почувствовали глубокую тишину ночи, слабый огонек освещал наши лица,
в полумраке едва были различимы стены избы, и мое ложе, и темные, как
сургуч, иконы, и стропила с крюками; я сидел напротив моей гостьи, она
покосилась на мою руку, выбивавшую дробь по столу, я подумал, что это ее
раздражает; наконец она проговорила: "Поздно уже... сколько сейчас?.. Что же
делать, Господи, надо же что-то делать!"
ХХVII
Она нехотя поднялась, обвела глазами мое жилье.
"Это все досталось вам от бывших хозяев? Кто тут жил?"
"По-видимому, семья была раскулачена. Всех вывезли. Хотя все-таки жизнь
продолжалась. Здесь висели люльки".
"Здесь кто-то повесился",- сказала она.
Помолчали; она спросила:
"У вас дети есть?"
Я пожал плечами.
"Вы не ответили".
"Мужчина никогда не может быть уверен, Роня".
"Не изображайте из себя пошляка, вам это не идет..."
Мы вышли на крыльцо, луна пряталась за домом. Мы шли по дымному полю, Роня
впереди, я за ней.
"Хотите,- послышался ее голос,- я вам открою один секрет?"
Мы вышли к реке, нужно было пройти еще довольно далеко до мостика.
Подул ветерок, она сошла, белея платьем, к воде.
Я предложил вернуться: собирается дождь.
Она не ответила.
"Роня",- сказал я.
"В чем дело?"
Я повторил, что нам лучше переждать дождь у меня дома, а потом уже...
Она перебила меня:
"Послушайте, может, искупаемся?"
"Что за идея?"
"Ну, как хотите..." Последние слова она произнесла, уже входя в воду,
вскрикивая вполголоса, балансируя руками, у нее были слабые плечи, резко
обозначилась ложбинка между лопатками, круглый зад казался хрупким, она
довольно неловко плюхнулась в черно-маслянистую воду, поплыла, течение
сносило ее. Она что-то кричала, и мне показалось, что она захлебывается. Я
бросился к ней, мы барахтались друг возле друга, Роней овладело
необыкновенное веселье, стоя по грудь в воде, она окатывала меня брызгами,
затем все смолкло, она вышла из воды и стояла, закинув голову и встряхивая
волосами. Я приблизился и обнял ее. "Э, нет,- сказала она,- вот это уж
нет..." "Почему нет, Роня?" "Не хочу". Эта игра продолжалась некоторое
время. "Ну, в чем дело, одевайтесь,- бормотала она,- это невозможно, здесь
холодно... Сами говорите, сейчас пойдет дождь". Вдруг зашумел сильный ветер,
я подстелил ей одежду, мы сидели друг против друга, тени ее глаз, тени
ключичных впадин, глубокая тень, скрывавшая низ живота,- она вся состояла из
теней.
Я набросил ей на плечи мою рубашку. "Спасибо...- пробормотала она, кутаясь,
пряча грудь и стуча зубами,- другой бы меня на вашем месте..." "Что на моем
месте?" "Изнасиловал". "Я еще могу наверстать",- пошутил я. Она сидела,
подогнув коленки, опустив голову, осматривала себя.
Она озиралась.
"Тс-с... слышите? Там кто-то есть. Говорю вам, там кто-то есть. За нами
следят, я так и знала... Это та старуха. Она шла за нами".
Ветер пронесся над кустами, луны уже не было видно, и стало совсем темно.
Вдали за рекой, над едва различимой лесной чащей, брезжил серебристый край
неба. Мы встали, я растирал Роню моей одеждой, она терла мою кожу, мы
дрожали от холода. Не сговариваясь, мы поднялись наверх, выбрались из
кустарника и побрели назад через огородное поле.
"Скажите..."
Мы говорили вполголоса; как и прежде, она называла меня по имени и отчеству.
"Оставим это, Роня. Зови меня просто..."
И будем на "ты", хотел я добавить, но чувствовал, что это "ты" разрушило бы
наши с таким трудом установившиеся отношения. Это "ты" воздвигло бы между
нами новое препятствие вместо того, чтобы еще больше сблизить нас. Оно
означало бы, что мы стали друзьями. А мне - теперь это было совершенно
ясно,- мне хотелось другого.
Она пробормотала:
"Мне надо привыкнуть".
Друг за другом мы пробирались по невидимой тропе. Я напомнил ей о том, что
она хотела мне открыть секрет.
"Ты хотела мне сообщить секрет..."
"Какой секрет? А-а. Лучше после... когда придем. Скажите,- спросила она,- вы
верите в привидения?"
"Нет".
"Но ведь их все видели. И вы тоже. Разве вы не видели? Я сначала подумала,
что это снимают какой-нибудь фильм".
"Если видели все, значит, это не привидение".
"Почему?"
"Привидения - дело сугубо индивидуальное. Тень Банко является только одному
Макбету".
"Кто это был?"
"Это были князья Борис и Глеб, сыновья Владимира. Святые братья,
препоясанные милостью и венчанные смыслом".
Она чувствует себя виноватой передо мной, думал я, если бы я был виноват
перед нею, она бы молчала. Она думает о том же самом, поэтому говорит о
посторонних вещах и делает вид, что забыла о том, что было на берегу и что
мои руки касались ее тела. Она делает вид, что не догадывается, зачем мы
возвращаемся ко мне домой, но на самом деле думает об этом и говорит о
постороннем.
"Что это значит - препоясанные милостью?"
"Так говорится в летописи".
"Откуда они взялись?"
"Оттуда же, откуда являются все привидения".
"Значит, это все-таки привидения?"
Помолчав, она спросила, откуда я знаю, что это они.
Я ответил, что есть известные иконы. Одна висит у меня, разве она не
заметила?
"Но в жизни они, наверное, выглядели иначе".
"Нет, они выглядели именно так. Иконы сделали их такими. А как они до этого
выглядели, не имеет значения".
"Не имеет значения. Что же тогда имеет значение?"
То, что мы идем ко мне домой, хотел я сказать. Потому что дома это
произойдет так же неизбежно, как то, что сейчас пойдет дождь, потому что
решение принято.
"А вдруг мы их снова встретим?"
"Они в деревню не заезжают, Роня".
"А если встретим? Что тогда?"
"Ничего, поздороваемся и пойдем дальше".
"А они потом разнесут по всей округе,- нервно хихикнула она,- что я была у
вас ночью".
"Не разнесут, Роня. Святые молчат". Несколько минут спустя мы бежали сломя
голову, вокруг падали свинцовые капли, мы едва успели нырнуть в се-
ни - дождь обрушился на мертвую деревню. Во тьме, шумно дыша, нашарив дверь,
мы ввалились в избу.
ХХVIII
Я топтался посреди комнаты, моя гостья полулежала на постели, свесив ногу на
пол, короткое платье, успевшее только слегка намокнуть, обрисовало ее бедра.
"Ну что,- сказала она, отдышавшись,- будем чай пить?"
Я молчал и думал о том, что я сейчас подойду и переложу ее свесившуюся ногу
на кровать. Подойду и сяду рядом.
"Будем чай пить",- сказал я.
"Эх, вы!"
"Что - я?"
"Эх, вы! - повторила она почти со злобой.- И вы все еще не понимаете?"
"Не понимаю".
"Вам надо было взять меня. А вы струсили".
"Еще ничего не потеряно,- глупо усмехаясь, проговорил я.- Мы можем
наверстать".
"Нет уж, поздно. Надо было тогда. Взять вот так, за руки... и прижать к
земле. А если б я заорала, все равно никто бы не услышал. Вы все ждали
разрешения... Вы трус. Разве кто-нибудь спрашивает разрешения?"
"Но... это не трусость, Роня",- сказал я, вероятно, с каким-то жалким
выражением на лице.
"Да, да. Вы не решились воспользоваться моей неопытностью - вы это хотите
сказать? Вы, наверное, думаете, что... А вот, кстати, один вопрос,- сказала
она, садясь.- Как вы смотрите на такую вещь, как девственность?"
"Представь себе, с почтением".
"Приятно слышать. Вы просто до ужаса вежливы. Так вот. Вы, наверное,
думаете, что я не далась вам оттого, что я девица. Ошибаетесь. Оттого и не
далась, что не девица".
Вот так здорово! Все мои мысли разлетелись по сторонам. Как-никак это было
для меня небезразлично - как и для всякого мужчины. Мне вдруг показалось,
что она смеялась надо мной; что на самом деле она гораздо старше; что меня
вообще непрерывно водят за нос... Молчание. Наконец я произнес:
"Это и есть твой секрет?"
Ответа не последовало. Открыв рот, она уставилась на меня. "Дядя Петя...-
проговорила она.- Господи, у меня совершенно вылетело из головы!"
Я вынужден был признаться, что и я совершенно позабыл о дуэли.
"Сколько сейчас времени?"
"Не знаю".
"Когда мы вышли, на этих часах было..."
"Не обращай внимания. Они испорчены. Ты хотела что-то сказать".
"Да,- сказала она,- хотела сказать. А может, не говорить? Вы бы не
догадались, правда?.. Так вот, сударь, это он. Он меня - как это называется?
- сделал женщиной".
"Гм. Вот как?"
"Вот вы говорили: игра..."
"Это не я, это ты говорила".
"Хорошо. По условиям игры я должна быть барышней. Белое платье, зонтик, все
такое. Книжка в руке... И, понимаете, получается так, что эта история, то
есть то, что между нами произошло, я имею в виду дядю Петю... это тоже
традиционный сюжет!"
"Почему традиционный?"
"Ну как?.. Солидный господин с душистыми усами совратил гимназистку. Вы
Бунина читали?"
"Читал. Так что же именно произошло?"
Она разгладила платье на коленях и приготовилась к рассказу. Дело было уже
довольно давно. Они ходили по музеям, на выставки. Почти каждое воскресенье
что-нибудь такое. Он даже водил Роню по запасникам; он там свой человек;
одним словом, руководил ее образованием...
Дождь журчал под окнами, ночной ветер набросился на ветхий дом, хлопнуло в
отдалении, ветер трепал крышу, лепесток огня дрожал в стекле керосиновой
лампы.
Она понятия ни о чем не имела. То есть, конечно, знала, но что значит знала?
У нее даже еще не началось; по ее словам, она считалась отстающей в
развитии.
Однажды он устроил экскурсию в Архангельское, специально для их класса,
водил всех по парку, объяснял, рассказывал; после все ели мороженое.
Он продолжал говорить, теперь уже о себе, они медленно шли следом за всеми,
к воротам, отстали. Само собой это получилось или он все рассчитал,
неизвестно, бывают такие обстоятельства, когда люди ведут себя, как
лунатики: "Вам как писателю это, наверное, лучше знать". Роня утверждала,
что она ни о чем не догадывалась, вернее, догадывалась, но ждала, что будет
дальше. Они оказались в другой стороне огромного парка.
Нас, наверное, ждут, сказала она Петру Францевичу. Он ответил, да, конечно,
я думаю, нам надо повернуть влево, нет, лучше направо. И дал ей платок,
вытереть липкие пальцы. И они сели на скамейку. Кругом ни души.
Я слушал Роню внимательно и спросил: сколько ей было лет?
Конечно, она уже не была такой дурочкой, сказала она, кое-что знала. Девочки
всегда все знают. Но что значит - знала? Это было невероятно, это
происходило с ней самой, это ей говорили о любви, и кто же? - взрослый
мужчина, друг семьи, красиво одетый, от него пахло духами "Осенний ландыш".
"Ландыши бывают весной".
"Да? - возразила она.- А вот это был осенний".
Так вот.
И этот человек, дядя Петя, шепотом и, очевидно, в сильном волнении говорил
ей невозможные слова, она сидела, опустив голову, на коленях у взрослого
человека и вытирала пальцы, липкие от мороженого. "И знаете,- добавила она,-
вам покажется странным, но меня это просто поразило, я увидела, что он
плачет!"
Тут были разные подробности, которые она не может объяснить, как-то так
получилось, что они оказались лицом к лицу, и она чуть было не рассмеялась,
взрослый мужчина - и плачет,- и стала вытирать ему щеки платком, он потерял
голову, она потеряла голову, и, в общем, это произошло.
"Угу. Ты сопротивлялась?"
Да, то есть нет. Она словно окоченела. Ее поразил факт.
"Факт?"
Да, факт. А что же экскурсия, куда делись все остальные? Остальные ждали у
входа, Петр Францевич объяснил, что они заблудились, что-то придумал; она не
помнитї
Дождь утих.
"Вот. Теперь вы знаете".
"Послушай, Роня,- сказал я после некоторой паузы.- Когда мы с тобой
встретились в лесу, ты мне говорилаї"
"Что же я говорила?"
"Что ты пробуешь себя в литературе".
"Правда? Не помню",- сказала она надменно.
"Да, ты именно употребила это выражение. Так вот, я должен сказать, что
нахожу у тебя недюжинные литературные способности!"
"При чем тут способности?"
Я развел руками.
"Вы что, мне не верите? - вскричала она.- Не верите, что все так и было?"
"Одно нехорошо, ты оклеветала ни в чем не повинного Петра Францевича.
Зачем?"
Насупясь, с обиженным видом она смотрела на меня, пока легкая судорога не
пробежала по ее телу, и мы оба расхохотались.
XXIX
Тут я должен заметить, что ее вопрос, как ни смешно, заставил меня
задуматься. Как я отношусь к девственности? Термин, можно сказать, вышедший
из употребления. С почтением, сказал я. Можно было бы ответить: с умилением.
А может быть, и со страхом. Почему со страхом? Почему не только девственница
со страхом оберегает себя, но и всякий, кто к ней приближается, испытывает
страх? Меня не интересовало, зачем она это придумала, всю эту историю с
поездкой в Архангельское; может быть, Петр Францевич действительно водил ее
по музеям, вполне возможно, что и экскурсия была на самом деле; собственно,
так и сочиняются истории; и, само собой, Роня знала, что "друг семьи" оттого
и друг, что неравнодушен к ней; может быть, даже имело место объяснение,
где-нибудь в пустынной аллее. Помнится, когда мы с бароном в лесу удалились
для приватной беседы, он упомянул о серьезных намерениях; видимо, и родители
знали, что он собирается жениться на Роне, и одобряли этот проект. А она?
Меня и это не особенно занимало, мой летучий роман с девочкой из усадьбы был
игрой, правда, чуть было не зашедшей слишком далеко.
Меня не интересовало, зачем она придумала историю с соблазнением, мало ли
какая фантазия может прийти в голову семнадцатилетней девице; меня занимал
вопрос о девственности, о том, что оставалось вечно живым мифом, невзирая на
все революции, перемены моды и так далее, да, живым, и не только здесь, в
полумертвой деревне, но и ко всему на свете равнодушном большом городе; и,
как тысячу лет назад, миф был окружен колючей проволокой двойного страха,
миф рождал двойную ассоциацию с военной атакой и преступлением.
Девственность была подобна башне, дворцу или крепости, которую брали
штурмом, и победителя ждала слава; девственность была заветной шкатулкой,
которую взламывали тайком и озираясь, и вор заслуживал наказания. Очевидно,
что нападение могло быть успешным лишь при условии внезапности; фантазия
Рони опровергала версию о внезапности. Насилие предполагало полную
неподготовленность, искреннее неведение жертвы; но в фантазиях Рони оно уже
было, так сказать, запрограммировано, и существовали кандидаты, их было два:
один - Петр Францевич, другой, очевидно, я. Насилие справедливо
рассматривалось как надругательство - и в то же время как нечто такое, без
чего девственность была лишена смысла и со временем должна была превратиться
в позор. Выходило, что девственность опровергала свой собственный миф;
значит ли это, что миф девственности был от начала до конца изобретением
мужчин?
Если это так, думал я, то девственность - в самом деле миф и ничего более;
если это так, то она должна заключать и действительно заключает в себе для
нашего брата всю тайну и таинственность женщины, предстает, как уединенный
скит, как сомкнутые врата, за которыми пребывает нечто не имеющее имени,
некая священная пустота; девственность должна быть обещанием, которое
никогда не будет выполнено, должна повергать в трепет, должна пугать и
притягивать,- между тем как носительница тревоги и тайны, какая-нибудь
круглолицая, толстозадая и глупая, как все они, дочь Евы либо вовсе не
подозревает об этом, либо соглашается признать ее в качестве некоторой
окруженной почетом условности, как носят нагрудный знак, который сам по себе
не заслуга, а лишь символизирует заслугу, быть может, мнимую. Я не мог
согласиться с таким ответом.
Я не мог представить себе девственность каким-то театром. Не то чтобы я так
уж цеплялся за традиционную мораль; и я, конечно, знал, как часто женщина
только тогда и расцветает, когда сброшено это бремя, как если бы целомудрие
было врагом женственности в прямом физиологическом смысле. Но то, что
девственность, это спящее чудовище, в самом деле мстило всякому, кто
осмелился его потревожить,- с этим чувством, или, вернее, предчувствием, я
ничего не мог поделать: оно не было ни изобретением мужчин, ни фантазией
женщин, оно существовало само по себе и владело мною, и это, собственно, и
был единственный ответ, который я мог дать Роне.
ХХХ
Две тени шевелились на потолке, двойной человек сидел за столом на табуретке
приезжего и делал бумажные кораблики. Две флотилии выстроились друг перед
другом, потонувшие корабли падали со стола, отличившиеся в бою получали
награды: красные звезды на бортах и синие полосы на трубах.
Интересно, подумал постоялец, у меня цветных карандашей нет, значит, их
принесли с собой.
Вслух он сказал:
"Между прочим, мы тоже так играли в детстве. Но это мои рукописи, зачем вы
портите мои рукописи?"
Человек повернул к нему одну голову, вторая была занята рисованием.
"Ах вот как,- сказал он небрежно,- а я и не обратил внимания".
Вторая голова возразила: "Тут темно".
"Вы умеете говорить раздельно?" - спросил путешественник. Тут только он
заметил, что стекло снято, колпачок горелки отвинчен, на столе мерцал
полуживой огонек.
"Мы тоже сидели с коптилками. Приходилось экономить керосин,- сказал он
неуверенно.- Это было во время войны. Я делал уроки, писал дневник. Все при
коптилке!"
"Мало ли что! - возразил двуглавый человек.- Керосин и сейчас дефицитен".
"Да у меня целая бутыль стоит в сенях".
"Ай-яй, какая неосторожность! Вы игнорируете правила пожарной без-
опасности".
"Теперь я вижу, что вы можете говорить в унисон",- заметил приезжий.
"Долго не могу,- сказал человек,- не хватает дыхания. А что это за дневник?
Вы упомянули о дневнике".
"Обыкновенный дневник подростка. Даже, я бы сказал, не без литературных
амбиций".
"Он сохранился?"
"Нет, конечно. Я его уничтожил. Это было позже".
"Послушайте,- сказал человек, орудуя ножницами,- тут у вас что-то не
сходится. Даты не сходятся. Вы говорите, во время войны, делал урокиї
Выходит, вы уже ходили в школу. Но ведь вы еще не старый человек. А война
была давно".
"Да как вам сказать? Не так уж давно. Я прекрасно помню это время. Сводки,
песниї Могу, если хотите, кое-что исполнить. Я все военные песни знаю
наизусть".
Постоялец свесил голые ноги с кровати и затянул вполголоса: "На заре,
девчата, проводите комсомольский боевой отряд. Вы о нас, девчата, не
грустите, мы с победою придем назад. Мы развеем вражеские ту-учиї"
"Любопытно. Впервые слышим.- Обе головы переглянулись.- Ты слышал? Я не
слышал. Мы не слышали. Ладно, оставим эту тему.- Человек повернулся к
приезжему и закинул ногу в сапоге за другую ногу.- Так что же это все-таки
был за дневник? Вы уже тогда были, э, писателем?"
"И-и-и врагу от смерти неминучей, от своей могилы не уйти",- пел,
раскачиваясь на постели, приезжий.
"У вас прекрасная память, но, к сожалению, ни малейшего слуха!"
"А мне нравится,- сказала вторая голова,- давай еще".
"А ты, Семенов, не встревай".
"Что же, мне свое мнение нельзя высказать?"
"Помолчи, говорю. Когда надо, тебя спросят".
Голова обиделась и стала смотреть в сторону. Человек спросил:
"Почему вы его уничтожили? Там было что-нибудь о нашем строе? Антисоветчина
небось?"
"Да что вы! - испугался приезжий.- Не было там никакой антисовет-
чины".
"А что же там было?"
"Да ничего".
"Интимные дела? Порнография?"
"Я боялся,- сказал путешественник,- что его найдут родители. Я порвал его в
уборной, все тетрадки одну за другой, их было десять или двенадцать. В
мелкие клочки. В уборной".
"Тэ-экс,- медленно проговорил человек о двух головах, отшвырнул ножницы и
вышел из-за стола, загородив свет коптилки.- Значит, говоришь, в клочки. Вот
мы и добрались наконец до главного. Теперь поговорим серьезно. Что там было?
Выкладывай все начистоту".
"Что выкладывать?" - спросил приезжий. Он сидел, съежившись, на своем ложе,
двуглавый навис над ним.
"Я жду,- сказал человек.- Мы ждем".
"Там былої- пролепетал приезжий.- Я не помню".
"А ты постарайся. Напряги память".
"Но я забыл!"
"А мы не торопимся",- сказал человек ласково.
"Малоинтересные вещи. Всякая ерунда, чисто личного характераї"
"Вот видишь. Кое-что уже вспомнил. Рисунки?"
"Какие рисунки?"
"Рисунки, говорю, были?"
Приезжий кивнул.
"Ага,- сказали головы, потирая руки,- порнографические рисунки. Рассказывай,
чего уж там! "Играй, играй, рассказывай,- запела голова,- тальяночка сама, о
том, как черногла-азая с ума свела!" Видишь, и мы кое-что помним".
Человек подсел к приезжему на кровать. Путешественник подвинулся, чтобы дать
ему место. Путешественник обвел глазами избу, черные стропила и железные
крюки.
"Значит, опять будем в молчанку играть. Не хотелось бы прибегать к крайним
мерам. Не хотелось бы!"
"Что вам от меня надо? - забормотал приезжий.- Я уже сказал: я не помню. Я
даже не уверен, был ли этот дневник на самом деле".
"Отказываться от показаний не советую".
Приезжий молчал.
Человек сделал знак помощнику, другая голова отделилась и вышла, ступая
сапогами по бумажным кораблям.
"Значит, говоришь, не было дневника, ай-яй! Вот мы сейчас посмотрим, был или
не был. Семенов, ты где там?"
Семенов, с сержантскими лычками на погонах, наклонив голову, переступил
порог, огонек коптилки вздрогнул, помощник положил на стол кипу школьных
тетрадей, перевязанную бечевкой.
"Нет,- сказал приезжий,- это не я, это не моиї"
Сержант стал развязывать бечевку. Узел. Он схватил со стола ножницы.
"Не надо! Не режьте! - закричал постоялец.- Веревка пригодится! Я сам все
расскажу! Я все подпишу, не надо! Боже, если бы я зналї Если бы я только
зналї Но откуда вы взяли?.. Почему порнография? При чем тут порнография?
Ведь вы даже не читали! И что вы все твердите: дневник, дневникї Какой это
дневник, это литератураї А у литературы свои законыї Своя спецификаї Это не
я! Нельзя смешивать автора с его персонажамиї Одно дело - автор, а другое -
действующие лицаї И к тому же,- бормотал он,- это даже не мой почерк. Вы мне
подсунулиї Я не пишу в таких тетрадкахї"
"А чей же это почерк? Ты что дурочку-то строишь? - сказал лейтенант.- Кому
шарики крутишь? Сволочь хитрожопая, ты кого обмануть хочешь?! Поди погляди,-
отнесся он к другой голове,- что там за шумї"
Помощник вышел в сени и вернулся.
"Это делегация",- сказал он.
"Мешают работать! - зарычал лейтенант.- Кому еще я там понадобился? Скажи, я
занят".
"Они не к вам. Они к нему",- сказал помощник.
В сенях уже слышался топот. Ночной лейтенант поднял голову, приезжий тоже с
любопытством взглянул на дверь. Заметался огонек коптилки, появилось
несколько человек солидного вида, в седых усах, длинных черных сюртуках или,
вернее, демисезонных пальто. Они вошли, наклоняя головы, один за другим в
низкую дверь, выстроились у печки и вдоль стены с ходиками, после чего
первый, расстегнув пальто, из-под которого выглянул фрак, и сняв с коротко
стриженной седой головы блестящий цилиндр, выступив вперед, отвесил
присутствующим поклон и осведомился: здесь ли проживает писатель?
"Это я",- сказал растерянно путешественник.
"Нобелевский комитет уполномочил меня и моих коллег известить вас о том, что
вам присуждена премия Альфреда Нобеля за этот год".
"Мне?" - спросил приезжий.
"Вам. Нобелевский комитет просил меня от имени своих членов, а также его
величества короля передать вам поздравление с наградой, к которому я и мы
все, не правда лиї- глава делегации обернулся к остальным,- охотно
присоединяемся!"
"Вот видите,- сказал приезжий ночному лейтенанту,- я же говорил, что это
литература".
Лейтенант прокашлялся.
"Семенов,- сказал он помощнику,- ты лучше выйди, займись тамї Нечего тебе
тут торчать".
"Я, собственної- продолжал он.- Тут, очевидно, произошло небольшое
недоразумение".
"Недоразумение,- проворчал приезжий,- ничего себе недоразумение!"
"Мы проверим, виновные будут наказаны по всей строгости закона. Ошибки
бывают, кто же спорит? На ошибках учимся".
Тем временем господин, возглавляющий делегацию, вполголоса переговаривался с
коллегами. Из служебного портфеля была извлечена папка с тисненой эмблемой и
грифом. Уполномоченный комитета почтительно протянул раскрытую папку
писателю.
"Это предварительно. Диплом будет вам вручен во время церемонииї"
Лейтенант, вытянув шею, заглянул через плечо приезжего.
"Красиво,- проговорил он,- умеют, чертиї Н-да. Мы присоединим этот документ
к делу".
"Но я же вам сказал!" - захныкал писатель.
"Ничего не могу поделать. Инструкция есть инструкция, и закон есть закон".
"Какой закон!.. Разве это закон?"
"Для кого как,- отвечал ночной лейтенант и сделал знак помощнику, который
стоял по стойке "смирно" у порога.- Товарищи,- обратился лейтенант к
делегатам,- господаї Попрошу освободить помещение".
XXXI
Шлепая по дощатому полу босыми ногами, приезжий подбежал к окошку. За окном
было густо-синее небо. Тень от избы тянулась через дорогу к пустырю. Тень
накрыла коляску, лошадь и сидящую на козлах фигуру секунданта. Приезжий
плюхнулся на сиденье. Он спросил: "Куда едем?" "Куда велено",- был ответ.
Возница посвистывал, подрагивал вожжами, экипаж летел вперед, и рессоры
мягко подбрасывали сонного седока. Солнце начало припекать. Подъехали к
мосту, лошадь поволокла коляску по шатким бревнышкам, вот и река осталась
позади, дорога шла в гору. "Аркаша, как бы не опоздать",- сказал озабоченно
путешественник. Аркаша не удостоил его ответом, привстал, испустил
разбойничий возглас и хлестнул Артюра; повозка вылетела на равнину, позади
столбом стояла пыль. Несколько времени спустя под колесами захрустели сухие
ветки, седок открыл глаза. Лошадь брела шагом по лесной дороге. Открылась
поляна. Некто в цилиндре, погруженный в задумчивость, сидел на поваленном
дереве.
Петр Францевич встал, и противники обменялись приветствиями; писатель
объяснил, старательно подбирая слова, что хотя правило, по которому
опоздание может рассматриваться как знак неуважения, ему хорошо известно,
это произошло против его воли, так что он просит его извинить. Барон отвечал
снисходительно-небрежным кивком, был брошен жребий, приезжий получил
необходимые инструкции, в частности, его просили обратить внимание на
шнеллер, так как это приспособление действует моментально при ничтожном
движении пальца, предпочтительней целиться, не держа палец на спусковом
крючке. В заключение, щелкнув курком, Петр Францевич оставил его на
предохранительном взводе и показал, как переводить курок на боевой взвод.
Приезжий занял указанное ему место. На другом краю поляны стоял, держа
пистолет стволом кверху, в траурном сюртуке и цилиндре, доктор
искусствоведения Петр Францевич.
"Начнем, пожалуй",- промолвил Петр Францевич, вытянул руку с пистолетом
перед собой и бодро двинулся навстречу врагу. Путешественник последовал его
примеру. Они подошли, каждый со своей стороны, к барьеру. Путешественник
поглядел на свое оружие, потом взглянул на небо, точно искал там цель, и
поднял пистолет дулом кверху.
"Позвольте напомнить! - вскричал Петр Францевич.- Выстреливший в воздух
рассматривается как уклонившийся от боя. Если вы посмеете заведомо стрелять
мимо, я тоже буду вынужден выстрелить мимо, а я не позволю кому бы то ни
было решать за меня, как мне следует себя вести. Извольте встать как
полагается и прицелитьсяї Да цельтесь же вы, черт бы вас побрал!"
Писатель разглядывал свой пистолет с таким видом, словно старался понять
принцип действия механизма и забыл все наставления. Искусствовед снял
цилиндр и утирал пот.
"Пошел вон! - сказал он в сердцах подвернувшемуся Аркадию.- Садись в
коляскуї можешь не смотреть. Итак, дуэль начинается снова - или вы навсегда
заслуживаете репутацию труса".
"Если не ошибаюсь, вы послали меня к черту,- заметил приезжий,- так что мы
квитыї"
"Что?! - возопил Петр Францевич.- Милостивый государь!"
Аркаша стегнул коня и скрылся в чаще.
Дуэлянты побрели каждый к своему месту, путешественник приосанился, подражая
Петру Францевичу, стал боком, левую руку упер в бедро, правой выставил
пистолет и, не меняя позы, плечом вперед, с некоторым неудобством
переставляя ноги и глядя искоса на противника, двинулся ему навстречу; тот
медлил, несколько мгновений стоял, опустив пистолет, затем поднял руку с
пистолетом и тоже пошел вперед. Путешественник старательно целился и думал
только о том, чтобы не коснуться прежде времени спускового крючка. Пистолет
был довольно тяжелый, и рука начала затекать, он подпер ее левой рукой,
невольно повернувшись грудью к противнику; в этой не вполне эстетичной позе,
держа в правой руке оружие, а другой рукой поддерживая ее ниже локтя, он
продолжал движение неверным шагом, путаясь в густой траве, и ему казалось,
что искусствовед находится все еще далеко. Между тем Петр Францевич уже
стоял перед барьером, очевидно, ждал, когда путешественник приблизится к
своему барьеру. Прекрасно, подумал приезжий, и ускорил шаг; он рассчитывал в
следующее мгновение сделать выстрел, но споткнулся; и в эту самую минуту,
решив, как видно, воспользоваться тем, что противник подставил грудь, и не
дожидаясь, когда писатель дойдет до пиджака на траве, обозначавшего барьер,
а может быть, сдали нервы,- в эту минуту Петр Францевич выстрелил.
Петр Францевич посмотрел на пиджак и с горечью подумал, что вынужден был
снизойти до недостойного противника; эти люди никогда не поймут смысл и
значение дуэли, не поймут, что в поединке нельзя пренебречь ни одной, даже
самой малой подробностью этикета, ибо в вопросах чести не может быть
незначительных мелочей. Мещанский пиджак на траве принадлежал пошлому миру;
надо было послать этому субъекту что-нибудь поприличней или хотя бы
оговорить в условиях, что дуэлянт является к месту встречи одетым как
подобает; что-нибудь вроде "форма одежды летняя, парадная", как пишут в
военных приказах; а впрочем, ведь это само собой разумеется. Петр Францевич
смотрел сквозь тающий дым на пиджак и распростертого на нем путешественника,
который не подавал признаков жизни, хотя и успел, падая, сделать свой
выстрел.
Два выстрела прогремели почти одновременно. Писатель, сбитый с ног коротким,
сильным ударом, успел подумать о том, что следовало бы поберечь пулю: ничего
страшного, сейчас он встанет,- и уж тогда поглядим, кто кого; посмотрим, как
этот хлыщ будет вести себя под прицелом. Он даже представил себе, как он
посмеется над бароном, будет долго целиться, а потом отшвырнет пистолет и
зашагает прочь. Вместо этого, сам того не заметив, он успел нажать на
крючок, и шнеллер мгновенно сработал; пуля пролетела мимо, искусствовед
некоторое время стоял на месте, как того требовали правила, и дожидался,
когда рассеется дым. Путешественник воображал, как он отшвырнет пистолет и
пойдет, насвистывая, прочь, а на самом деле пистолет, еще дымящийся, бросил
в траву Петр Францевич. И вместе с подоспевшим Аркадием они склонились над
неподвижным, лежавшим с открытыми глазами писателем.
"Ладно,- промолвил Аркаша,- поиграли, и будяї"
"Что? - рассеянно спросил Петр Францевич, несколько приходя в себя,
нахлобучил цилиндр и приосанился.- Начнем сначала,- сказал он.- Достань-ка
там, в саквояжеї Или лучше я сам".
Приезжий, поддерживаемый Аркашей, поднялся с земли с каким-то почти
разочарованием и недоуменно воззрился на своего врага; оказалось - чего он,
само собой, не заметил,- что пистолеты в руках у дуэлянтов были с
просверленными стволами, видимо, для учебных целей; оказалось также, что в
небольшом, но вместительном саквояже, с которым прибыл на поле боя доктор
искусствоведения Петр Францевич, был припасен ящик с другой парою
пистолетов. Теперь они явились на свет, длинные, поблескивающие гранеными
стволами, как будто только что вышедшие из мастерской Лепажа, с затейливыми
собачками, с гравированным рисунком на металлических щеках. Петр Францевич
взял в каждую руку по пистолету, спрятал руки за спиной.
"Правильно: поиграли - довольно,- пробормотал он.- Пьет, как свинья, а
все-таки ум сохранилї Репетиция окончена! Благоволите назвать руку: правая
или левая?"
XXXII
"Не позволю! - закричал вдруг, подбегая, Аркадий.- Будя!"
"Что это значит?" - холодно спросил Петр Францевич.
"А то и значит. Ваше сиятельство, это не дело".
"Да ты что, спятил?.. Как ты посмел? А ну, убирайся вон, чтоб я твоей
физиономии больше не видел!"
"Физиономии...- ворчал Аркаша.- Ишь начальник нашелся. Холопьев, ваше
сиятельство, больше нет, вот так!" Он выхватил пистолет у растерявшегося
писателя, обернулся к Петру Францевичу, тот держал свою пушку за спиной.
Аркадий сунулся было к нему - барон отступил на два шага и наставил на
Аркадия дуло.
"Пристрелю, как собаку!" - заревел Петр Францевич.
Приезжий счел своим долгом вмешаться.
"Может быть, я вел себя не по правилам, вдобавок, как вы знаете, я не
дворянин,- сказал он.- Но, клянусь, я не питаю к вам никаких враждебных
чувств. Мне кажется, обе стороны показали свою готовность драться... Что
касается известной особы, мне кажется, это недоразумение. Если вы думаете,
что я вознамерился перебежать вам дорогу, уверяю вас..."
"Ничего я не думаю,- возразил мрачно Петр Францевич,- я только вижу, что это
бунт. Это - бунт!" - строго сказал он, глядя на Аркашу.
"Да ладно уж там, какой такой бунт... Где уж нам... Мы темные. Мы мужики, вы
господа. А только отвечать за вас я не желаю. Не желаю отвечать, ясно?"
"Отвечать? Ах ты, скотина! А ну, вон отсюда!"
"Чего лаетесь-то? - сказал Аркадий.- Начнется следствие, кто да что. И света
белого не увидишь. Вы-то всегда вывернетесь, у вас там небось все дружки да
знакомые. А мне за вас отдуваться. Кто отвечать будет? Я. Кого за жопу
возьмут? Аркашку... В общем, вы это, того: игрушку вашу спрячьте. А то еще
кто увидит, народ-то сами знаете какой. В момент настучат. Похорохорились,
покрасовались - и будя. А если чего не поладили, то и на кулачках можно
решить".
"Ты так думаешь? - сказал Петр Францевич.- Может, в самом деле, а?"
Его противник пожал плечами.
"Дай-ка сюда". Барон отобрал у Аркадия пистолет, доставшийся писателю по
жребию, взвесил оба пистолета на ладонях. Потом повернулся и прицелился в
отдаленное дерево. Грохнули два выстрела, присутствующих объяло облако дыма.
"Хорошая марка,- пробормотал он, разглядывая пистолеты,- это вам не..."
Вздохнул, вложил дуло себе в рот.
"Ради Бога, осторожней!" - воскликнул писатель, забыв, что пистолеты
разряжены. Искусствовед покосился на него, усмехнувшись, вынул пистолет изо
рта, приставил к виску, к сердцу. Затем - знак Аркашке; тот подскочил с
саквояжем. "Ладно,- сказал Петр Францевич,- поехали чай пить. Я, между
прочим, еще не завтракал".
ХХХIII
"Слава те Хосподи, живой!" - вскричала Мавра Глебовна.
Она сбежала со ступенек и обняла меня.
"Я уж все на свете передумала. Ишь затеяли! Спасибо тебе, милосердная,-
приговаривала она, торопливо крестясь,- заступница, спасибо..."
Сели за стол, где по-прежнему сиротливо лежали мои бумаги. Моя
несостоявшаяся биография, моя новая жизнь...
"И чего не поделили? А все вертихвостка эта - и тебе, и ему".
"Роня?"
"А кто ж еще-то?"
Я заверил Машу, что ничего у нас с ней не было, ей всего-то семнадцать лет
или сколько там. Полуребенок.
"Не скажи. Знаю я их всех; молодая, да шустрая... И чего ты в ней нашел?
Девка, что доска, ни сзади, ни спереди".
Я попытался ее разубедить, она резонно возразила:
"Кабы ничего не было, так он бы в тебя не пулял".
До этого, сказал я, тоже не дошло.
"Не дошло, и слава Богу. Аркашке скажи спасибо".
"Да откуда ты все это знаешь?"
"Знаю. И про вашу свиданку знаю, что она к тебе прибежала, бесстыдница,- все
знаю".
Источник информации, разумеется, был все тот же - или следовало
предположить, что известия распространялись по каким-нибудь трансфизическим
каналам. Таинственный вездесущий персонаж по имени Листратиха, о которой я
постоянно слышал и которую никогда не видел,- кто она была? Я подозревал,
что никакой Листратихи вообще не существует: это был дух, блуждавший вокруг,
анонимная субстанция, мифический глаз - или глас - народа.
"Дело холостяцкое, я тебя не виню. Только ты к ним не лезь, это я тебе не из
ревности говорю. Не ходи туда, ну их к лешему! У них там свои дела, пущай
сами разбираются. У них своя жизнь. А у нас своя",- сказала она и положила
мне руки на плечи.
Я коснулся ладонями ее бедер. Зачем же, спросил я, смеясь, она сама туда
ходит?
"Я-то? А это не твоя забота. Да шут с ними со всеми!"
Все же мне хотелось знать: что она там делает?
"Ну чего привязался-то! Услужаю. Молоко ношу".
"И все?"
"И все, а чего ж мне там делать? - Она помолчала.- Ну, к барину хожу, к
Георгию Романычу. Ему, чай, тоже нужно: мужчина в соку, а она непригодная,
рыхлая - сам видел. Ихнее дело господское, ыах!..- Она вдруг сладко
зевнула.- Как захотится, так меня зовет".
Вот и пойми женщин, подумал я; а еще говорила, что отвыкла.
"Да ты не обижайся. Это ведь не любовь.- Она добавила: - Кабы не они..."
"Что - кабы не они?"
"А вот то самое! Все тебе надо знать. Не было бы тут ничего, вот что, все
бурьяном бы заросло. Их в городе уважают. Секретарь райкома, говорят,
приезжал".
"Зачем?"
"Справлялся, не надо ли чего. Он ведь у старой барыни скотину пас".
"Как же это могло быть, Маша? Ведь революция-то когда была?"
"Ну, не он, так отец али дедушка, я почем знаю. Люди говорят, а я что?.. Да
и леший с ними со всеми... Милый, соскучила я по тебе".
Вдруг снаружи постучали.
Я поднял голову, мы оба посмотрели на дверь.
"Да ну их всех!.."
Стук на крыльце повторился.
Я выглянул между занавесками и отпрянул, словно там стояло привидение.
Мавра Глебовна сидела на постели. В ответ на ее немой вопрос я растопырил
руки и вытаращил глаза.
Наконец я выговорил:
"Это она".
"Кто?"
Я молчал.
"Не пускай! - сказала сурово Глебовна.- Ишь вертихвостка! Постой, я сама
пойду. Сиди. Это наше бабье дело".
Она вышла и столкнулась с Роней в полутемных сенях; но в том-то и дело, что
это была не Роня.
Это была не Роня и не мифическая Листратиха, и обе женщины вступили в избу.
Я пролепетал:
"Откуда ты... как ты здесь очутилась?"
Сидя на табуретке, гостья расстегивала пуговицы плаща, сдернула с головы
шелковую косынку, поправила прическу.
"А это Мавра Глебовна,- сказал я,- моя соседка. Знакомьтесь".
"Очень рады",- промолвила Мавра Глебовна, поджав губы.
"Что-то там испортилось в моторе, и, представь себе, перед самой деревней.
Дошла пешком".
"А Миша?" (Мой двоюродный брат.)
"Там остался".
"Может, я схожу, трактор достану?.."
"Не волнуйся. Там уже кого-то нашли. Ну, я тебе скажу: ты в такую дыру
забрался! - Она обвела глазами избу, покосилась в сторону Мавры Глебовны,
взглянула на стол с бумагами.- Работаешь?"
Мою жену - я привык считать ее бывшей женой... мою жену зовут Ксения, по
отчеству Абрамовна. Это отчество ни о чем не говорит. До сих пор можно
встретить стариков, бывших крестьян, с именами Моисей или Абрам. Моя жена -
обладательница безупречной анкеты и занимает высокую должность заместителя
директора по ученой части в институте с труднопроизносимой аббревиатурой
вместо названия, которое я никогда не мог запомнить. Моя жена держится
прямо, ходит крупным шагом, постукивая высокими каблуками, носит сужающиеся
юбки, светлые батистовые кофточки с бантом, курит дорогие папиросы и
великолепно смотрится в начальственных коридорах. Мы с ней ровесники, но уже
несколько лет, как она перестала стареть, возраст ее остается неизменным, ей
39 лет.
Моя жена была женщиной именно того физического типа, который мне когда-то
нравился; подобно многим я связывал с телосложением определенное
представление о характере, душе и умственных способностях и, сам того не
сознавая, тянулся к женщинам, которые могли бы заслонить меня от жизни.
Что-то мешало моей бывшей жене, даже в те времена, когда мы познакомились,
быть красивой, вернее, хорошенькой, это слово к ней не подходило, из чего,
однако, не следует, что она была непривлекательна. Нужно отдать ей должное,
сложена она превосходно: просторные бедра, все еще не опавшая грудь, плечи
королевы.
Мавра Глебовна поспешно подала ей старую, выщербленную плошку (моя жена
искала, куда стряхнуть пепел). Некоторое время спустя, выглянув в
окошко, я увидел перед домом машину, поднятый капот, Аркадия, который
инспектировал мотор. Мой двоюродный брат разговаривал с Маврой Глебовной,
державшей за руку четырехлетнего малыша, невдалеке остановилась старуха,
согбенная, как Баба Яга, опираясь на помело, что-то клубилось вдали, словно
к нам ехало войско, темнело, и опять, как все последние дни, стал
накрапывать дождь.
ХХХIV
Нужно было устраиваться на ночь, завтра, сказала моя жена, надо встать
пораньше; я предложил, чтобы мы с братом устроились на полу, Ксению положим
на кровать; мой брат, поколебавшись, объявил, что переночует в доме Мавры
Глебовны, моя жена пожала плечами, дескать, как вам угодно; будем надеяться,
что погода не подведет, добавила она небрежно, только бы не проспать. Ходики
на стене бодро отстукивали время. Разговор продолжался недолго и понадобился
для того, чтобы не говорить о главном, то есть о возвращении: теперь это уже
как бы не требовало объяснений.
Как это ехать "домой"? Волна протеста поднялась в моей душе, как застарелая
изжога со дна желудка. Я проглотил ее - молча и мужественно. А что
оставалось делать?
Подразумевалось, что прошлое похерено, что мы ни в чем не упрекаем друг
друга, просто начинаем жить заново. Вернее, мы продолжаем нашу жизнь; да и о
каком прошлом, собственно говоря - если не считать некоторых недоразумений,-
идет речь? Завтра мы уезжаем в город, она приехала, чтобы протянуть мне руку
мира, если можно было говорить о войне между нами, и я, естественно, отвечаю
ей тем же. Но никакой войны, собственно, и не было. Бегства не было. Я
отдохнул на свежем воздухе, я провел творческий отпуск на даче, пора домой.
Все это, ужасавшее меня именно тем, что вдруг предстало как нечто не
требующее объяснений, нечто решенное и даже само собой разумеющееся,
устраняло необходимость обсуждать и некоторые вытекающие отсюда следствия,
некоторые житейские подробности, например, то, что нам предстояло, как и
положено супругам, провести ночь вдвоем под одной крышей.
Именно об этом, о том, что мы остаемся наедине после того, как брат уйдет
ночевать в дом к соседке, об этом, как о само собой разумеющемся, ни слова
не было произнесено, и было ясно, что наутро тем более уже не о чем будет
говорить: какая необходимость ворошить старое, коли мы провели ночь вместе,
как и положено супругам? Как уже сказано, меня ужасал этот fait accompli,
то, что все выглядело как fait accompli; но сознаться ли? Я почувствовал и
определенное облегчение. Больше, чем "факт", меня приводила в ужас
необходимость выяснять отношения; и вдруг оказалось, что не надо ничего
говорить, объяснять, доказывать, не надо оправдываться; а главное, ничего не
надо было решать.
Мы поужинали, на столе горела керосиновая лампа. Моя жена вышла и вернулась;
когда я, в свою очередь, вошел в избу, она стелила себе на кровати. Для меня
была приготовлена постель на полу.
"Здесь довольно тесно,- проговорила она.- Это что, простыня?"
Она сказала, что устала после мучительной дороги и уснет как мертвая. Было
произнесено еще несколько фраз о ее работе, об институте. О нашем ребенке -
ни слова, это был болезненный пункт, которого она разумно не касалась; я
предполагал, что девочка в пионерском лагере.
"Все кости болят,- пробормотала она,- после этих ухабов".
Это означало: раз уж все решено, обойдемся без телесного примирения. Это
также означало: не в плотском влечении дело. Кроме того, это был намек на
то, что я не должен думать, будто мне все так просто сошло с рук, прощено и
забыто. И в то же время это был некоторым образом шаг навстречу: отказывая
мне в близости (на которую я, как предполагалось, рассчитывал независимо от
всего, в силу мужского самолюбия и мужского сластолюбия, моей низменной
мужской природы), она давала понять, что я ей небезразличен: меня
наказывали, но наказывали и себя. В темноте мы покоились каждый на своем
ложе, и я принялся обдумывать, как бы мне завтра увильнуть. Да, я употребил
мысленно это пошлое выражение; я чувствовал, что у меня не хватит решимости
объявить напрямую и без лишних слов, что я не намерен возвращаться. Я думал
о том, что у моей жены начальственный вид, крупная решительная походка,
просторные бедра.
Можно было бы развить эту тему, рассмотрев ее с разных точек зрения. Я
представил себе научный институт, занятый составлением всеобъемлющей
Энциклопедии Женского Тела. Широкие бедра означают многое. Но прежде всего -
власть.
Я тоже был утомлен до крайности, предыдущую ночь почти не сомкнул глаз, не
говоря уже о дуэли, на которой я был убит, потом воскрес и чуть было не
подставил грудь для второго выстрела. Мне казалось, что моя жена спит, но в
темноте раздался ее голос. Она назвала меня по имени. Я спросил: в чем
дело?
"О чем ты думаешь?"
Я отвечал, что думаю о своей работе.
"Ты пишешь что-то крупное?"
"Пытаюсь".
"Давно пора. Я считаю тебя - при всех оговорках - очень способным
человеком".
"Я тоже считаю".
"Ты не имеешь права пренебрегать своим талантом".
"Не имею".
Ситуация менялась: теперь я оказывался обиженным, о чем свидетельствовали
мои короткие ответы, она же, напротив, выглядела виноватой. Наступило
молчание.
"Ты неплохо выглядишь, посвежел. Между прочим, тебе несколько раз звонили".
"Кто звонил?"
"Из издательства. Интересовались, где ты.- Пауза.- Ну что, будем спать?"
"Будем спать",- сказал я и внезапно решил, что завтра же или даже сейчас, не
откладывая, объявлю моей жене, что никуда не поеду; если она хочет остаться
здесь дня на два, пожалуйста. Но на меня пусть не рассчитывает. Необъяснимым
чутьем она угадала мое намерение и сказала:
"Ладно".
"Что ладно?"
"Ладно, говорю, пора спать. Иди ко мне".
И, так как я ничего не ответил, ибо находился в некотором ошеломлении, она
добавила:
"Ну в чем дело? На полу неудобно, только измучаешься".
Я молчал.
"Мне просто жалко, что ты проваляешься всю ночь без сна, да и пол холодный.
Не ломайся. Ложись рядом со мной, будем просто спать. Я устала".
Выходила какая-то нелепая история, я лежал на самом краю, рискуя упасть с
кровати, но невольно касался моей жены лопатками, пятками ног. Она
пробормотала:
"Я же говорила... холодные, как лед".
Несколько мгновений спустя мы приняли позы, более естественные в нашем
положении, а что же еще оставалось делать?
ХХХV
Черные воды сомкнулись над нами, сон обхватил меня мягкими щупальцами,
схоронил мое бездыханное тело на илистом дне; но это беспамятство
продолжалось недолго, смутное, сумеречное сознание вернулось ко мне, как
будто лунный луч заглянул в окно; я спал и не спал и во сне думал о сне.
Несколько времени погодя я очнулся, я лежал в темной избе, которую уже
привык считать своим домом, но оказалось, что и она была сном; некоторое
время, сказал я, но должен себя поправить: сновидение, каким бы запутанным
оно ни казалось, длится считанные мгновения; но и это выражение надо
понимать условно, ведь время с его минутами и секундами существует только в
дневном мире, где датчики регистрируют электрическую активность мозга, между
тем как по ту сторону дня, в пространстве сна, времени нет или оно по
крайней мере иной
природы.
Итак, я все еще находился там, вернее, наполовину там, как бредут через
топкую заводь по колено в воде,- я все еще пребывал отчасти в стихии сна.
Можно было бы сказать, что я оказался в двух временах, если время сна вообще
можно считать временем. Можно было сказать, что я по-прежнему владел
грамматикой сна - или она владела мною,- странные сочетания слов, немыслимые
глагольные формы, небывалые части речи, для которых не существует названий,
удивляли меня самого, несмотря на то, что принадлежали мне и родились вместе
со мной: ведь язык - ровесник души. Я вернулся к началу моей жизни, в
первые, ранние дни; на моих глазах, если можно так выразиться, происходило
то, что когда-то произошло со всеми нами: рождение души из ночного
первобытного хаоса; моя душа просыпалась и лепетала на языке, который уже в
следующие мгновения станет невнятным ей самой. В следующие мгновения он
покажется абракадаброй. Я застал этот миг двуязычия. Я все еще брел по
топкому дну, я владел праязыком ночи, но думал о нем на языке дня; что же
удивительного в том, что я прикоснулся к загадке литературы.
Я догадался, что если мы видим сны, то сон в свою очередь и на свой лад
видит нас, и литература способна - только она и способна - вернуть
равноправие младенческому праязыку грез. Только она может
продемонстрировать, что сон и явь - два равносильных способа нашего
существования в двоякой действительности. Что здесь иллюзия, что правда? При
взгляде оттуда наше бодрствование представляется загадочным сном, совершенно
так же, как проснувшемуся человеку кажется абсурдом то, что происходило во
сне. Что правда, а что обман? Я понял, что для литературы такого вопроса не
существует.
Утро настало, каких, быть может, еще не бывало от сотворения мира: тихое,
нежное, переливчато-перламутровое; неяркое солнце неподвижно стояло в
желтоватой дымке, как стареющая невеста в фате. Шелестя травой, гуськом мы
прошли влажное огородное поле, пробрались сквозь кустарник и спустились к
реке. На графитовой воде плясали искры, ближе к другому берегу вода казалась
серо-молочной, серебристо-голубой; отплыв на середину реки, я обернулся, моя
бывшая жена, в купальнике, широкобедрая, белорукая, с полуоткрытой грудью,
все еще не решалась ступить в воду; брат стоял на том берегу, усердно
приседал и размахивал руками.
Завтрак на воле, в огороде за домом. Мои бумаги, как некий почетный мусор,
были сложены на печном приступке, стол вынесен в огород. Они привезли
продукты из города. Мой брат позвал соседа.
Как-то само собою решилось, что мы не будем сейчас обсуждать мой отъезд.
Пожалуй, заметила Ксения, поглядывая на небо, обещавшее замечательную
погоду, пожалуй, сегодня не поедем. Эта глагольная форма - поедем, побудем -
была удобна тем, что могла относиться только к ним, к жене с братом, а могла
иметь в виду всех троих; она подразумевала, что, конечно, мы поедем все
вместе, и в то же время оставляла для меня лазейку. Мы как будто условились,
что не будем говорить о том, о чем надо было поговорить. Так ли уж надо? И о
чем? Зачем портить себе настроение в этот мирный, туманно-солнечный и
постепенно становившийся приглушенно-жгучим день дряхлеющего
лета?
Аркаша явился, как всегда, в телогрейке, в ушанке, которую он снял, прежде
чем сесть; жена раскладывала еду, разливала чай из медного чайника, она
сидела с закрытыми глазами, подняв лицо к солнцу, а брат мой разговаривал с
Аркашей.
Я посматривал на мою жену, как мне представлялось, равнодушно-оценивающим
взором человека, который провел ненароком ночь с незнакомой женщиной и
спрашивает себя, красива ли она и сколько ей может быть лет.
Ксения спросила, чувствуя на себе мой взгляд, не поднимая век:
"А как же зимой?"
"Чего зимой?" - спросил Аркадий.
Она спросила, как они тут живут зимой.
"Так и живем, чего ж! Дров эвон сколько хочешь".
Он посмотрел на небо, на купы деревьев и промолвил:
"Хорошо тут. Воля".
"Куда же народ подевался?"
"Какой народ?"
"Односельчане. Колхозники".
"Куда... Которые померли, а кто и деру дал".
"А ты, значит, решил остаться".
"Я-то? А куда мне бежать? Мне и здесь хорошо".
"Сколько тебе лет, Аркаша?"
Аркаша почесал в затылке и ответствовал: может, сорок, а может, пятьдесят.
"Какого ты года,- переспросила моя жена, с закрытыми глазами подставив лицо
солнцу,- по паспорту?"
"Чего? - сказал Аркадий и поглядел в сторону.- Нет у меня никакого паспорта,
на кой он мне..."
Мой брат заметил, что теперь и у колхозников есть паспорта.
"Мало ли что есть",- был ответ.
"А если милиция спросит, что тогда?"
"Нет у нас милиции".
"А если приедет?"
"Пущай приезжает".
На дороге перед нашим огородом стояла, опираясь на палку, темная старушечья
фигура. Солнце освещало ее так, что нельзя было разобрать лица. Невозможно
было сказать, смотрит ли она на дорогу или на нас. Что ей надо, спросила моя
жена, приставив ладонь к глазам; мы тоже обернулись. Аркадий степенно пил
чай.
"Листратиха,- сказал он презрительно.- Таскается тут".
Он добавил:
"И не зовите, все одно не услышит. Глухая".
Мой двоюродный брат поднялся из-за стола. Солнце высоко стояло в бездонном,
звенящем небе. С другого конца деревни доносились голоса, стихающий рокот
механизма. Там возвышался, перегородив дорогу, заляпанный грязью подъемный
кран на платформе с восемью колесами, снова прибывший неизвестно для чего,
неизвестно откуда. Мой брат вышел, держа в обеих руках кани-
стры, надеясь разжиться бензином у водителя; мы с Аркашей стояли у плетня.
"Живите. Куда торопиться-то?"
"Пора".
"Куда спешить-то?"
Я вздохнул.
"Дела, Аркаша".
"Подождут дела. Что, скучно тебе тут, что ль? Али бабы одолели?"
Я развел руками.
"Женщины, они, конечно, того,- заметил глубокомысленно Аркадий и сдвинул
шапку на глаза.- Женщины, они..."
Я согласился, что женщины - дело такое.
"А ты плюнь,- посоветовал Аркадий,- ну их всех в ж...!"
Зычный голос донесся с другого конца деревни:
"Аркашка!"
"Зовут, слышь,- сказал он.- А вы уезжать собрались. Чего заспешил-то?" Этот
вопрос относился к брату.
"Да я не знаю,- проговорил мой брат с сомнением,- ты как?"
Я пожал плечами, мы оба взглянули на мою жену, которая по-прежнему сидела у
стола, подняв к солнцу незрячее лицо, на носу у нее был наклеен лист
подорожника.
"Отгуляем, и поедете".
"Аркашка! Мать твою!"
"А то совсем оставайтесь",- сказал Аркадий.
"Погода,- сказал мой брат,- лучше не надо".
"У нас всегда погода в самый раз".
"Урожай, наверное, будет хороший",- заметил мой брат.
"Ладно, разорались,- сказал Аркаша, махнув рукой.- А чего? Оставайтесь.
Никуда Москва не денется. Отгуляем, а там уж..."
Он направился вразвалку к подъемному крану, служившему, как выяснилось, для
разных нужд. Егор снимал с платформы ящики с напитками и харчами. Василий
Степанович, в сапогах и расшитой по вороту белой рубахе навыпуск,
препоясанный ремешком, руководил разгрузкой.
ХХХVI
Как некогда языческие капища становились подножием христианских базилик, как
древняя вера отцов не умирает, а переселяется, словно душа в новое тело, в
новый государственный культ, так престольные праздники тайно продолжают
существовать под видом революционных годовщин, Международного женского дня,
Дня космонавтов или работников железнодорожного транспорта. Не то чтобы
верность обычаю предков была так уж сильна, но и похерить их невозможно: они
лежат в этой земле; другое дело, что если бы, скажем, они воскресли, то чего
доброго, оказалось бы, что и они все позабыли. Но что значит забвение?
Позабыли, да не совсем; сказать, что хранят благоговейную память, тоже
нельзя. Вот почему нет ничего несуразного в предположении, что, восстав из
гроба, предки наши преспокойно уселись бы рядом с немногочисленными
потомками пировать во славу железнодорожного транспорта. Ибо в конце концов
всякий Париж стоит обедни и всякий праздник важнее, чем повод для него,-
разве вам не случалось пировать на именинах, не зная в точности, кто такой
именинник, не приходилось бывать на поминках, когда уже через полчаса все
забыли, кого поминают? Праздник - это и есть доказательство забвения,
доказательство того, что жизнь одолела смерть и настоящее торжествует над
прошлым; если бы мы спросили, по какому случаю, собственно, здесь гуляют,
вопрос потонул бы в звоне стаканов и остался бы без ответа.
Погода была превосходной. Погода была, по справедливому замечанию Аркаши, в
самый раз. С утра раздавались крики, уханье, бабьи взвизги. Доносились
обрывки песен и скрежет гармошки. Группы более или менее празднично одетых
поселян двигались по улице; несли флаги и обрамленные полотенцами иконы; с
изумлением каждый спрашивал себя, откуда вдруг набралось столько народу. За
околицей, куда укатил подъемный кран, по другую сторону деревни, на широком
лугу были расставлены столы или то, что их заменяло, хлопотали женщины,
носились дети. Стоял грузовик с откинутыми бортами, блестели жидким латунным
блеском раструбы геликонов, и над сидящими в кузове музыкантами покачивался
и вздувался под легким ветром на шатких жердях кумачовый лозунг.
Грохнула музыка, бум, бум, бум - бухал барабан, народ бросился на лужайку,
стали поспешно рассаживаться. Музыка заглушала голоса. Сидящие на скамьях
теснились, пропуская опоздавших. "Подвинься чуток... Да куды ж, вот я сейчас
свалюсь... В тесноте, да не в обиде!" Сдержанный гул прорывался в
промежутках между громыханьем оркестра, бабы озирались по сторонам,
озабоченно подтягивали уголки платков. Вдруг все стихло. Василий Степанович
с бокалом в руке, стоя за столом почетных гостей,- рядом
старик-представитель с тусклым взором, с орденом на музейной гимнастерке, в
сивых усах, рядом, выглядывая из-за мужниной могучей фигуры, круглолицая, в
белоснежном платочке Мавра Глебовна, рядом Ксения Абрамовна в светлой
шелковой кофточке с бантом и, само собой, супруг-путешественник,- Василий
Степанович поднял руку, призывая к вниманию. В грузовике, однако,
неправильно истолковали его жест, грянул туш. Публика гневно обернулась к
музыкантам. Кое-кто, не выдержав, уже выпивал и закусывал. Музыка стыдливо
замолкла.
"Товарищи! - сказал Василий Степанович и гордо, мужественно обозрел
односельчан.- Товарищи колхозники и колхозницы, механизаторы, доярки,
труженики полей... Дорогие земляки! Разрешите мне, как говорится,- Василий
Степанович крякнул,- от имени и по поручению! Мы собрались здесь в этот
торжественный день, чтобы все как один... В ответ на неустанную заботу
партии и правительства ответим новыми успехами, небывалым урожаем!"
Раздались жидкие аплодисменты. Оратор продолжал:
"Наше слово крепкое. Наш колхозный, трудовой закон - перво-наперво делом
рассчитаться с государством. А то ведь у нас как получается? Как работать,
так голова болит. А как пить да жрать, так мы все как один, небось никто не
болен! (Одобрительный смех.) Верно я говорю, мужики?" Снова раздался смех.
Возгласы: "Молодец, Степаныч, режь, ети ее, правду-матку!"
Кто-то пробовал возразить: "Да ладно тебе... слыхали мы..."
"А чего, правду говорит мужик".
"Какой он тебе мужик? Языком чесать. Это они умеют".
"Давай, Степаныч! Режь, ети ее..."
"Ура!" - воскликнул Аркаша.
Василий Степанович постучал вилкой о рюмку, оглядел собрание.
"Разрешите считать ваши аплодисменты за единодушное одобрение..."
"Ура, ура!" Все засвистели и затопали.
"Слово предоставляется нашему дорогому гостю! Представителю райкома,
персональному пенсионеру".
"Дорогие товарищи, граждане нашей великой..." - начал бодрым фальцетом
старик, украшенный орденом, но потерял нить мыслей и некоторое время
беспомощно озирал столы, за которыми уже, не дожидаясь, вовсю пили и ели,
смеялись, подливали друг другу, целовались и тискали женщин.
"Поприветствуем товарища пенсионера, героя гражданской войны!" - вскричал
председатель.
"Помню, в двадцатом году..." - лепетал старик в гимнастерке.
Кто-то спросил:
"В котором?"
"В двадцатом,- сказал старик.- Мы не так жили. Мы воевали. Жрать было
нечего. Не то что теперь".
"Ладно заливать-то..."
Другой голос сказал удивленно:
"Етить твою, никак Петрович?"
"А ты его знаешь?"
"Как не знать! Я думал, он давно помер".
За столами пели:
"Ехали казаки от дому до дому, подманули Галю, увезли с собой".
Бабий хор дружно грянул: "Ой ты, Галя, Галя молодая!"
"Разрешите мне! - надрывался, стуча вилкой, Василий Степанович.-
Предоставить слово!.."
"Мы кровь проливали. А теперь? - продолжал старик.- Кабы знали, мы бы... Эх,
да чего там...- Он взмахнул сухой ладошкой и возгласил: - За здрявие царя,
уря-а!"
Свист, хлопки и крики восторга.
"Слово предоставляется,- сипел Василий Степанович,- товарищу писателю!"
Шум стих, потом чей-то голос спросил, словно спросонья:
"Чего? Кому?.."
Путешественник нехотя поднялся, и все головы повернулись к нему. Некоторое
время он молчал, как бы собирался с мыслями. Затем взглянул на Василия
Степановича, на жену, на Мавру Глебовну, обвел грустным взором пирующих.
"Дорогие друзья..." - проговорил он.
"Писатель,- сказал кто-то.- А чего он пишет-то?"
"Хер его знает".
"Известно, бумажки пишет".
"Чего резину тянешь? Давай, рожай!"
"Товарищи, попрошу соблюдать тишину,- вмешался председатель.- Кто не желает
слушать, тех не задерживаем".
"Дорогие друзья,- сказал приезжий. Голос его окреп.- Работники сельского
хозяйства! Новыми успехами ознаменуем! Все как один..."
Раздались слабые хлопки, приезжий провел рукой по лбу и продолжал:
"Я, собственно, что хочу сказать... Вот черт! Понимаете, хотел сказать и
забыл. Забыл, что хотел сказать!"
"Ну и хер с тобой!" - крикнул кто-то радостно.
Председательствующий постучал вилкой о стакан.
"Да, так вот... Для меня большая честь присутствовать на вашем празднике.
Вот тут товарищ очень правильно сказал, что мы пишем бумажки. Так сказать,
отображаем... Но, товарищи! Парадокс литературы заключается в том, что чем
больше мы стараемся приблизиться к жизни, тем глубже вязнем в тенетах
письма. В этом состоит коварство повествовательного процесса".
"У меня вопрос",- поднял корявую ладонь мужик в железных очках, перевязанных
ниткой, лысый, с жидкой бородой, по всему судя - тот самый, кто навестил
приезжего в одну из первых ночей.
"Пожалуйста",- сказал председатель.
"Я вот тебя спросить хочу: ты зачем чужую избу занял? Ты разрешения спросил?
Нет такого закона, чтоб чужую квартеру занимать".
"Мой брат купил эту избу. Вот он тут сидит, может подтвердить. Я же вам
объяснял..."
"Нечего мне объяснять! Ты вот ответь".
Кто-то сказал:
"Да гони ты его в шею, чего с ним толковать?"
"Кого?" - спросил другой.
"Да энтого, как его..."
Еще кто-то вынес решение:
"Живет - и пущай живет".
Писатель продолжал:
"Что я хочу сказать? Литература служит народу. Так нас учили. Но, товарищи,
чем мы ближе к народу, тем мы от него дальше. Таков парадокс... А! - И он
махнул рукой.- Ребятки, может, станцуем, а?"
"Вот это будет лучше",- заметил кто-то.
"Бух! Ух! - ударил барабан. Тра-та-та, ру-ру-ру,- запела труба. И все
повскакали из-за столов.
Путешественник перешагнул через скамейку и пригласил даму. Оркестр играл
нечто одновременно напоминавшее плясовую, "Марш энтузиастов" и танго "В
бананово-лимонном Сингапуре".
Путешественник танцевал с тяжело дышавшей, зардевшейся Маврой Глебовной,
чувствуя ее ноги, мягкий живот и грудь. Жену путешественника вел, описывая
сложные па, Василий Степанович. Его сменил, галантно раскланявшись перед
таинственной улыбавшейся Ксенией Абрамовной, ночной лейтенант в новеньких
золотых погонах. Помощник лейтенанта сидел среди стаканов и тарелок с
недоеденной едой, подливал кому-то, с кем-то чокался и объяснял значение
органов: "Мы, брат, ни дня ни ночи не знаем... Такая работа... Вот это
видал? - И он скосил глаза на свою нашивку, меч на рукаве.- Это тебе не
польку-бабочку плясать... Я вот тебе так скажу. Мы на любого можем дело
завести. Вон на энтого..." - Он указал пальцем на танцующего писателя.
"Которого?" - спросил собеседник. "На энтого. Знаешь, какое дело? Во!" Двумя
руками он показал, какой толщины дело. "Да ну!" - удивился собеседник.
"Только чтоб ни слова об этом,- сказал помощник.- А то... Ладно, не боись.
Давай..."
Между столами и на лугу откалывали коленца поселяне, бабы, согнув руку
кренделем, трясли платочками, пожилой мужик в железных очках, позабыв о
своем вопросе, хлопал себя по животу, выделывал кругаля. Оркестр гремел,
дудел: "В бананово-лимонном Сингапуре, в бурю! Когда ревет и плачет океан".
Труба пела: "Нам нет преград на море и на суше". Кто-то лежал, раскинув
руки, созерцая бледно-голубое далекое небо.
ХХХVII
В это время вдали клубилась легкая пыль, солнце играло в подслеповатых
оконцах, через всю деревню, мимо покосившихся изб, мимо печных остовов, мимо
повисших плетней пронеслись один за другим в развевающихся одеждах верховые.
"Эва кто пожаловал",- сказал чей-то голос.
ДруЇжка стреножил коней. Витязи с темными глазницами, в круглых княжеских
шапках, в плащах поверх кольчуг, в дорогих портах и сапожках из юфти молча
приблизились к почетному столу. Мавра Глебовна поднесла хлеб-соль. Мальчик,
умытый и причесанный, нес два кубка.
Витязи приняли кубки, степенно поклонившись председателю и народу, сели на
краю стола.
Две цыганки сорвались было с места, заорали: "К нам приехал наш любимый
Борис Борисович дорогой. К нам приехал наш родимый Глеб Глебович дорогой!
Пей до дна, пей до дна..." На них зашикали.
Председательствующий Василий Степанович приветствовал гостей. Братья
наклонили головы.
Все снова сидели на своих местах, бабы шушукались, музыканты дремали в
кузове грузовика.
После чего слово было предоставлено барону Петру Францевичу, который уже
стоял наготове, с бокалом в руке.
"Уважаемый председатель, святые князья. Братья и сестры, друзья, русский
народ!" - изящно поклонившись направо и налево, растроганным голосом сказал
Петр Францевич.
Он отпил из чаши, пригладил на висках седеющие напомаженные волосы и
кончиками пальцев коснулся благовонных усов.
"Человеческая душа есть величайшая загадка. Буйный зверь и скорбящий ангел в
ней живут, одной плотью укрываются, одним хлебом питаются. Сегодня пируем и
лобызаемся, а завтра проснется демон, обернется ангел зверем - и пошел
грабить и жечь. Так уж, видно, повелось на Руси, други мои любезные,
мужички..."
Все затаили дыхание, Петр Францевич оглядел собрание и после короткой паузы
продолжал:
"И есть у этого зверя верный союзник. Только и ждет он, когда разгуляется,
распояшется русский человек. Ждет, чтобы прийти и помочь ему жечь, грабить,
насиловать. Две силы объединились, чтобы погубить землю, два недруга, тот,
что сидит в нас самих, и тот, кто ждет своего часа на дальних подступах
нашего необъятного государства..."
"Во дает!" - сказал чей-то голос.
"Монголы, поляки, французы... Тевтонская рать с головы до ног в железе.
Только было встанет на ноги государство, отстроятся города, бабы нарожают
детей - новая напасть, опять нашествие, опять все гибнет в огне... Уж совсем
было сгинула Русь. Ан нет! - сказал Петр Францевич.- Откуда-то поднимается
новая поросль, ангел подъемлет крыло. Стучат молотки плотников, рубятся
избы, засеваются поля, князья собирают удрученный народ, попы молиться учат
одичавшее стадо. До нового избиения, до следующего раза... И были гонимы,
как прах по горам и пыль от вихря, говорит псалмопевец. Доколе же,
спрашивается, все это будет продолжаться? У вас хочу спросить, мужички! Не
чудо ли, что мы все еще существуем, второе тысячелетие тянем..."
"Эва куда загнул!" - сказал голос.
"Но вот наконец нам объявляют, что русский человек исчез, нет его больше,
истребился и стерт с лица земли, как некогда были стерты древние народы.
Так-таки и пропал, черт ли его унес, терпение ли Господне истощилось,
неизвестно! Нет больше русского народа, так, лишайник какой-то остался. Но я
спрашиваю вас, земляки-сельчане, друзья мои дорогие! А вы-то кто? Я
спрашиваю: вы-то живы? Или это видение какое, фата-моргана, дивный сон мне
снится, а на самом деле вас и нет вовсе? А?.. Вот то-то и оно!" - усмехнулся
Петр Францевич и провел пальцами по шелковистым усам.
Он скосил глаза и слегка нахмурился, Мавра Глебовна поспешно подлила витязям
и оратору. Доктор искусствоведения Петр Францевич вознес чашу.
"Славным пращурам нашим - ура!" - крикнул он, и мужики и бабы отчаянно
завопили "ура" и захлопали. Оркестр заиграл гимн. Перед столами появился,
слегка пошатываясь, с огромной гармонью Аркадий. Началось братание,
раскрасневшиеся женщины переходили из рук в руки, лобызали мужиков, мужики
обнимали друг друга, Петр Францевич нежно расцеловался с путешественником,
Ксения прильнула устами к Василию Степановичу. Братья-витязи уже сидели в
седлах. Начал накрапывать дождь.
Некоторое время спустя дождь стучал по столам, залил рюмки, тарелки, миски
со студнем и винегретом, дождь исколол острыми иглами серую поверхность
реки. Люди бежали опрометью к деревне, те, кто не мог подняться, почивали в
лужах. Пошел град, повалил снег.
Снег закрыл до половины низкие окна и завалил крыльцо. С трудом приоткрылась
дверь, путешественник, обмотанный шарфом, в валенках и рукавицах, с
деревянной лопатой выбрался из темных сеней. С полчаса он работал метлой и
лопатой, откопал ступеньки, разбросал снег перед окнами и прорыл дорожку к
хибаре соседа. Усы и борода путешественника покрылись сосульками, ресницы
побелели от инея. Проваливаясь в сугробы, он добрался до двери. "Эй,
Аркаша!" - позвал он. Дорога и огородное поле скрылись под волнистыми
наметами снега, река сравнялась с полями, и призрачные леса с трудом
угадывались в дымчато-белом мареве бездыханного дня.
Ѕ
*Взгляд, мнение (франц.).
*Для барышни моего возраста (франц.).



    Послесловие
    Несколько вопросов Борису ХАЗАНОВУ

- Насколько автобиографичен ваш роман? Имеется в виду не сходство событий и
совпадение дат, а соответствие мироощущения главного героя - писателя -
вашему мироощущению.
- В эпоху, когда был провозглашен крутой подъем сельского хозяйства и страна
должна была догнать и перегнать Америку по производству мяса и молока, я был
деревенским врачом в довольно глухом месте, вдали от железных дорог, в самом
сердце Нечерноземной России. Я хорошо знал мой участок, по которому колесил
в своем медицинском автомобиле, неплохо знал и всю область. В качестве
заведующего сельской участковой больницы я был избран депутатом районного
Cовета. Однажды на сессии выступил местный прокурор. Он произнес грозную
речь, в которой обещал покончить с повальным бегством молодежи из села.
Прокурор говорил с местным крестьянским акцентом, так что можно было
догадаться, что он сам принадлежал к тем, кто удрал из деревни. Но он был
недостаточно знаком с положением вещей, потому что на самом деле никакой
молодежи в колхозах давно уже не осталось. В послехрущевские времена мне
тоже приходилось не раз бывать в глубинке, и, как прежде, я видел мертвые
деревни, похожие на ту, куда приехал герой моего романа. Вот то, что можно
назвать автобиографическим элементом в этом произведении.
Что касается самого героя, то, конечно, и в нем есть кое-что от автора.
Правда, мне не приходилось убегать от жены. Кроме того, я не был в России
профессиональным писателем (что бы ни подразумевалось под этим званием).
Мысли о литературе, тщетные усилия писать и сознание собственной
беспомощности, без сомнения, заимствованы у автора.
- Мир, окружающий вашего героя, с одной стороны, вроде бы и предметен, а с
другой - иллюзорен. Что это: следствие умонастроения героя или вы вообще
считаете, что мир - лишь усредненная совокупность наших иллюзий?
- Мы рискуем въехать в сугубо философские дебри, поэтому постараюсь
выразиться осторожней. В мои намерения не входило написать социальный роман,
всплакнуть о гибели крестьянства, обличить недавнее прошлое и т. п. Другими
словами, то, что называется объективной действительностью, могло быть в
лучшем случае лишь фоном для сюжета и действующих лиц. Романист предпочитает
иметь дело с человеческой действительностью, в которой иллюзорность
происходящего по-своему не менее реальна, чем предметная реальность.
Воспоминания и сны занимают в этой действительности такое же почетное место,
как и "объекты".
Но главы, написанные от первого лица, не зря перемежаются главами, где о
герое говорится "он", и это делает ваш вопрос еще более обоснованным. Скажу
кратко: эта деревня одновременно - и действительность, и фантом. Как,
впрочем, весь наш мир. Это довольно обычная деревня и вместе с тем - морок,
что-то вроде потустороннего царства, в котором навсегда остановилось время.
Поэтому там все может происходить одновременно. Бывший и, видимо,
раскулаченный, давно и бесследно сгинувший владелец избы является ночью
отстаивать свои права; бывшие помещики как ни в чем не бывало
благодушествуют в своем имении, а по окрестностям кочуют братья-рюриковичи,
убитые в ХI веке. На празднике, одновременно престольном и советском,
присутствуют все: и местный бюрократ, и неудачливый писатель, и его соперник
- барон и патриот, изображающий из себя русского религиозного философа, и
девочка, которая не знает, как себя вести - как дворянская барышня или как
современная девица, и какой-то там полумифический герой гражданской войны, и
гэпэушники, которые охотятся за беглым кулаком, и сам этот так называемый
кулак, и даже древнерусские святые.
- Весь роман пронизывает тема одиночества. Для вас это бегство от себя или к
себе? И не иллюзорно ли и оно?
- Я хочу напомнить, что не ответственен за своего героя. Но, разумеется,
чувство одиночества свойственно нам обоим. Герой бежит от жизни, которая ему
об-
рыдла, надеется найти (и, очевидно, находит) убежище в глухомани, так
сказать, ищет путь к самому себе. Об авторе этого сочинения можно сказать,
что он ищет убежища и утешения в литературе.
- По ходу действия периодически появляются святые Борис и Глеб. Почему
именно они?
- Очень просто: немецкая репродукция знаменитой московской иконы ХVI в. с
двумя всадниками на серебристом фоне, напоминающем лунную ночь, на конях,
которые не скачут, а скорее танцуют, висит на стене у меня в комнате. Но я
воспользовался образами князей не только потому, что люблю их изображения,
их житие, не только оттого, что они для меня - живые фигуры русской истории
и русской культурной традиции. Братья, умерщвленные по приказу Святополка и
канонизированные вскоре после смерти, были, как всем известно, первыми
национальными святыми Киевской Руси. В полумертвой, забытой Богом деревне
присутствует нечто вечное, присутствует история. В каком-то смысле она
всегда одна и та же - как пейзаж, "далекое зрелище лесов". Братья-мученики,
о которых нельзя с уверенностью сказать, существуют ли они на самом деле или
только являются, как и положено святым, действующим лицам романа,- выражают
ту двойственность, которая, я думаю, присуща всему сочинению. То они витязи
в княжеских шапках, на призрачных танцующих конях, то спившиеся попрошайки,
которые шатаются вокруг поместья, не то настоящего, не то воображаемого. Мои
герои кажутся нарочитым изобретением фантазии, но в них есть и нечто от
нашей действительности; они могут показаться карикатурными, но к ним можно
отнестись и всерьез.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: