кустарника и побрели назад через огородное поле.
"Скажите..."
Мы говорили вполголоса; как и прежде, она называла меня по имени и отчеству.
"Оставим это, Роня. Зови меня просто..."
И будем на "ты", хотел я добавить, но чувствовал, что это "ты" разрушило бы
наши с таким трудом установившиеся отношения. Это "ты" воздвигло бы между
нами новое препятствие вместо того, чтобы еще больше сблизить нас. Оно
означало бы, что мы стали друзьями. А мне - теперь это было совершенно
ясно,- мне хотелось другого.
Она пробормотала:
"Мне надо привыкнуть".
Друг за другом мы пробирались по невидимой тропе. Я напомнил ей о том, что
она хотела мне открыть секрет.
"Ты хотела мне сообщить секрет..."
"Какой секрет? А-а. Лучше после... когда придем. Скажите,- спросила она,- вы
верите в привидения?"
"Нет".
"Но ведь их все видели. И вы тоже. Разве вы не видели? Я сначала подумала,
что это снимают какой-нибудь фильм".
"Если видели все, значит, это не привидение".
"Почему?"
"Привидения - дело сугубо индивидуальное. Тень Банко является только одному
Макбету".
"Кто это был?"
"Это были князья Борис и Глеб, сыновья Владимира. Святые братья,
препоясанные милостью и венчанные смыслом".
Она чувствует себя виноватой передо мной, думал я, если бы я был виноват
перед нею, она бы молчала. Она думает о том же самом, поэтому говорит о
посторонних вещах и делает вид, что забыла о том, что было на берегу и что
мои руки касались ее тела. Она делает вид, что не догадывается, зачем мы
возвращаемся ко мне домой, но на самом деле думает об этом и говорит о
постороннем.
"Что это значит - препоясанные милостью?"
"Так говорится в летописи".
"Откуда они взялись?"
"Оттуда же, откуда являются все привидения".
"Значит, это все-таки привидения?"
Помолчав, она спросила, откуда я знаю, что это они.
Я ответил, что есть известные иконы. Одна висит у меня, разве она не
заметила?
"Но в жизни они, наверное, выглядели иначе".
"Нет, они выглядели именно так. Иконы сделали их такими. А как они до этого
выглядели, не имеет значения".
"Не имеет значения. Что же тогда имеет значение?"
То, что мы идем ко мне домой, хотел я сказать. Потому что дома это
произойдет так же неизбежно, как то, что сейчас пойдет дождь, потому что
решение принято.
"А вдруг мы их снова встретим?"
"Они в деревню не заезжают, Роня".
"А если встретим? Что тогда?"
"Ничего, поздороваемся и пойдем дальше".
"А они потом разнесут по всей округе,- нервно хихикнула она,- что я была у
вас ночью".
"Не разнесут, Роня. Святые молчат". Несколько минут спустя мы бежали сломя
голову, вокруг падали свинцовые капли, мы едва успели нырнуть в се-
ни - дождь обрушился на мертвую деревню. Во тьме, шумно дыша, нашарив дверь,
мы ввалились в избу.
ХХVIII
Я топтался посреди комнаты, моя гостья полулежала на постели, свесив ногу на
пол, короткое платье, успевшее только слегка намокнуть, обрисовало ее бедра.
"Ну что,- сказала она, отдышавшись,- будем чай пить?"
Я молчал и думал о том, что я сейчас подойду и переложу ее свесившуюся ногу
на кровать. Подойду и сяду рядом.
"Будем чай пить",- сказал я.
"Эх, вы!"
"Что - я?"
"Эх, вы! - повторила она почти со злобой.- И вы все еще не понимаете?"
"Не понимаю".
"Вам надо было взять меня. А вы струсили".
"Еще ничего не потеряно,- глупо усмехаясь, проговорил я.- Мы можем
наверстать".
"Нет уж, поздно. Надо было тогда. Взять вот так, за руки... и прижать к
земле. А если б я заорала, все равно никто бы не услышал. Вы все ждали
разрешения... Вы трус. Разве кто-нибудь спрашивает разрешения?"
"Но... это не трусость, Роня",- сказал я, вероятно, с каким-то жалким
выражением на лице.
"Да, да. Вы не решились воспользоваться моей неопытностью - вы это хотите
сказать? Вы, наверное, думаете, что... А вот, кстати, один вопрос,- сказала
она, садясь.- Как вы смотрите на такую вещь, как девственность?"
"Представь себе, с почтением".
"Приятно слышать. Вы просто до ужаса вежливы. Так вот. Вы, наверное,
думаете, что я не далась вам оттого, что я девица. Ошибаетесь. Оттого и не
далась, что не девица".
Вот так здорово! Все мои мысли разлетелись по сторонам. Как-никак это было
для меня небезразлично - как и для всякого мужчины. Мне вдруг показалось,
что она смеялась надо мной; что на самом деле она гораздо старше; что меня
вообще непрерывно водят за нос... Молчание. Наконец я произнес:
"Это и есть твой секрет?"
Ответа не последовало. Открыв рот, она уставилась на меня. "Дядя Петя...-
проговорила она.- Господи, у меня совершенно вылетело из головы!"
Я вынужден был признаться, что и я совершенно позабыл о дуэли.
"Сколько сейчас времени?"
"Не знаю".
"Когда мы вышли, на этих часах было..."
"Не обращай внимания. Они испорчены. Ты хотела что-то сказать".
"Да,- сказала она,- хотела сказать. А может, не говорить? Вы бы не
догадались, правда?.. Так вот, сударь, это он. Он меня - как это называется?
- сделал женщиной".
"Гм. Вот как?"
"Вот вы говорили: игра..."
"Это не я, это ты говорила".
"Хорошо. По условиям игры я должна быть барышней. Белое платье, зонтик, все
такое. Книжка в руке... И, понимаете, получается так, что эта история, то
есть то, что между нами произошло, я имею в виду дядю Петю... это тоже
традиционный сюжет!"
"Почему традиционный?"
"Ну как?.. Солидный господин с душистыми усами совратил гимназистку. Вы
Бунина читали?"
"Читал. Так что же именно произошло?"
Она разгладила платье на коленях и приготовилась к рассказу. Дело было уже
довольно давно. Они ходили по музеям, на выставки. Почти каждое воскресенье
что-нибудь такое. Он даже водил Роню по запасникам; он там свой человек;
одним словом, руководил ее образованием...
Дождь журчал под окнами, ночной ветер набросился на ветхий дом, хлопнуло в
отдалении, ветер трепал крышу, лепесток огня дрожал в стекле керосиновой
лампы.
Она понятия ни о чем не имела. То есть, конечно, знала, но что значит знала?
У нее даже еще не началось; по ее словам, она считалась отстающей в
развитии.
Однажды он устроил экскурсию в Архангельское, специально для их класса,
водил всех по парку, объяснял, рассказывал; после все ели мороженое.
Он продолжал говорить, теперь уже о себе, они медленно шли следом за всеми,
к воротам, отстали. Само собой это получилось или он все рассчитал,
неизвестно, бывают такие обстоятельства, когда люди ведут себя, как
лунатики: "Вам как писателю это, наверное, лучше знать". Роня утверждала,
что она ни о чем не догадывалась, вернее, догадывалась, но ждала, что будет
дальше. Они оказались в другой стороне огромного парка.
Нас, наверное, ждут, сказала она Петру Францевичу. Он ответил, да, конечно,
я думаю, нам надо повернуть влево, нет, лучше направо. И дал ей платок,
вытереть липкие пальцы. И они сели на скамейку. Кругом ни души.
Я слушал Роню внимательно и спросил: сколько ей было лет?
Конечно, она уже не была такой дурочкой, сказала она, кое-что знала. Девочки
всегда все знают. Но что значит - знала? Это было невероятно, это
происходило с ней самой, это ей говорили о любви, и кто же? - взрослый
мужчина, друг семьи, красиво одетый, от него пахло духами "Осенний ландыш".
"Ландыши бывают весной".
"Да? - возразила она.- А вот это был осенний".
Так вот.
И этот человек, дядя Петя, шепотом и, очевидно, в сильном волнении говорил
ей невозможные слова, она сидела, опустив голову, на коленях у взрослого
человека и вытирала пальцы, липкие от мороженого. "И знаете,- добавила она,-
вам покажется странным, но меня это просто поразило, я увидела, что он
плачет!"
Тут были разные подробности, которые она не может объяснить, как-то так
получилось, что они оказались лицом к лицу, и она чуть было не рассмеялась,
взрослый мужчина - и плачет,- и стала вытирать ему щеки платком, он потерял
голову, она потеряла голову, и, в общем, это произошло.
"Угу. Ты сопротивлялась?"
Да, то есть нет. Она словно окоченела. Ее поразил факт.
"Факт?"
Да, факт. А что же экскурсия, куда делись все остальные? Остальные ждали у
входа, Петр Францевич объяснил, что они заблудились, что-то придумал; она не
помнитї
Дождь утих.
"Вот. Теперь вы знаете".
"Послушай, Роня,- сказал я после некоторой паузы.- Когда мы с тобой
встретились в лесу, ты мне говорилаї"
"Что же я говорила?"
"Что ты пробуешь себя в литературе".
"Правда? Не помню",- сказала она надменно.
"Да, ты именно употребила это выражение. Так вот, я должен сказать, что
нахожу у тебя недюжинные литературные способности!"
"При чем тут способности?"
Я развел руками.
"Вы что, мне не верите? - вскричала она.- Не верите, что все так и было?"
"Одно нехорошо, ты оклеветала ни в чем не повинного Петра Францевича.
Зачем?"
Насупясь, с обиженным видом она смотрела на меня, пока легкая судорога не
пробежала по ее телу, и мы оба расхохотались.
XXIX
Тут я должен заметить, что ее вопрос, как ни смешно, заставил меня
задуматься. Как я отношусь к девственности? Термин, можно сказать, вышедший
из употребления. С почтением, сказал я. Можно было бы ответить: с умилением.
А может быть, и со страхом. Почему со страхом? Почему не только девственница
со страхом оберегает себя, но и всякий, кто к ней приближается, испытывает
страх? Меня не интересовало, зачем она это придумала, всю эту историю с
поездкой в Архангельское; может быть, Петр Францевич действительно водил ее
по музеям, вполне возможно, что и экскурсия была на самом деле; собственно,
так и сочиняются истории; и, само собой, Роня знала, что "друг семьи" оттого
и друг, что неравнодушен к ней; может быть, даже имело место объяснение,
где-нибудь в пустынной аллее. Помнится, когда мы с бароном в лесу удалились
для приватной беседы, он упомянул о серьезных намерениях; видимо, и родители
знали, что он собирается жениться на Роне, и одобряли этот проект. А она?
Меня и это не особенно занимало, мой летучий роман с девочкой из усадьбы был
игрой, правда, чуть было не зашедшей слишком далеко.
Меня не интересовало, зачем она придумала историю с соблазнением, мало ли
какая фантазия может прийти в голову семнадцатилетней девице; меня занимал
вопрос о девственности, о том, что оставалось вечно живым мифом, невзирая на
все революции, перемены моды и так далее, да, живым, и не только здесь, в
полумертвой деревне, но и ко всему на свете равнодушном большом городе; и,
как тысячу лет назад, миф был окружен колючей проволокой двойного страха,
миф рождал двойную ассоциацию с военной атакой и преступлением.
Девственность была подобна башне, дворцу или крепости, которую брали
штурмом, и победителя ждала слава; девственность была заветной шкатулкой,
которую взламывали тайком и озираясь, и вор заслуживал наказания. Очевидно,
что нападение могло быть успешным лишь при условии внезапности; фантазия
Рони опровергала версию о внезапности. Насилие предполагало полную
неподготовленность, искреннее неведение жертвы; но в фантазиях Рони оно уже
было, так сказать, запрограммировано, и существовали кандидаты, их было два:
один - Петр Францевич, другой, очевидно, я. Насилие справедливо
рассматривалось как надругательство - и в то же время как нечто такое, без
чего девственность была лишена смысла и со временем должна была превратиться
в позор. Выходило, что девственность опровергала свой собственный миф;
значит ли это, что миф девственности был от начала до конца изобретением
мужчин?
Если это так, думал я, то девственность - в самом деле миф и ничего более;
если это так, то она должна заключать и действительно заключает в себе для
нашего брата всю тайну и таинственность женщины, предстает, как уединенный
скит, как сомкнутые врата, за которыми пребывает нечто не имеющее имени,
некая священная пустота; девственность должна быть обещанием, которое
никогда не будет выполнено, должна повергать в трепет, должна пугать и
притягивать,- между тем как носительница тревоги и тайны, какая-нибудь
круглолицая, толстозадая и глупая, как все они, дочь Евы либо вовсе не
подозревает об этом, либо соглашается признать ее в качестве некоторой
окруженной почетом условности, как носят нагрудный знак, который сам по себе
