в огород. Там рос бурьян, и, собственно, никакого огорода давно уже не было.
У задней стены дома под куском толя сложена была поленница, серые и обросшие
мхом отличные дрова,- я мог готовить себе пищу на печи. Сколько времени я
собирался прожить в деревне? Это, как говорится, зависело. Но, как я уже
имел случай отметить, время текло здесь иначе. Мы говорим "течет", другими
словами, обладает известной скоростью, однако время само по себе -
детерминант скорости; отсюда приходится заключить, что скорость движения
времени есть не что иное, как отношение времени к какому-то другому времени.
К какому же? К моему собственному.
Существуют, следовательно, два времени. Существует всеобщее,
неподвижно-плывущее, подобное мертвой зыби, одно и то же для человека и
камня и, в сущности, нереальное: время вообще. И другое, тайное, подлинное,
присущее только мне. Надо было поселиться в заброшенном доме и увидеть на
стене часы с умершим маятником, чтобы осознать мнимость внешнего времени.
Вслушаться, уловить в тишине, как струится другое времяї Такие соображения
показались мне очень оригинальными, я подумал: почему бы с этого не начать?
Как вдруг что-то донеслось с улицы, смешав мои мысли. Внешний мир вторгся в
мое одиночество. Робинзон услышал плеск пиратских весел, рокот сторожевого
катера.
Из-за плетня я наблюдал за тем, как через бугор перевалило страшилище.
Гигантский облепленный грязью механизм на платформе с восемью парами колес с
мучительным ревом, выбрасывая облака ядовитого дыма из двух выхлопных труб,
двигался по разбитой дороге - куда? зачем?
Машина остановилась. Водитель в засаленной кепке, с лицом, почернелым от
грязного пота, что-то кричал со своего сиденья, может быть, спрашивал
дорогу; ничего не было слышно из-за тарахтенья мотора. На всякий случай я
помотал головой. Он крикнул что-то, я развел руками. Водитель сплюнул,
покрутил пальцем около лба и схватился за руль.
Грохот постепенно слабел, заблудившийся монстр ехал по деревне. Вернувшись к
себе, приезжий окунул перо в чернильницу и начертал на первой странице в
правом верхнем углу эпиграф. Прекрасные старые стихи умершего добрых сто
пятьдесят лет назад немецкого классика. Эпиграф заключал в себе двойной
умысел: тонко намекал на мой замысел и вместе с тем обязывал пишущего
волей-неволей подстраиваться к своему торжественно-мерному ладу. После чего
я проставил, как в дневнике, число и месяц. Дата вынуждала к продолжению.
С пером наготове я вперил взор в пространство, и понемногу во тьме моего
мозга проступило мое собственное изображение: так смотрит из омута сквозь
толщу воды призрачно-белый лик утопленника.
Я подумал о том, что задача моя ни в коей мере не сводится к тому, чтобы
сгрести в кучу щебень воспоминаний, к описи старого хлама; это был бы лишь
первый шаг. Автобиография - почтенный жанр, есть заслуживающие внимания
образцы, но то, что я должен был совершить, никогда и никем, быть может, не
предпринималось. Пишущий историю своей жизни, как и вообще человеческую
историю, обыкновенно старается не думать, что было потом; ему кажется, что
подлинность минувшего от этого пострадает. Мне же предстояло прошагать
заново весь мой путь, но уже не вслепую; я знал, куда он ведет; весь путь
был известен заранее, словно передо мной лежала географическая карта моей
жизни, я видел каждый изгиб дороги и каждый поворот, видел земли, через
которые она пролегла, и должен был продумать все упущенные возможности,
подвести итоги, свести счеты. И хотя я вовсе не собирался возвращаться к
"литературе", еще менее предназначал мое сочинение для читателей, мысль о
том, что я создам парадигму человеческой жизни, так сказать, Автобиографию
человечества на примере одной-единственной, не ускользнула от меня, мысль
эта маячила на горизонте сознания. Я убеждал себя, что не это главное.
Главное было понять, в чем состоял смысл моей жизни, понять, что это значит:
смысл жизни. Обозреть хаотическое прошлое - не значило ли это обнаружить в
нем скрытую логику, тайную принудительность, о которой мы не догадываемся,
пока живем? План, которому мы следуем, но о котором нам ничего не известно.
Другими словами, я должен был сам внести в мою жизнь смысл - и, может быть,
на этом ее и закончить. Я понимал, что имею дело с процедурой, напоминающей
обмывание и одевание покойника перед тем, как уложить его в гроб.
IV
Может статься, что и живем-то мы в конце концов ради того, чтобы отдать себе
отчет в прожитой жизни, увидеть ее во всем ее стыде и позоре - и тогда, быть
может, честное разбирательство покажет, что она была все-таки не такой уж
постыдной, дрянной и никчемной. Это была работа на долгие месяцы, если не на
годы. Я не собирался приукрашивать свое прошлое - вот уж нет! Я должен был
тщательно припомнить обстоятельства моего детства, прежде чем взяться за
юность, должен был прочесать юность, прежде чем перейти к дальнейшему. Не
говорю к зрелым годам, ибо юность сменилась деградацией. Да, я был обязан
прошпионить за самим собой во всех закоулках и темных углах, проследить во
всех подробностях, как рождалось, и металось, и постепенно гнуснело мое
"ненавистное Я", le Moi haisable, как говорит Паскаль. Это была долгая
работа, но, как уже сказано, с одним чрезвычайно выигрышным условием: я
знал, что будет дальше, чем все кончится, и мог перелистать свою жизнь от
начала до конца и с конца до начала. И это знание давало мне в руки
изумительный инструмент прозрения. Не есть ли это высший закон писательства?
Я смотрел на дверь, постепенно до моего сознания дошло, что кто-то пытается
ко мне войти. Положительно день был неудачный для работы. Только было начал
я разбираться в своих мыслях, ловить, как рыбу в воде, мелькавшую передо
мной первую фразу, как меня вновь отвлекли.
Произошло это в ту минуту, когда, уже готовый приняться за писание, я вдруг
передумал, мне пришло в голову, что предварительно следовало бы изложить то,
что известно о моем происхождении. Тут исходная информация была крайне
скудной; я мог кое-что рассказать о моих родителях, но уже предыдущее
поколение было погружено в тень. Простая мысль подсказала мне решение: не
зная ничего или почти ничего о прародителях, я мог бы реконструировать их из
материала, который был в моем распоряжении. Проследить постоянные черты
моего характера, те, что обнаружились с раннего детства и остались на всю
мою жизнь. Это и было бы то, что подарили мне мои предки, это были бы их
черты. Предки толпятся за нашими плечами; мы - их совокупный портрет.
Я попытался представить себя четырехлетним, трехлетним; попробовал увидеть
себя со стороны. И тут опять едва слышный звук заставил меня поднять глаза
от тетради. Кто-то шарил и дергал в сенях дверную скобу. Дверь толкали
вперед, что было совершенно бесполезно, так как она открывалась наружу. Я
встал и отворил. Снизу вверх на меня глядел карлик. Точнее, ребенок лет
четырех.
Моя фантазия реализовалась так неожиданно и буквально, что в первую минуту я
принял его за себя самого. Почему бы и нет - в этой заколдованной деревне
все было возможно. На мне - ибо это был я - была рубашонка, из которой я
успел вырасти, на голом животе штаны, доходившие до колен, мои загорелые,
детские, исцарапанные ноги были в башмаках без шнурков; это был я, хоть и не
совсем такой, каким я мог себя вспомнить. Я вернулся к столу. Мы уставились
друг на друга, мы были одно и то же лицо, о нас можно было сказать, как
гласит известная эпитафия: tu eram ego eris - я был тобой, ты будешь мною.
Наконец я спросил: "Ты откуда взялся?" Ребенок все так же молча стоял у
порога, открыв рот. "Тебя как зовут?" Он молчал, пялил на меня глаза, и я
снова спросил, как он здесь очутился. "Мамка послала",- сказал он. Мы сошли
с крыльца, мальчик вел меня мимо заколоченных изб и заросших бурьяном
участков, печных труб, торчавших кое-где на месте бывших домов. Чье-то
морщинистое лицо следило за нами из уцелевшей хибары. Так прошли мы почти
всю деревню и оказались перед домом под железной свежевыкрашенной крышей, с
крепкими воротами под навесом, с деревянным кружевом вдоль скатов, с
узорными, веселенькими, как голубой ситец, наличниками вокруг окон. Крылечко
с резными столбиками, железная скоба для ног.
"Ты здесь живешь?"
"Не",- покачал головой мальчик-посланец, который при своем маленьком росте
был все же старше, чем показалось.
На крыльцо вышла опрятно одетая женщина.
"Это и есть твоя мамка?"
"Да нет, это он меня так зовет,- промолвила хозяйка, и мальчик побежал
прочь.- Он вон там живет, с бабкой. Да вы заходите..."
Я взошел в некоторой нерешительности на крыльцо.
"Милости просим. Заходите. Надолго к нам?"
На кухне стояли крынки, пол устлан половиками. Мы познакомились, я назвал
себя. "А меня Мавра Глебовна",- сказала хозяйка. Она подняла крышку в полу
на кухне и полезла в погреб...
Я возвратился домой, неся холодную крынку с молоком. Она держала корову, муж
работал в городе, под городом здесь подразумевался районный центр. Итак, у
меня оказались соседи, и я не знал, надо ли этому радоваться.
После обеда я собрал на своем ложе ветхое тряпье, засунул в мешок и вынес в
сарай. Теперь у меня была приличная кровать, белье, которое я привез с
собой. Я подумывал о том, чтобы повесить занавески на окна.
В полудреме я видел сверкающую речку, прибрежные кусты и, как это бывает,
когда засыпаешь, время от времени ловил себя на том, что мои мысли принимают
причудливый оборот; я следил за ними, как бы отделившись от самого себя. Мне
хотелось захватить их, как хватают за руку непослушного ребенка, в тот самый
миг, когда они начинают ускользать от моего контроля, и тотчас же я подумал:
причем тут ребенок? Малыш, стоявший на пороге, припомнился мне... Может
быть, это был уже сон. Медленно, с наслаждением я повернулся на бок,
подоткнул под себя одеяло, но довольно скоро мне стало жарко, я лежал на
спине, усталости как не бывало; минутное забвение словно заменило мне ночь
спокойного сна. В комнате было совсем светло, я снова подумал о занавесках.
Одевшись, я вышел и сел на крыльцо; над рекой стояла туманная луна, значит,
время было уже близко к полуночи. Оглушительно трещали кузнечики. Луна
лишила меня сна. Ну и что? Завтра буду спать до полудня. Какая мне разница,
я вольная птица, мне не надо смотреть на часы. Я мог превратить ночь в день,
а день в ночь. Эта мысль привела меня в восхищение. Наконец-то я был
свободен - от обязанностей, от рутины дня, от телефонных звонков, от женщин,
приятелей, добрых знакомых, свободен от необходимости куда-то идти, что-то
оформлять, где-то числиться, свободен от государства и мертвого времени
народов. Робинзон! Робинзон на клочке земли посреди океана! Мне даже не
пришлось пускаться в дальнее плаванье. Не так уж далеко пришлось ехать,
стоило просто свернуть с шоссе. Достаточно было, набрав побольше воздуха в
легкие, нырнуть на дно заводи. Я почувствовал - так мне по крайней мере
казалось,- что подбираюсь к какой-то важной истине.
Некоторое время погодя я шел среди черных трав под дымной луной к реке, где
мерцал желтый огонь. Ноги цеплялись за сорняки, я потерял тропинку, огонек
исчезал и появлялся, моргал мне навстречу, деревья расступились, тусклая
река, как ртуть, блестела внизу, за излучиной стояло слабое зарево, свет
дрожал на воде, костер горел на другом берегу. Вокруг ходили черные фигуры
людей. Не было слышно голосов. Можно было разглядеть смутно озаренные лица,
темная фигура приблизилась с охапкой валежника, и костер угас, но
через минуту взвился к небу, полетели снопы искр, лица людей, кузов
грузовика - все озарилось красным светом. Женщина, сидя на разостланной
телогрейке, с младенцем на коленях, вынула грудь из расстегнутой кофты.
Мужик сгребал угли, готовились ужинать; сидели кружком, перебрасывали на
ладонях картофелины. Люди, которых никто не видел и не увидит, неизвестные,
неопознанные граждане, бежавшие откуда-то, куда-то переселявшиеся. В кузове
помещался зеркальный шкаф, в котором играл огонь. Два человека развязывали
