Я проснулся оттого, что возле норы послышались шаги. Я совсем уж соб-
рался было окликнуть Гизульфа - ведь это он пришел, чтобы вывести меня
из норы - но помедлил. Подобрался ко входу и стал глядеть через лопухи.
Я увидел туман над рекой и золотящееся небо. Скоро должно было встать
солнце.
Шаги стихли. Я решил подождать еще немного.
Тут над норой, выше по косогору, я услышал чужую речь. Стало быть,
чужаки еще истреблены не все. Я сразу отпрянул от входа и затаился.
Потом что-то непонятно зашуршало. Может быть, сюда кто-то полз. Вско-
ре и эти звуки прекратились.
Я долго еще оставался недвижим. Когда я снова решился пошевелиться и
подобраться ближе ко входу, солнце уже показалось.
Хотя солнечные лучи и не проникали в хродомерову нору и здесь
по-прежнему было холодно, от этого золотого света, разлитого над рекой,
мне будто становилось немного теплее.
Я слышал плеск воды. И еще мне все время казалось, что я различаю ка-
кие-то голоса, звуки шагов, звон мечей.
Над селом стоял густой запах гари - или мне это только чудилось, по-
тому что моя одежда вся пропиталась дымом?
И снова до меня донесся топот. На этот раз не показалось - кто-то
действительно бежал по тропинке. Гизульф?..
Еще мгновение - и в просвете между лопухами я увидел мою сестру Сван-
хильду. Она бежала по тропинке, что вела вдоль реки, в сторону кузницы и
болот.
Прямо над моей головой раздались громкие голоса и смех. Чужаки, понял
я. И почти сразу кто-то понесся вниз по косогору, едва не угодив ногой в
мою нору. Перед моими глазами мелькнул мягкий сапог из светлой кожи,
густо заляпанный грязью.
А где же Гизульф? Неужели герои до сих пор не освободили село?
...Было время, когда дедушка Рагнарис грозил Сванхильде, что размечет
ее конями за дерзость. Но если бы даже Сванхильду действительно разметы-
вали конями - и то, кажется, она бы так не кричала.
Чужаки - я не понял, трое их было или четверо - повалили Сванхильду
на траву и долго ее насиловали. Под конец она устала кричать и замолча-
ла. А эти переговаривались и пересмеивались, я не понимал, о чем.
Потом она страшно взревела - совсем уже чужим низким голосом - откуда
только сила взялась. Но на этом ее силы и закончились. Чужаки отступили.
Сванхильда теперь только мычала невнятно, но все тише и тише.
Один из чужаков что-то коротко сказал, остальные засмеялись. Потом
они ушли.
Я подождал еще немного, но кругом было тихо. Тогда я очень осторожно
выглянул из-за лопухов, чтобы посмотреть, что случилось с моей сестрой
Сванхильдой.
Она лежала на спине, ухватившись пальцами за траву. Ее голые ноги бы-
ли измазаны кровью и сырой глиной. Из живота вырастал большой темный
крест. Я узнал этот крест. Это был тот самый дивный крест, что выковал
Визимар, желая годью утешить.
И понял я тогда, что годья мертв.
Годья Винитар мертв. Крестом, который должен был творить чудеса, уби-
ли Сванхильду. И Тарасмунд, мой отец, убит. И Аргасп...
В этой норе было слишком холодно. У меня зуб на зуб не попадал. Я по-
нял, что никогда уже не согреюсь. Потому что если убиты все они, значит,
нет больше и Агигульфа, и Валамира, и Гизарны, и Теодагаста, и Лиутпран-
да - они бы не допустили, чтобы чужаки хозяйничали в нашем селе и твори-
ли свои черные дела...
...И Гизульф...
...И наша мать Гизела...
...И Ульф... Нет, Ульф мог и не погибнуть. Он всегда остается...
Я стал думать, кто еще мог бы нас выручить. Теодобадовы дружинники -
ведь они уже на подходе к селу. Они ударят и...
Я думал, что Сванхильда уже умерла, потому что она долго лежала не-
подвижно, когда она вдруг снова начала мотать головой по тропинке, пач-
кая в мокрой земле свои светлые волосы. У Сванхильды красивые волосы. И
вообще она мне вдруг показалась красивой, хотя раньше я ее терпеть не
мог.
Еще долго я сидел в норе, дрожа от холода, и слушал, как она мычит,
лежа на тропинке. Временами она замолкала, тогда я радовался тому, что
она умерла. Но она снова начинала свое.
Моя нога от холода онемела и почти перестала болеть. И все равно мне
казалось, будто я умираю вместе со Сванхильдой. И хотелось, чтобы поско-
рее все закончилось - и для нее, и для меня.
Но смерть все длилась и длилась.
Наконец, я изнемог ждать и совсем уже решился было выбраться из норы
и добить Сванхильду мечом Тарасмунда.
Я положил пальцы на рукоять, но тут на тропинке снова послышались ша-
ги, и я замер, боясь пошевелиться. Кто-то из чужаков вернулся. Он оста-
новился над Сванхильдой и долго смотрел на нее.
А я смотрел на него. И увидел я, что он молод, немногим старше Ги-
зульфа. И еще запомнил я, что на щеках у него нарисованы черным или си-
ним две спирали. А потом он повернулся и ушел.
А Сванхильда все мычала и мычала. Теперь я не решался выйти к ней,
потому что чувствовал: этот, с раскрашенным лицом, где-то неподалеку. И
тоже слушает.
Я понял вдруг, что наше село корчится в агонии. Оно умирает медленно,
в муках, как моя сестра.
Сванхильда затихла, когда тени уже стали короткими. Когда она умерла,
я сразу это почувствовал.
И я почти сразу же провалился в сон. В черный сон без сновидений.
Я пробудился оттого, что кто-то лез в мою нору, разгребая лопухи и
сопя от усердия. Ужас пронзил меня ледяным копьем. Я даже не смог поше-
велиться, не то что схватить меч.
А этот у входа ворочался, пыхтел и вдруг тихонько запел.
Пел он ту самую колыбельную, которой тешила нас мать, Гизела. Он, по-
хоже, знал только начало песенки, потому что повторял бесконечно нес-
колько первых слов.
- Вырастешь, сын, большой, возьмешь отцовский меч, сядешь, сын, на
коня, поедешь в те земли, до которых отец не дошел...
Потом хихикнул, прервав пение, и спросил знакомым голосом:
- Где меч-то отцовский? Не забыл ли меч отцовский? Не будет меча, не
сядешь на коня, не поедешь в земли, до которых отец не дошел...
Шумно пустил ветры и засмеялся.
И вдруг руку в нору просунул и меня за ворот схватил. Так схватил,
будто заранее знал, где я прячусь. И наружу поволок, точно лисенка из
логова.
Так, вместе с мечом Тарасмунда, и вытащил.
Это был Гупта. Я понял, что это Гупта, еще не видя его. От меня пахло
гарью - я думаю, от любого в нашем селе сейчас пахло гарью. А от Гупты
пахло молоком.
У меня сразу отлегло от сердца. Гупта - святой. Гупта - это чуть-чуть
меньше, чем Бог Единый. Он нарочно пришел сюда, чтобы воскресить всех,
кто нынче погиб. И снова будут живыми, побывав в руках у Гупты, и Сван-
хильда, и Тарасмунд, и другие - все.
Гупта нарочно пришел сюда, поразмяться-повоскрешать. Где еще найдет
он столько работы?..
Гупта тащил меня спиной вперед. И только я оказался на воздухе, так
сразу в страхе отпрянул и прижался к толстому гуптиному животу.
Прямо на меня, протянув ко мне руки, будто желая схватить, лежал
мертвый Хродомер. Казалось, ползет Хродомер вниз по косогору. Остекле-
невшими глазами смотрел на курган за рекой. Две стрелы торчали в спине у
Хродомера.
Я поднял глаза выше и косогор показался мне незнакомым, низким. И тут
понял я, что нет больше хродомерова подворья, которое стояло здесь,
сколько я себя помню. Ничего, Хродомер воскреснет - все отстроит заново.
Еще лучше будет, чем прежде.
В гуптиных медвежьих лапах я был как воск. Гупта оборотил меня к себе
лицом, ткнул в меня своей пушистой мягкой бородой, где крошки с прошлой
трапезы застряли, и запел по-новому. Пел он на каком-то странном наре-
чии. То и дело мне начинало казаться, что я вот-вот пойму эти слова, но
смысл их снова ускользал от меня. Гнусавое, распевно-протяжное было это
наречие и одновременно с тем скворчащее, как сало на глиняной сковород-
ке.
Гупта пел долго. Иной раз он путался в словах, но это его не смущало.
Пел себе и пел, глаза прикрыв и бородой шевеля. Знал он, видать, немно-
го, потому что повторял одни и те же созвучия.
Потом Гупта и вовсе слова выговаривать бросил - надоело, должно быть,
- и гудеть пошел, как громадный майский жук, то выше, то ниже.
Вдруг я резкую боль почувствовал, но в ушах так щекотало от этого гу-
дения, что я даже вскрикнуть не смог. Лень охватила меня. Мне стало лень
бояться, лень плакать...
Тут Гупта мне что-то в руки совать начал. Сперва я не понял, что он
мне такое дает, но взял. Это был обломок стрелы с наконечником, вытащен-
ный из моей ноги.
Гупта гудеть перестал, за пазухой у себя покопался и вытащил ма-
ленький мешочек. Высыпал в горсть себе то, что в мешочке было, и в рот
отправил, изрядно бороду усеяв. Долго сидел и жевал, на мертвого Хродо-
мера глядя. Я попытался было высвободиться, но Гупта хоть и не глядел на
меня, а отпускать не отпускал.
Я решил уже, что трапезничать уселся блаженный, но Гупта выплюнул в
грязную ладонь все то, что жевал. Слюни потянулись по его бороде. Ухва-
тив меня покрепче, начал свои слюни мне в рану втирать. Меня как огнем
обожгло. Я извивался, как рыба на остроге, но вырваться не мог.
Когда жжение поутихло, Гупта меня освободил. Я увидел, что кровь ос-
тановилась. Вокруг раны все было щедро измазано гуптиными слюнями и ка-
кой-то зеленоватой кашицей.
Гупта же встал и к Хродомеру направился. Подошел, рубаху на нем ра-
зорвал и взял изрядный лоскут. Этим-то лоскутом мою ногу и обвязал. А
Хродомер все смотрел на курган, будто до нас с Гуптой ему и дела нет.
Гупта же сунулся в нору, где я прежде сидел, гавкнул туда пару раз,
ветры испустил, выпростался из норы и, умильную рожу скроив, сделал мне
"козу", после чего приглашающе засмеялся. Я тоже засмеялся. Я делал все,
что велел мне Гупта.
Гупта вернулся к мертвому Хродомеру, сел перед ним на корточки, уты-
каясь толстыми коленями Хродомеру в простертые руки, и начал Хродомера
ругать. Я подошел ближе и сел рядом с Гуптой. Гупта бранился, словно
пел, покачиваясь на корточках.
- Течет река, у реки два берега, на одном берегу курган стоит, на тот
курган село глядит, в селе старейшин двое. Каковы старейшины, таково и
село. А каково село, коли ногу свело? Разума нет, так откуда ж свет?
Один - гав-гав - по дружкам соскучал, из дома сбежал, в курган зарылся,
от родных и домашних скрылся. Хорош! С Арбром-вутьей пивом напиться хо-
тел, а Арбр-то безголовый! Сам ему голову срубил и про то забыл. А ты,
Хродомер, куда ползешь? В нору ползешь? Экий озорник Хродомер! Что уду-
мал! В норе сидеть, из норы глядеть, кто на реку пойдет, того стращать!
Старейшина!
Течет река, в реке вода, у реки берега. На берегу село стоит, на село
Бог Единый глядит. Недоволен Бог Единый. Бог Единый Гупту призывал, Бог
Единый Гупте говорил, Бог Единый Гупте пальцем грозил, на село указывал.
Птички-то меня, Бога Единого, славят: чик-чирик! Козочки-то меня, Бо-
га Единого, славят: ме-ме-ме! А Гупта по миру ходит, весть об этом но-
сит: бу-бу-бу, люди добрые, бу-бу-бу!
Бог Единый Хродомеру разум дал, Бог Единый его у Хродомера взял. И
глупый Хродомер стал. И без того был глупый, а сейчас еще глупее.
Ступай, Гупта, от моего лица. Принеси мне, Гупта, три яйца: одно ку-
риное, одно гусиное, одно от стельной коровы. Пошел Гупта по селу, нашел
Гупта два яйца: куриное нашел, гусиное нашел, а от стельной коровы не
нашел.
Говори, Хродомер, где в селе вашем яйцо от стельной коровы?
Хродомер все глядел на курган остекленевшими глазами.
А Гупта вскричал торжествующе:
- Молчишь, Хродомер? Не знаешь? Только и горазд, что в норе сидеть,
из норы глядеть. Глупый Хродомер.
Когда Гупта только начал Хродомера бранить, я не хотел его слушать,
ибо поруганием звучали слова Гупты. Но Гупта не давал мне убежать. А по-
том вдруг понял я, что Гупта прав: да, Хродомер и есть тот самый старый
озорник, который ползет к норе, дабы шалости чинить. И легко мне стало.
