им, приняв во внимание младенческий возраст преступника.
Он добавил, что значения это не имеет, ибо можно
не сомневаться, что гнусный враг рода человеческого:ого
вскоре сам предъявит права на свое добро.
Под конец, перед вызовом свидетелей, Эмлин потребовала
адвоката, который бы взял на себя их защиту, но
епископ, усмехнувшись, ответил, что в этом нет никакой
нужды, ибо у них и так имеется лучший из адвокатов-сам
сатана.
-- Верно, милорд, -- сказала, подняв глаза, Саксе-
ли, -- у нас лучший из адвокатов; только вы его неправильно
назвали. Бог, защитник невинных, -- наш адвокат,
и на него я полагаюсь.
-- Не кощунствуй, колдунья! -- закричал старик; и
начался допрос свидетелей..
Передавать его во всех подробностях не стоит, да это
и заняло бы слишком много времени -- он тянулся несколько
часов. Прежде всего обсуждались молодые годы
Эмлин и очень подчеркивалось, что мать ее была цыганка,
покончившая самоубийством, а отец осужден инквизицией!),
после того как публично сожгли написанный им
еретический труд. Затем навал показания сам аббат; хотя
таким образом он оказался одновременно и судьей и
главным свидетелем, никому это не показалось странным,
ведь речь шла об обвинении в колдовстве. Он сообщил
об исступленных речах Сайсели после сожжения
Крануэл Тауэрса, добавив, что она и ее сообщница Эмлин
спаслись от пожара явно благодаря волшебству, иначе
они никак не могли бы остаться в живых. Он рассказал о
том, как Эмлин угрожала ему, после того как поглядела
в сосуд с водой, и обо всех ужасных де.пах, которые совершались
в Блосхолме и были несомненно вызваны этими
ведьмами. В этом он был прав, хотя и не зная, как
все это происходило на самом деле. Он поведал о гибели
повивальной бабки, о том, какой у нее был вид после
смерти -- при этом все присутствующие содрогнулись от
ужаса, -- и, наконец, о появлении призрака сэра Джона
Фотрела, который общался с обвиняемыми в часовне
обители, а затем бесследно исчез.
Когда он кончил свою речь, Эмлин попросила разрешения
в свою очередь задать ему вопросы но в этом ей
было отказано на том основании, что лица, обвиненные в
таких ужасных преступлениях, не имеют права на перекрестный
допрос.
После этого заседание было прервано на обед. Обвиняемым
тоже принесли пищу, но они вынуждены были
есть там, где стояли. А хуже всего было то, что Сайсели
пришлось и ребенка кормить при всей собравшейся толне, которая глазела на нее, грубо издевалась и злилась,
когда Эмлин и несколько монахинь окружили и заслонили
Сайсели как бы живой ширмой.
Судьи возвратились, и снова началась показания свидетелей,
Хотя большая часть этих показаний была совершенно
несущественна, их набралось столько, что под конец
Стары!) епископ устал и заявил, что больше он ничего:чего
слышать не хочет. Тут судьи принялись задавать
сперва Сайсели, а затем Эмлин вопросы такого гнусного
рода, что, с негодованием отрицательно ответив на первые
из них, они потом уже просто замолчали, отказываясь
что бы то ни было отвечать, -- явное доказательство
их вины, как с торжеством отметил хмурый приор. Наконец
запас этих омерзительных вопросов иссяк, и Сайсели
задали последний -- хочет ли она что-нибудь сказать в
свою защиту.
-- Да, я имею что сказать, -- ответила она, -- но я
устала и вынуждена говорить кратко. Я не ведьма и не
понимаю, в чем меня обвиняют. Блосхолмский аббат,
выступающий в качестве судьи, мой злейший враг. Он
притязал на земли моего отца -- теперь он наверно захватил
их -- и зверски умертвил у Королевского кургана
в лесу упомянутого отца моего, когда тот ехал в Лондон,
чтобы подать на него жалобу и раскрыть его измену перед
его милостью королем и королевским советом...
-- Лжешь, ведьма! -- крикнул аббат, но Сайсели, не
обратив на это внимания, продолжала:
-- Нотам он и его вооруженные наемники напали на
дом моего мужа, сэра Кристофера Харфлита, и сожгли
его, умертвив или попытавшись умертвить -- я не знаю
точно его участи, -- означенного супруга моего, который
так и пропал без вести. Потом он заточил меня и мою
служанку Эмлин Стоуэр в этой обители и пытался принудить
меня подписать бумаги, по которым к нему перешло
бы мое и моего сына имущество. Я отказалась пойти на
это, и именно потому он предал меня суду: говорят, что
у осужденных за колдовство отнимают все их достояние,
а завладевают им те, у кого хватит силы его удержать.
Заявляю, наконец, что не признаю власти этого трибунала,
и обращаюсь с жалобой к королю, который рано или
поздно услышит мой вопль и отомстит за нанесенные мне
обиды, а может быть и за мою смерть, тем, кто в них повинен.
Услышьте эти слова мои, добрые люди! Я обращаюсь
к королю и ему одному, после бога, вверяю свое дело,
а если мне суждено погибнуть, то и опекунство над
моим осиротевшим сыном, которого аббат тоже пытался
убить, подослав свою наймитку, гнусную тварь, -- да настигнет
ее суд божий, как настигнет он и вас, убийцы ни
в чем не повинных людей!
Так говорила Сайсели. И, кончив говорить, она, измученная
усталостью и горем, упала на пол -- ибо в течение
всех этих долгих часов ей приходилось стоять на ногах,
-- да так и осталась лежать с ребенком на руках;
жалостное это было зрелище, и тронуло оно даже суеверные
души собравшихся здесь людей.
Однако ее слова о том, что она обращается с жалобой
к королю, видимо, испугали злобного Старого епископа.
Он повернулся к аббату и затем с ним какой-то
спор. Сайсели прислушалась и уловила кое-что из его
речей :
-- Тогда пусть вся ответственность ложится на вас.
Я сужу это дело лишь с церковной точки зрении и прикажу,
чтобы в протоколах так и было записано. Что же касается
приведения приговора в исполнение и вопроса об
имуществе осужденной, то здесь я умываю руки. Занимайтесь
этим сами.
-- Так говорил Пилат! -- крикнула Сайсели, подняв
голову и глядя ему прямо в глаза. Потом голова ее снова
упала, и она замолкла.
Тут открыла рот Эмлин, и из него полился целый поток
слов.
-- А известно ли вам, -- начала она, -- кто такой и
что из себя представляет этот испанский священник, который
судит нас за колдовство? Послушайте-ка, я вам
скажу. Много лет назад он бежал из Испании, потому
что натворил там гнусных дел. Спросите-ка его о монахине
Изабелле, двоюродной сестре моего отца, о том, какой
конец постиг ее и других, что были с нею. Спросите-ка его...
В это время один монах, которому аббат что-то шепнул,
подкрался к Эмлин сзади и накинул ей на голову покрывало.
Но своими сильными руками она сорвала его
и закричала:
-- Он убийца и предатель! Он замышляет убить короля.
Я могу доказать это, Фотрел потому и погиб, что
знал...
Аббат что-то крикнул, и снова монах, здоровенный
парень, по имени Амбров, закрыл ей рот покрывалом.
Она опять освободилась и, повернувшись к народу, закричала:
-- Многим из вас я в свое время помогала. Неужто у
меня друга не осталось? Неужто в Блосхолме нет никого,
кто отомстит за меня этой скотине Амбровую Кое-кто,
верно, найдется!
Но тут Амброз, с помощью других монахов, набросился
на нее, ударил по голове и стал трясти, пока она, задыхаясь,
почти лишившись сознания, не упала на пол.
Быстро обменившись несколькими словами со своими
коллегами, епископ вскочил с места и в сумерках, сгущающихся
в зале -- ибо солнце уже зашло, -- прочитал приговор
суда.
прежде всего он заявил, что обвиняемые найдены виновными
в злостнейшем колдовстве. Затем он со всей подобающей
торжественностью отлучил преступниц от
церкви и отдал их души во власть сатаны, их господина.
Под конец, как бы между прочим, он приговорил их тела
к сожжению, не указав, однако, когда, кто и каким образом
должен совершить казнь. В это мгновение из темноты
раздался чей-то громкий голос:
-- Ты превышаешь свою власть, поп, и посягаешь на
права короля. Берегись!
Начался шум; одни кричали "верно", другие -- "нет".
Когда же все утихло, епископ или, может быть, аббат-разглядеть
было невозможно -- воскликнул:
-- Церковь защищает сван права! Пускай король заботится
о своих.
-- Да он и позаботится, -- ответил тот же голос. --
Он уже показал это римскому папе. Монахи, ваша песенка.
спета.
Опять поднялся ужасающий шум. И правда, вся эта
сцена или, вернее, шум, царивший кругом, кому угодно
могли показаться странными. Епископ со своего места
вопил от ярости, словно курица, потревоженная ночью на
насесте; хмуры!й приор мычал, точно бык; народ волновался
и кричал то одно, то другое; секретарь требовал,
чтобы ему дали свечу, а когда, наконец, ее принесли и
она, как слабая звездочка, замерцала в густом мраке,
он трубкой приставил руку ко рту и заорал:
-- А как насчет этой Бриджет? Оправдать ее
Епископ ничего не ответил. Казалось, он испугался
тех сил, которые сам же развязал; но аббат крикнул
секретарю: ..
-- На костер старую ведьму вместе с другими! --
И тот записал это решение в протокол.
Когда стража окружила трех осужденных, чтобы
увести их, у перепуганного ребенка вырвался тонкий жалобный
крик. А епископ и его спутники, предшествуемые
монахом со свечкой в руке -- это как раз был Амбров,
ударивший Эмлин, -- целой процессией двинулись через
зал к парадной двери.
Но не успели они дойти до нее, как свеча была вырвана
из руки Амброва, воцарился полнейший мрак, а во
мраке поднялась страшная суматоха. Раздавались вопли,
шум борьбы, крики о помощи. Понемногу все стихло,
зал начал пустеть, ибо ни у кого, по-видимому, не было
желания там задерживаться. Зажгли факелы, и глазам
оставшихся в зале предстало необычайное зрелище.
Епископ, аббат, чужой приор лежали в разных местах,
избитые, окровавленные, одежды с них были сорваны,
так что они оказались полуголыми; рядом с епископом
валился его разломанный пополам посох: похоже
было, что и обломали его о голову самого епископа. Но
хуже всего пришлось монаху Амброзу: он лежал, прислоненный
к одному из столбов, поддерживающих свод;
ноги его обращены были носками вперед, а лицо смотрело
назад, ибо кто-то свернул ему шею, как гусю в Михайлов
день.
Епископ огляделся по сторонам и почувствовал, как
болят его раны. Потом он позвал свою свиту:
-- Принесите мне плащ и подайте лошадь; хватит
с меня Блосхолма и всех этих колдовских штук. Теперь
вы уж сами распутывайте свои дела, аббат Мэлдон; мне
в них что-то не везет. -- При этих словах он взглянул на
свой сломанный посох.
Так закончился большой процесс блосхолмских ведьм.
Сайселн наконец заснула, и Эмлин оберегала ее сон.
Так как никакого другого подходящего помещения не
было, их опять отвели в прежнюю комнату, но теперь
они находились там под вооруженной стражей, чтобы
им не вздумалось бежать. Однако Эмлин хорошо сознавала,
что на бегство рассчитывать нечего: даже если бы
им и удалось выбраться из стен обители, кап смогли бы
они скрыться, не имея друзей себе в помощь, пищи, чтобы
не умереть с голоду, и лошадей для дальнейшего путешествия?
Не пройдя и мили, они оказались бы настигнутыми
погоней. К тому же Сайсели не пожелала бы
расстаться с ребенком, да и вряд ли была в состоянии
куда-либо двинуться после всего, что перенесла.
Так Эмлин и сидела без сна, и сердце ее полно было
горечи, гнева и страха, ибо она не видела впереди ни
малейшего луча надежды. Тьма окружала их со всех
сторон.
Дверь открылась, потом ее снова закрыли и заперли
на ключ. Из-за занавески выступила высокая фигура настоятельницы
со свечой в руках, сверкнувшей во мраке,
как звезда. Она стояла и осматривалась, подняв свечу; и
у Эмлин, когда она ее увидела, мелькнула одна мысль:
может быть, она, так любившая Сайсели, поможет им?
Разве сейчас образ ее -- ласковое лицо, свеча во мраке-не
представился ей воплощением самой надежды? Эмлин
встала навстречу настоятельнице, приложив палец
к губам.
-- Она спит, не будите ее, -- прошептала она. -- Вы
пришли сказать нам, что завтра мы будем сожжены
-- Нет, Эмлин. Старый епископ велел, чтобы это совершилось
