кавалеров, когда даже малых детей пытали и сжигали
"святые" и "ученые" мужи, трепетавшие перед дьяволом
и его деяниями: ведь считалось, что дьявола
можно видеть или хотя бы ощущать его присутствие.
Жестокость их была жестокостью страха. Несомненно,
что хотя аббат Мэлдон преследовал и другие священные
дли него цели, он верил в то, что Сайсели и
Эмлин занимались мерзостным колдовством, что они общались
с сатаной ради мщения ему, аббату, и потому
были слишком большими злодейками, чтобы оставаться
в живых. Старый епископ тоже в это верил, верили и
хмурый приор и ббльшая часть невежественных людей,
что жили в округе и знали об ужасных вещах, творившихся
в Блосхолме. Разве некоторые из них не видели
взаправду, как злой дух с рогами. копытами и хвостом
угонял монастырский скот, а другим разве не встретился
призрак сэра Джона Фотрела, который, без сомнения,
был также чертом, только в другом облике? О, эти женщины
были виновны, несомненно виновны и заслуживали
костра! Какое значение имело то, что мужа и отца
одной из них убили, а другая тоще претерпела в прошлом
горькие, но позабытые уже обиды? По сравнению
с колдовством убийство было вещью для всех привычной,
незначительным, вполне обычным преступлением, которое
всегда может совершиться там, где замешаны человеческие
страсти и нужды.
Ужасная это была ночь. Иногда Сайсели ненадолго
засыпала, но большую часть времени она молилась. Ожесточившаяся
Эмлин не спала и не молилась, лишь раз
или два вознесла она мольбу о том, чтобы мщение поразило
аббата, ибо вся душа ее возмущалась и гнев душил
при мысли о том, что она со своей любимой госпожой
должна погибнуть позорной смертью, а враг их
будет жить, торжествуя, окруженный почетом. Далее ребенок,
видимо, нервничал и беспокоился, словно некое неосознанное
чувство предупреждало его о неминуемой
ужасной беде. он не был болен, но, вопреки своему обыкновению,
беспрестанно просыпался и плакал.
-- Эмлин, -- сказала Сайсели уже под утро, но еще
до рассвета, когда наконец ей удалось успокоить ребенка
и он уснул, -- как ты думаешь, сможет мать Матильда
помочь нами
-- Нет, нет, и не помышляй об этом, родная. Она
стара и слаба, дорога трудная и длинная; ей даже, может
быть, и вовсе не удалось добраться до места. Наугад
пустилась она в путь, и даже если и попала куда
нужно, то, может быть, этот самый комиссар уже уехал,
или не пожелал ее выслушать, или, возможно, почему-
либо не в состоянии приехать сюда. Чего ему тревожиться
о том, что каких-то двух ведьм собираются спечь за
сотню миль от него? Это же пиявка, присосавшаяся
к какому-нибудь жирному монастырю! Нет, нет, не рассчитывай
на нее!
-- Во всяком случае, она смелая и верная, Эмлин, и
сделала все, что могла. Да будет над нею всегда милость
божия! Ну, а что ты скажешь насчет Томаса Болла?
-- Ничего, кроме того, что он рыжий осел, который
кричать умеет, а лягнуть не смеет, -- со злобой ответила
Эмлин. -- Не говори мне о Томасе Болле. Если бы он был
мужчиной, так давно уже свернул бы шею этому мерзавцу
аббату, вместо того чтобы наряжаться козлом и
охотиться за его коровами.
-- Если то, что говорят, правда, он же свернул шею
отцу Амброзу, -- слегка улыбнувшись, возразила Сайсели.
-- Может быть, он просто ошибся в темноте.
-- Если так, то это очень похоже на Томаса Болла:
он всегда хотел того, что нужно, а делал обратное. Не
говори о нем больше, я не хочу встретить свой смертный
час с горечью в сердце. Мы теперь погибаем из-за веселых
проказ Томаса Болла. Чума на него, безмозглого
труса, вот что! А ведь я еще его поцеловала!
Сайсели слегка удивилась ее последним словам, но,
решив, что расспрашивать не стоит, сказала:
- Нет, мет, спасибо ему говорю я -- он ведь спас
моего мальчика от этой гнусной ведьмы.
На некоторое время опять воцарилось молчание, ибо
о бедном Томасе Болле и его поведении говорить было
уже нечего. Да и не хотелось им спорить о людях, с которыми
им уже никогда не придется увидеться. Под конец
Сайсели опять заговорила в темноте:
-- Эмлин, я постараюсь быть мужественно!\. Но помнишь,
как-то ребенком я хотела стащить только что
сваренные и еще не застывшие леденцы и обожглась.
Как мне было больно! Я буду стараться принять эту
смерть так, как приняли бы ее мои предки, но, если не
устою, ты не подумай обо мне плохо: дух ведь может
быть силен, даже когда плоть слаба.
Эмлин молча скрипнула зубами, а Сайсели продолжала:
-- Но это не самое худшее, Эмлин. Несколько мучительных
минут -- и все пройдет, и и усну, чтобы, надеюсь,
проснуться в ином мире. Но вот если Кристофер
действительно жив, как он будет страдать, когда
узнает...
-- Молю бога, чтоб он был жив, -- перебила ее
Эмлин, -- ибо тогда ум наверно одним испанским попом
станет меньше на земле и больше в аду.
-- А ребенок, Эмлин, ребенок! -- продолжала Сайсели
дрожащим голосом, не обращая внимания на то,
что Эмлин прервала ее. -- Что будет с моим сыном? Он
унаследовал бы все наше родовое достояние, если бы
за ним сохранились его права, но кто за него заступится?
Они и его убьют, Эмлин, или сделают все, чтобы он
погиб, а это одно и га же: ведь иначе им не завладеть
землями и имуществом.
-- Если так, то все его страдании окончатся, и с тобою
в небесах ему будет лучше, -- вздохнув, сухо произнесла
Эмлин. -- Мне ничего больше не нужде: только
чтобы ты с мальчиком попала в рай, где все святые в
блаженные, а мы с аббатом в ад -- там-то, среди чертей,
мы и сведем счеты. Да, да, я кощунствую, но несправедливость
доводит меня до безумия. Тяжко ложит она
у меня на сердце, и тяжесть эту я сбрасываю, говоря
горькие слова, но тяжело мне не за себя, а за тебя и за
него. Родная моя, ты добрая, милая, господь услышит
таких, как ты. Призови же бога, а если он не станет внимать,
послушай, что скажу тебе я. У меня есть один способ
легкой смерти. Не скрашивай какой, но если в последнюю
минуту я нанесу тебе удар, не осуждай меня ни
здесь, ни на том свете, ибо то будет удар, нанесенный
любящей рукой, оказывающей тебе последнюю услугу.
Казалось, Сайсели не уразумела этих горьких слов,
во всяком случае, она не обратила на них внимания.
-- Я опять помолюсь, -- прошептала она, -- хотя
боюсь, что врата неба закрыты для меня: ни луча света
я не вижу. -- И она опустилась на колени.
Долго она молилась, но под конец усталость взяла
свое, и Эмлин услышала, что она дышит ровно, как
спящая.
"Пусть себе спит, -- подумала она. -- О, если бы
у меня не оставалось сомнений, она бы не проснулась на
рассвете! Я почти готова это сделать, но -- что поделаешь? -- нет
у меня полной уверенности. Я бы отдала
драгоценности, но какой смысл отдавать? Эти люди все
равно убили бы ее, иначе им не завладеть имуществом.
Нет, сердце мое велит мне ждать".
Сайсели проснулась.
-- Эмлин, -- произнесла она тихим, дрожащим голосом,
-- слышишь меня, Эмлин? Мне снился сон.
Сна замолкла.
-- Ладно, ладно, что же тебе снилось?
-- Сама не знаю, Эмлин, -- смущенно ответила
она, -- все сразу исчезло. Но ты не бойся, Змлин; с нами
все будет хорошо, и не только с нами, но также и с Кристофером
и с ребенком. Да, да, и с Кристофером и с ребенком.
-- Тут она уронила голову на свое ложе и залилась
счастливыми слезами. Потом опять поднялась,
взяла на руки мальчика, поцеловала его, улеглась и
спокойно уснула.
Тотчас же после этого наступил рассвет, ясное утро,
и Эмлин протяну.на руки навстречу солнцу, полная восторга
и благодарности. Ужас исчез из ее сердца так же,
как рассеялся ночной мрак. Она тоще поверила, что сам
бог внушил надежду Сайсели, и на некоторое время
душа ее обрела покой.
Когда около восьми часов утра дверь открылась,
чтобы впустить монахиню, принесшую им поесть, та увидела
зрелище, преисполнившее ее изумлением. У нее самой,
бедняжки, глаза покраснели от слез, ибо, подобно
всем в обители, она любила Сайсели, которую ей случалось
нянчить, когда та была ребенком, а потому она
вместе с другими сестрами провела бессонную ночь, молясь
за нее, за Эмлин и за Бриджет -- ведь и Бриджет
предстояло погибнуть на костре. Она ожидала, что увидит
несчастных жертв лежащими на полу и, может быть,
потерявшими сознание от страха, а что же было на самом
деле? Они сидели у окна, одетые в лучшие свои одежды,
и спокойно разговаривали. Право им, когда она вошла
в комнату, одна из них -- это была Сайсели -- даже
слегка рассмеялась в ответ на что-то, сказанное другой.
-- Доброе утро, сестра Мари, -- произнесла Сайсели.
-- Скажите мне, вернулась ли настоятельница?
-- Нет, нет, и мы не знаем, где она. От нее не было
ни одной весточки! Что ж, ей, по крайней мере, не придется
увидеть этого ужасного зрелища. Вы хотите что-
нибудь передать? Если да, то говорите скорей, пока
страша меня не отозвала.
-- Спасибо, -- сказала Сайсели, -- но я думаю, что
сама передам ей все, что мне пушно.
-- Что? Значит, по-вашему, матушки нашей нет в живых?
Неужто нас постигнет еще и это горе? О, кто мог
сообщить вам такую печальную новость?
-- Нет, сестра, я думаю, что она жива и что я, тоще
еще живая, сама буду с ней говорить.
Сестра Мари была, видимо, крайне удивлена. Каким
образом, спрашивала она себя, заключенные, которых
так строго охраняли, могли знать что-либо подобное?
Оглядевшись, чтобы убедиться, что никто ее не видит,
она сунула в руку Сайсели два каких-то пакетика.
-- Храните это на себе до конца вы обе, -- шепнула
она. -- Что бы они там ни говорили, но мы считаем вас
ни в чем не повинными и не побоялись совершить ради
вас великий грех. Да, мы открыли ковчежец с реликвиями
и извлекли оттуда наше самое драгоценное сокро-
вище -- кусочек веревки, которой святая Екатерина была
привязана к колесу. Мы разделили ее на три части -- по
одной прядке на каждую из вас. Если вы и вправду не
виновны, он, может быть, совершит чудо: или огонь не
загорится, или дождь погасит его, или аббат смягчится
и пощадит вас...
-- Вот уж это будет величайшее чудо, -- перебила ее
Эмлин с мрачной усмешкой. -- Впрочем, мы вам от всего
сердца благодарны и сохраним реликвии, если их у нас
не отнимут. Но -- слышите? -- вас зовут обратно. Прощайте,
и да благословит вас небо, добрые души.
Снова раздался громкий голос стражника. Сестра
Мари повернулась и убежала прочь, недоумевая: а может
быть, обе эти женщины все-таки ведьмы? Иначе как
они могли сохранить столько мужества, вести себя так
не похоже на бедняжку Бриджет, которая плакала и стонала
в своей келье внизу?
Сайсели и Эмлин поели довольно охотно, зная, что
в этот день им понадобятся все их силы, и, кончив еду,
снова сели у окна, из которого могли видеть, как сотни
людей на лошадях и пешком спускались с холма по дороге,
ведшей к лужайке против ворот аббатства, хотя
сама лужайка скрыта была за деревьями.
-- Слушай, -- сказала Эмлин. -- Тяжело мне это говорить,
но очень возможно, что ты видела всего только
приятный сон и что, если это так, нас через несколько
часов уже не будет в живых. А ведь мне известно, где
спрятаны драгоценности, и без меня их никто никогда
не найдет. Сообщить мне эту тайну какому-нибудь верному
человеку, если представится возмощность? Найдется
ведь добрая душа -- может быть, из числа монашек,
которая позаботится о твоем мальчике; ему же драгоценности
в будущем очень пригодились бы.
Сайсели немного подумала, потом ответила так:
-- Нет, не надо, Эмлин. Я верю, что господь послал
во сне своего ангела. А сделать, как ты говоришь, означало
бы испытывать его, показать наше маловерие.
Пусть тайна эта останется там, где она находится, -- у тебя
в сердце.
-- Велика же твоя вера, -- сказала Эмлин, с восхищением
глядя на нее. -- Ладно, пусть и меня она либо
спасет, либо погубит. У тебя ее хватит на двоих.
Монастырский колокол пробил десять, и снизу до них
донесся шум шагов и голоса.
-- За нами идут, -- сказала Эмлин. -- Сожжение назначили
на одиннадцать, чтобы после этого зрелища народ
