страданию. Я ничего не подпишу. -- И. повернувшись,
она вышла из комнаты.
Аббат и Эмлин остались одни. Прежде чем она
смогла заговорить, потому что у нее от ярости не поворачивался
язык, он начал бранить и проклинать ее и
угрожать ей и ее хозяйке ужаснейшими пытками, какие
только мог вообразить испанский инквизитор. Наконец
он остановился, чтобы передохнуть, и она перебила
ого:
-- Молчите, злодей, чтобы крыша над вами не обрушилась;
я уверена, что каждое ваше жестокое слово превратится
в змею, которая вас ужалит. Разве то, что случилось
вчера ночью, не является для вас предостережением
или вам нужны другие уроки?
-- Ого! -- ответил он. -- Значит, ты знаешь об этом,
не правда ли? Я так и думал -- всему виной твое колдовство.
-- Как я могла не знать об этом, когда все небо полыхало?
Жирным монахам Блосхолма зимой придется
потуже затянуть пояса. Присвоенные земли как будто не
приносят счастья, и кровь Джона Фотрела превратилась
в огонь. Берегитесь, говорю я, берегитесь! Нет, я больше
не хочу слушать ваших безумных речей. Только троньте
хоть пальцем эту несчастную леди, если посмеете, и вы
поплатитесь за все! -- И ока тоже повернулась и ушла.
Прежде чем уйти из монастыря, аббат переговорил с
матерью Матильдой.
-- Сайсели, ради спасения ее души, надо заставить
вести себя как следует, -- сказал он. -- Сначала лаской,
потом суровостью и даже, если придется, бичеванием.
Также ради спасения ее души, нельзя подпускать к ней
служанку Эмлин, так как, без сомнения, Эмлин опасная
ведьма.
А когда наступит время родов, аббат пришлет подходящую
женщину ухаживать за нею, женщину, опытную
в таких делах, ради спасения жизни матери и жизни
ее ребенка. Теперь, когда на них свалилось это страшное
несчастье -- пожар в аббатстве, нанесший им такие ужасные
убытки, не говоря даже о смерти двух слуг и о
других людях, обожженных и искалеченных, -- у него нет
времени распространяться о подобных мелочах, но он
надеется, что она его поняла.
И тут-то мягкая и кроткая мать Матильда до глубины
души огорчила и удивила аббата, своего духовного
начальника.
Она решительно ничего не поняла. Предложенные им
меры воздействия, какими бы ни были недостатки и слабости
леди Сайсели, энергично заявила настоятельница,
не могут быть к ней применены: по ее мнению,
Сайсели уже и так много выстрадала за пустяки, а теперь
еще ждет ребенка; потому с нею надо обращаться
как можно бережнее. Что касается ее, то в этом деле она
умывает руки и скорее обратится к генеральному викарию
в Лондоне, который, насколько ей известно, рассматривает
такие дела, чем подчинится подобным приказаниям.
Или, на худой конец, она выпустит леди Харфлит
и ее служанку за ворота и призовет милосердных людей
оказать им помощь. Тем не менее, если его милость захочет
прислать искусную женщину, чтобы ухаживать за
Сайсели в ее положении, она не будет возражать при
условии, что эта женщина пользуется доброй славой. Но,
как бы то ни было, в данных обстоятельствах с ней бесполезно
говорить о хлебе и воде, и мрачной темнице, и
бичевании. Ничего подобного не произойдет, пока она
является настоятельницей. Прежде чем кто-либо на это
решится, она и сестры уйдут из монастыря и призовут
королевский двор решать это дело.
Теперь аббат оказался в положении сторожевого пса,
который привык пугать и мучить какую-нибудь овечку, а
затем вдруг, после того как она отъягниласъ, столкнулся
с совершенно другим существом; овечка уже не боится,
не бежит, но, обретя силу барана, отталкивает его, борется,
прыгает, бьет головой и копытами. Может ли
пес справиться с неистовой, неожиданно прорвавшейся
яростью овцы, казалось рожденной для того, чтобы быть
им растерзанной? Что ему остается делать, как не бежать
в полном смятении, задыхаясь, в свою конуру? То
же самое было с аббатом, когда мать Матильда яростно
обрушилась на него в защиту своего ягненка -- Сайсели.
С 9Эмлин он мог сцепиться зубами -- но мать Матильда!..
Его собственная прирученная добыча! Это было
уж слишком! Он мог только уйти, проклиная всех женщин
и их вечные прихоти, из-за которых мужчины никогда
не знают, чего от них ждать.
Во всяком случае, из всех людей на земле меньше все-
то можно было ожидать чего-либо подобного от матери
Матильды.
Так и получилось, что в монастыре, несмотря на все
эти страшные угрозы, все шло по-прежнему. Такие уж
наступили времена, что даже всемогущий лорд аббат,
имевший "право виселицы", не мог довести дело до крайности.
Сайсели не заперли в темницу на хлеб и воду и,
тем более, не бичевали. Не разлучили ее и с няней-Эмлин.
Правда, настоятельница отчитала Сайсели за
сопротивление установленным властям, однако, выговорившись
до конца, она поцеловала ее, благословила и назвала
"своей милой девочкой, своей голубкой и своей
радостью".
Но если все было по-прежнему в обители, то в аббатстве
все постоянно менялось и царило крайнее возбуждение.
Не прошло и трех дней после пожара, как целое стадо
в восемьсот овец ринулось на Красный утес и свалилось
с него, а все пастухи тех мест знают, что там-отвесный
обрыв высотой в сорок футов. Никогда еще
баранина не была такой дешевой в Блосхолме и в его
окрестностях, как наутро после той ночи, и каждый
батрак на десять миль в окружности мог приобрести зимний
тулуп, потратив только время на то, чтобы содрать
шкуру с мертвой овцы. Кроме того, пастухи клялись, что
они видели как сам дьявол с рогами и копытами верхом
на осле гнал этих овец.
Потом стал являться призрак сэра Джона Фотрела,
одетый в доспехи, иногда верхом, иногда пеший, но всегда
ночью. Сначала этот ужасный дух был замечен в садах
Шефтон Холла, где он встретил назначенного аббатом
сторожа (ведь теперь дом был заперт), когда тот
шел ставить силки для кроликов. Сторож был уже в
преклонном возрасте, однако немногие лошади могли бы
покрыть расстояние между Шефтоном и Блосхолмским
аббатством так быстро, как он это сделал в ту ночь.
С тех пор ни он, ни кто другой не соглашались сторожить
Шефтон, ставший жилищем привидения, которое,
как все могли видеть, иногда горело в окнах, словно
свеча. Более того, вышеупомянутый призрак бродил по
всей округе; в темные и бурные ночи он стучался э двери
тех, кто при его жизни брал у него в аренду землю,
и загробным голосом вещал, что он был убит блосхолмским
аббатом и его присными и что аббат держит его
дочь в заточении. При этом, угрожая ужасной! местью,
призрак требовал от всех людей, чтобы они привлекли
аббата к ответу, не присягали и не платили ему аренды.
Призрак нагнал ка всех такой ужас, что проворного
Томаса Болла послали выследить, что же это, собственно,
такое. Томас вернулся и объявил, что он видел его,
что призрак назвал его по имени, но что он, будучи храбрым
малым и не сомневаясь, что имеет дело с человеком,
выстрелил в него из лука. Однако стрела прошла насквозь
через его тело, призрак же рассмеялся и сразу
исчез. В доказательство этому Томас привел аббата и
его монахов на то самое место и показал им, где стоял он
и где стоял призрак, показал и стрелу, глубоко вонзившуюся
в стоявшее неподалеку дерево, точно опаленную
огнем, потому что все перья на ней странным образом
обгорели. Потом, дабы рассеять страхи и во избежание
соблазна, аббат в полном облачении наложил торжественное
заклятие на то место, где, по словам Томаса Болла,
прошел призрак.
После того как на духа было наложено такое строгое
заклятие (вроде как на первый камень фундамента),
аббат и его монахи возвращались домой лесом, но по
дороге ужасный голос, принадлежавший, как все признали,
сэру Джону Фотрелу, произнес из чащи, в полной
темноте, так как уже наступила ночь, следующие слова:
-- Клемент Мальдонадо, аббат Блосхолма, я, убитый
тобою, призываю тебя встретиться со мной не позже чем
через год перед престолом господним.
Тут все обратились в бегство. Бежал и аббат -- впрочем,
он утверждал, что его понесла лошадь; отставший
от них Томас Болл, как выяснилось, перегнал их всех и
вернулся домой первым, потому что по дороге читал
"Ave".
После этого призрака сэра Джона больше не видели,
хотя вся округа искала его. Без сомнения, призрак сделал
свое дело, хотя аббат объяснял это иначе. Однако
стали твориться другие дела -- еще, пожалуй, похуже.
Однажды в лунную ночь среди коров поднялось
страшное смятение; они мычали и носились по полю, куда
их пригнали после дойки. Думая, что к ним забежали
собаки, пастух и сторож -- теперь после захода солнца
никто в Блосхолме не соглашался выходить один -- по-
шли посмотреть, что6 случилось, и вскоре повалились наземь
полумертвые от страха. Они увидели, что там, прислонившись
к воротам и смеясь, стоял сам мерзкий
дьявол -- черт с рогами и хвостом и с чем-то похожим
на вилы в руках
Сами не зная как, добрались они до дому, но только
после этой ночи коров этих никто доить не мог; мало
того, некоторые коровы преждевременно отелились и
стали такими буйными, что их пришлось зарезать.
Потом пошли слухи, что даже в монастыре, и особенно
в часовне, стали являться призраки. Оттуда слышались
голоса, и Эмлин Стоуэр, молившаяся там, вышла
из часовни, клянясь, что она видела, как огненный шар
катался вдоль и поперек бокового крыла; человеческая
голова в центре этого шара пыталась заговорить с ней,
но не могла.
Это дело расследовал сам аббат, спросив Эмлин,
узнала ли она лицо, находившееся в огненном шаре. Она
ответила, что, кажется, узнала. Оно показалось ей очень
похожим на лицо одного человека из собственной охраны
аббата, по имени Эндрью Вудс и по прозванью пьяница
Эндрью -- шотландца, убитого, как говорят, сэром
Кристофером Харфлитом в ночь великого пожарища. Но,
очевидно, после смерти Эндрью очень изменился, поэтому
она и не совсем уверена, что то был он. Одно только
ей стало ясно: он несомненно пытался сообщить ей
что-то.
Вспомнив о том, что было проделано с телом вышеупомянутого
Эндрью, аббат замолчал. Он лишь многозначительно
спросил Эмлин, как могло случиться, что,
видя такие ужасы, она не боится бывать в часовне одна:
ему сообщили, что она часто туда ходит. Эмлин же со
смехом ответила, что боится людей, а не духов, добрые
они или злые.
-- Да, -- воскликнул он в припадке ярости, -- ты их
не боишься, женщина, потому что ты -- ведьма и вызываешь
их сама, и мы не избавимся от этого колдовства,
пока ты и вся твоя шатия не сгорят в огне.
-- Если так, -- холодно ответила Эмлин, -- в следующий
раз, когда мы увидимся, я спрошу у мертвого
Эндрью, что он хотел мне сообщить, если юн не предпочтет
сообщить это лично вам.
Так они и расстались. Но в ту ночь произошло самое
худшее. Было около часу пополуночи, когда аббата,
спавшего с открытым окном, разбудил голос, говоривший
с шотландским акцентом и несколько раз назвавший
его по имени, призывая выглянуть и посмотреть.
Аббат и другие монахи поднялись и посмотрели, но ничего
не смогли увидеть, потому что ночь была темная и
шел дождь. Тем не менее, когда рассвело, их поиски
увенчались успехом: на расстоянии всего лишь нескольких
ярдов от спальни лорда аббата, уставив глаза прямо
в окна этой комнаты, торчала насаженная на шпиль
монастырской церкви страшная голова Эндрью Вудса!
Разгневанный аббат спрашивал, кто совершил это
ужасное дело, но монахи, уверенные, что это штуки того
же, кто околдовал коров, только пожали плечами и предложили
разрыть могилу Эндрью, чтобы посмотреть, потерял
ли он свою голову.
Это, в конце кондов, было сделано, хотя, по особым
соображениям, аббат запретил нарушать покой мертвеца.
Итак, могила была вскрыта, когда Мэлдон уезжал в
одно из своих таинственных путешествий. И -- о ужас! --
там не было Эндрью, а лишь дубовая балка, зашитая
в одеяло, набитое соломой в форме человеческого тела.
Ведь настоящий Эндрью или, вернее, его останки находились,
как вы помните, в другой могиле, в которой, как
все полагали, лежал сэр Кристофер Харфлит.
С этого дня повсюду на пятьдесят миль в окружности
