Однако не приходилось отрицать, что означенный Томас,
по наущению Эмлин, причинил блосхолмским монахам
немало зла, отплатив им или, вернее, их настоятелю его
же монетой. Но что было делать? Раскрыть правду означало
предать Томаса жестокой участи, которую и им самим,
вероятно, пришлось бы разделить, хотя, может
быть, они очистились бы от обвинения в колдовстве.
Эмлин изложила все эти соображения Сайсели, не
высказавшись ни "за" ни "против", и ждала ее решения.
Оно и последовало -- скорое и окончательное.
-- Этого узла нам все равно не развязать, -- сказала
Сайсели. -- Не станем никого выдавать и доверимся воле
божьей. Я уверена, -- добавила она, -- что бог нам поможет,
как помог, когда бабка Меггс едва не удавила моего
мальчика. Не хочу я защищаться за счет других. Пускай
бог решает.
-- Со многими, кто вверялся богу, случались странные
вещи: все зло мира тому свидетельство, -- неуверенно
промолвила Эмлин.
-- Может быть, -- ответила с обычным своим спокойствием
Сайсели, -- потому только, что верили недостаточно
и не так, как нужно. Как бы то ни было, но этот путь
я избираю и пойду по нему -- хотъ в огонь, если придется.
-- В тебе как будто заложены семена душевного величия,
но что из них вырастет? -- ответила Эмлин, пожимая
плечами.
На следующий же день вера Сайсели подверглась жестокому
испытанию. Аббат явился поговорить наедине с
Эмлин. Пел он все ту же песню.
-- Отдайте мне драгоценности, и тогда с тобой и с
твоей госпожой все еще может обойтись по-хорошему.
А не то пойдете на костер.
Как и раньше, она стала уверять, что ничего о них не
знает.
-- - Найдите драгоценности, или вы будете сожжены, --
ответил он. -- Неужели какие-то жалкие камешки вам дороже
жизни?
Тут Эмлин поколебалась, хоть и не ради себя, и сказала,
что поговорит со своей госпожой.
Он велел ей сделать это поскорее.
-- Я думала, драгоценности погибли в огне. Эмлин,
разве ты знаешь, где они находится? -- спросила Сайсели.
-- Да, тебе я ничего не говорила, из знаю. Скажи
только слово, и я отдам их, чтобы тебя спасти.
Сайсели призадумалась, поцеловала ребенка, которого
держала на руках, потом громко рассмеялась и ответила:
-- Нет, не будет так. Не разбогатеет этот аббат от
моего добра. Я уже сказала тебе, что не на драгоценности
я надеюсь. Сожгут меня или я буду спасена, только
ему их це видеть.
-- Хорошо, -- сказала Эмлин, -- я сама так думаю; я
ведь говорила об этом лишь ради тебя. -- И она пошла сообщить
решение Сайсели аббату.
Он явился в комнату к Сайсели разъяренный и пригрозил
обеим женщинам, что они будут отлучены от церкви,
подвергнуты пытке, а затем сожжены. Но Сайсели,
которую он пытался запугать, даже бровью не повела.
-- Что ж, пусть так и будет, -- ответила она, -- постараюсь
все перенести, насколько хватит сил. Ничего об
этих драгоценностях я не знаю, но если они и существуют,
то принадлежат мне, а не вам, в колдовстве же я неповинна.
Делайте свое дело, ибо я уверена, что конец ему
будет совсем не такой, как вы думаете.
--Что! -- вскричал аббат. -- Значит, дух зла опять
у тебя побывал, что ты так уверенно говоришь! Ладно,
колдунья, скоро ты у меня запоешь по-другому!
И, подойдя к двери, он велел вызвать настоятельницу.
-- Посадить этих женщин на хлеб и на воду, -- сказал
он, -- и подготовить их к дыбе, чтобы они выдали
своих сообщников.
Но доброе лицо матери Матильды приняло непреклонное
выражение.
-- У нас в обители этого не будет, милорд аббат. Закон
мне известен, вам такая власть не дана. И более того,
если вы их отсюда возьмете -- они ведь мои гостьи, --
я обращусь с жалобой к королю, а пока что подниму
против вас всю округу.
-- Разве я не прав, что у них имеются сообщники? --
злобно усмехнулся аббат и ушел восвояси.
Но о пытке разговор больше не поднимался. Угроза
пожаловаться королю пришлась аббату не по вкусу
ГЛАВА XI
Суд и приговор
Настал день суда. Еще с рассвета Сайсели и Эмлин
видели, как через ворота обители снует народ, и слышали,
как рабочие устраивают все, что пушно, в парадном
зале под самой их комнатой. Около восьми часов одна из
монашек принесла им завтрак. Лицо у нее было бледное,
испуганное. Говорила она шепотом и все время оглядывалась,
словно думая, что за ней следит.
Эмлнн спросила, кто будет их судить, и монахиня ответила :
-- Аббат, какой-то чужой темнолицый приор' и старый
епископ. О сестры мои, да поможет вам бог, да защитит
он всех нас! -- И с этими словами она скрылась.
Тут мужество на миг оставило Эмлин, ибо на что они
могли рассчитывать перед таким трибуналом? Аббат был
их самым беспощадным врагом и обвинителем, чухой
приор -- кто-нибудь из его друзей -- одного с ним поли
ягода. Что же касается духовного лица, прозванного
Старым епископом, то он был известен как самый, может
быть, жестокий человек в Англии, бич еретиков -- до
того времени, как ересь вошла в моду@ -- охотник за
ведьмами и колдунами. К тому же все знали, что ради
своей выгоды он готов был пойти на что угодно. Но Сайсели
она ничего не сказала -- да и зачем? Та и сама все
споро узнает.
Они поели, хорошо сознавая, что силы им понадобятся.
Затем Сайсели покормила ребенка и, передав его Эмлин,
преклонила колени, чтобы помолиться. Она еще не
кончила, когда дверь распахнулась и появилось целое
шествие. Сперва шли два монаха, потом шесть вооруженпых людей из стражи аббата, потом настоятельница с
тремя монахинями. При виде юной красавицы, преклонившей
колени для молитвы, даже стражники, это грубые
люди, остановились, словно не решаясь помешать ей'т.
Но один из монахов беззастенчиво закричал:
------------------------------
' Приор -- настоятель небольшого католического монастыря,
подчиненный аббату.
@ ...до того времени, как ересь вошла в моду... --
Католики рассматривали реформацию церкви как ересь.
-- Хватайте эту проклятую лицемерку, а если она не
пойдет по доброй воле, тащите ее насильно. -- И он протянул
руку, словно намереваясь схватить ее за плечо.
Но Сайсели поднялась и, глядя ему прямо в лицо,
сказала :
-- Не дотрагивайтесь до меня. Я следую за вами. Змлин,
передай мне ребенка, и пойдем.
И так они двинулись, окруженные стражей; впереди
шли монахи, а позади -- опустив головы -- монахини.
Вот вступили они в парадный зал, но у порога им велели
остановиться, пока не освободят проход.
Сайсели никогда потом не забывала, каким пришлось
ей увидеть этот зал. Высокий сводчатый потолок из орехового
дерева, наведенный сотни лет назад руками, не
жалевшими ни труда, ни материала, и между балками
потолка лучи утреннего солнца, игравшие так ярко, что
она могла различить даже паутину с угодившей в нее вялой
осенней осой. Она помнила и толпу собравшихся поглядеть,
как она публично предстанет перед судом, а ведь
многих из этих людей она знала еще с детства.
Как смотрели они на нее, стоящую у подножия лестницы
с уснувшим ребенком на руках! Все это были нарочно
подобранные люди, подготовленные к тому, чтобы
осудить ее, -- это она могла и видеть и слышать! Ведь кос-
кто из них указывал на нее пальцами, хмурился, пытался
кричать: "Ведьма!" -- как им было велено. Но криков
этих никто не подхватил. Когда они увидели ее, дочь
Фотрела, жену Харфлита, знатных людей округи, стоящую
перед ними во всем блеске своей прелести и невинности,
с дремлющим у ее груди младенцем, их это словно
сразило: даже на самых суровых лицах проступила
шалость, а на некоторых и гнев, только не против нее.
Затем ей бросились в глаза трое судей за большим
столом, у которого устроились и секретари из монахов.
Посредине Старый епископ с жестоким лицом и крючковатым
носом, в пышном облачении и митре; пастырский
посох его стоял позади, прислоненный к деревянным
панелям стены, а сам он глядел прямо перед собой
маленькими, похожими на бусины, глазками. Слева от
него -- угрюмого вида, с тяжелой нижней челюстью приор
из какого-нибудь отдаленного графства, одетый в
простую черную рясу с поясом вокруг талии. А справа
Клемент Мэлдон, блосхолмский настоятель и враг ее дома;
его чужеземное, оливково-смуглое лицо казалось любезным,
черные быстрые глаза внимательно следили за
всем, обостренный слух схватывал каждое слово, даже
произнесенное шепотом; он что-то тихо сказал епископу,
и тот мрачно улыбнулся в ответ. Наконец, на огороженном
веревкой месте под охраной стражника -- несчаст-
ная, полубезумная старуха Бриджет, бормотавшая какие-то
слова, на которые никто не обращал внимания.
Теперь проход расчистился, и им велели идти вперед.
На полпути какое-то яркое пятно привлекло внимание
Сайсели -- зто была рыжая борода Томаса Болла. Глаза
их встретились, и в его взгляде она увидела страх. Ей
сразу же стало попятно: он боится, что будет выдан и обречен
на страшную пытку.
-- Не бойся ничего, -- шепнула она, проходя мимо.
Он услышал или, может быть, по взгляду Эмлин понял,
что ему ничего не угрожает; во всяком случае, у него
вырвался вздох облегчения.
Теперь они тоже вступили в огороженное веревкой
пространство и там остановились.
-- Ваше имя? -- спросил один из секретарей, указывая
на Сайсели своим гусиным пером.
-- Всем известно, что меня зовут Сайсели Харфлит,
-- спокойно ответила она; писец грубо возразил, что
она лжет, и тут опять разгорелся старый спор о законности
ее брака, причем аббат настаивал на том, что она
по-прежнему Сайсели Фотрел, мать незаконнорожденного
ребенка.
Епископ проявил к этому некоторый интерес, стал задавать
вопросы и даже склонялся, скорее, на ее сторону,
ибо, когда дело касалось религии, он хорошо разбирался
в законах и старался быть справедливым. Впрочем, под
конец он от этого вопроса отмахнулся, довольно грубо
заметив, что если хоть половина того, что он о ней слышал,
-- правда, для нее вскоре уже не будет иметь значения,
каким именем она звалась при жизни, и велел. пискам
именовать ее Сайсели Харфлит или Фотрел.
Затем сказала свое имя Эмлин, а сестру Бриджет записали
безо всяких вопросов. Потом прочитали обвинительное
заключение, очень длинное, полное технических
терминов, отдельных слов и целых фраз по-латыни.
И из всего этого Сайсели поняла, что их обвиняют в разных
ужасающих преступлениях, в том, что они вызывали
дьявола и он являлся к ним в образе чудовища с рогами
и копытами, а также в образе ее походного отца.
Когда обвинительное заключение было прочитано, им велели
отвечать, и они заявили о своей невиновности. Вернее,
заявили только Сайсели и Эмлин, ибо Бриджет начала
что-то очень длинно рассказывать, и понять ее было
невозможно. Ей велели умолкнуть, после чего на речи
ее уже никакого внимания не обращали.
Тут епископ спросил, были ли эти женщины подвергнуты
пытке, и, получив отрицательный ответ, выразил по
этому поводу сожаление: ведьмы, сказал он, явно очень
упорные, и, подвергнув их некому дисциплинарному воздействию,
мощно было бы избежать лишней возни. Спросил
он также, были ли обнаружены у них на теле колдовские
знаки, то есть места, где дьявол поставил свою
печать и где, как известно, избранники его не ощущают боли.
Он даже поднял вопрос о том, чтобы судебное разбирательство
было отложено, пока ведьм не исколют булавками,
чтобы найти колдовские знаки, но в конце концов
отказался от своего предложения, дабы не терять
времени.
Последний вопрос был поднят хмурым приором, который
высказал мнение, что ребенка тоже следует обвинить,
ибо и он ведь, по-видимому, общался с дьяволом:
говорят же, что от смерти его спас дьявол, который взял
его на руки и передал монахине Бриджет, -- это к тому
же единственное свидетельство против означенной Бриджет.
Если она виновна, то как может быть невинным ребенок?
Не следует ли их сжечь вместе, ибо очевидно лее,
что младенец, которого нянчил сам дух зла, проклят богом.
Законник-епископ признал этот довод интересным, но
в конце концов решил, что безопаснее будет пренебречь
