мог спокойно разойтись на обед. Ну, призови на
помощь эту свою великую веру и храни ее крепко ради
нас обеих, ибо мен что-то очень слабеет.
Дверь открылась, вошли монахи и вооруженная
стража. Командир ее велел им встать и следовать за
ними. Они молча повиновались. Сайсели накинула себе
на плечи плащ.
-- Тебе и без этого будет жарко, ведьма, -- сказал
этот человек с гнусной усмешкой.
-- Сэр, -- ответила она, -- плащ мне понадобится,
чтобы завернуть в него ребенка, когда мы с ним расстаемся.
Передай мне мальчика, Эмлин. Бот теперь мы
готовы. Нет, незачем нас вести. Убежать мы не можем и
не станем усложнять вам дело.
-- Бог свидетель, она храбрая девка 1 -- пробормотал
офицер своим товарищам, но один из монахов покачал
головой и ответил:
-- Колдовство! Скоро сатана оставит их на произвол
судьбы.
Прошло еще несколько минут, и впервые за столько
месяцев они вышли за ворота обители. Здесь их поджидала
третья жертва, несчастная, старая, полубезумная
Бриджет, завернутая в какую-то простыню, ибо монашеская
одежда была с нее сорвана. Глаза у нее дико блуждали,
седые пряди волос свисали по плечам; она трясла
своей старой головой и с криком молила о пощаде. При
виде ее Сайсели вздрогнула, ибо зрелище и впрямь было
ужасное.
-- Успокойся, добрая моя Бриджет, -- сказала она,
когда они шли мимо нее, -- ты же невиновна. Что тебе
бояться ?
-- Огня, огня! -- закричала несчастная старуха. --
Я боюсь стая.
Потом им пришлось занять предназначенные для
них в этом шествии места, и некоторое время они не видели
Бриджет, хотя и не могли не слышать позади себя
ее громких жалоб.
Процессия была длинная. Впереди шли монахи и певчие,
затянувшие унылую похоронную песнь на латинском
языке. За ними под конвоем двенадцати вооруженных
стражников -- жертвы, потом монахини, которых
заставили присутствовать, а позади и вокруг шествия
двигался народ, бесчисленная толпа людей, хотя многие
из них жили миль за двадцать отсюда. Перешли через
пешеходный мост, у которого находился постоялый двор,
тот, что Камбала должна была получить за убийство ребенка.
Поднялись на косогор по дороге, грязной от осенних
дождей, через рощу, куда открывался потайной ход
Томаса Болла, и наконец добрались до лужайки перед
высоким порталом аббатства.
Здесь их ожидало ужасное зрелище. В землю вбиты
были три только что срубленных дубовых столба толщиной
в четырнадцать дюймов, высотой побольше шести
футов, таких, что уж наверное не сразу сгорят, а вокруг
каждого из них уложены были одна на другую большие
связки хвороста, с проходом между ними. Со столбов
свисали новые тележные цепи, а поблизости стояли
деревенский кузнец и его подмастерье с переносной
наковальней и молотом для холодной заклепки этих
цепей.
На некотором расстоянии от столбов шествие остановилось.
Из ворот аббатства вышел настоятель в облачении
и митре, впереди него церковные служки, а позади
монахи. Си приблизился к месту, где стояли осужденные,
и остановился. Один из монахов вышел вперед и прочел
им приговор, которого они так и не поняли. ибо состоял
он из латинских фраз и сложных юридических терминов.
Затем аббат громким голосом призвал осужденных ради
спасения их грешных душ признать свою вину и тем самым
заслужить отпущение, прежде чем плоть их пострадает
за гнусное преступление -- колдовство.
В ответ на это Сайсели и Эмлин только покачали головой,
заявляя, что в колдовстве они не повинны и потому
каяться им не в чем. Но старая Бриджет дала другой
ответ. Громким жалобным голосом объявила она,
что она -- ведьма, так же как до нее ведьмами были и
мать ее и бабка. И собравшаяся толпа с увлечением выслушала
рассказ о том, как Эмлин Стоуэр представила
ее черту -- он был в красных штанах, горбатый, лицом
чернявый, с пучком рыжих волос под носом, -- а также
множество самых невероятных подробностей ее встреч
с означенным врагом рода человеческого.
Когда ее спросили, что ей говорил черт, она ответила,
что он велел ей околдовать блосхолмского аббата, так
как тот был весьма святой человек, очень нужный богу,
и делал на земле слишком много добра, а также препятствовал
Эмлин Стоуэр и Сайсели Фотрел творить его,
дьявола, волю, но дал им возможность сохранить в щи-
вых ребенка, которому предстоит сделаться страшным
колдуном. Он сказал ей, кроме того, что бабка Меггс
была ангелом (тут в толпе раздался смех), посланным
убить означенного ребенка, который был на самом деле
его, дьявола, сыном, о чем свидетельствуют черные брови,
раздвоенный язык ребенка и соединенные перепонкой
пальцы ног. Он также пообещал явиться в образе сэра
Джона Фотрела, чтобы спасти ребенка и передать его
ей, что он к сделал, прочитав навыворот "Отче наш" и
велев ей воспитать ребенка "верным пятиугольнику".
Так бредила несчастная, обезумевшая старуха, а писец
тем временем записывал фразу за фразой всю эту
чепуху; под конец ей велели поставить под протоколом отпечаток
своего пальца, и все это заняло очень много времени.
Затем она попросила, чтобы ей даровали прощение
и не сжигали, но получила ответ, что это невозможно.
Тогда она пришла в ярость и спросила, зачем же ее вынудили
нагородить столько лжи, раз все равно сожгут.
Услышав этот вопрос, толпа разразилась хохотом, а священник,
уже готовый дать Бриджет отпущение, передумал
и велел приковать ее к столбу, что кузнец и
сделал с помощью своего подмастерья и переносной
наковальни.
Тем не менее ее "исповедь" торжественно прочитали
Сайсели и Эмлин, после чего их спросили, упорствуют
ли они в отрицании своей виды даже теперь, после того
как все это выслушали. Вместо ответа Сайсели откинула
капюшон с лица своего мальчика и показала, что брови
у него вовсе не черные, а золотистые. Она также открыла
его ножки, просунула мизинец ему между пальчиками и
спросила, есть ли здесь перепонка. Кто-то ответил "нет",
но один монах заорал: "Что из того? Сатана может сделать
перепонку и снять ее!" Затем он вырвал ребенка
из рук Сайсели, положил его на дубовый пенек, принесенный
сюда именно для этого, и закричал:
-- Пусть ребенок живет или умрет, как богу будет
угодно.
Какой-то негодяй, стоявший тут же, ударил мальчика
палкой, завопив: "Смерть ведьмину отродью!" Но высокого
роста человек, в котором Сайсели узнала одного
из арендаторов сэра Джона, подхватил оброненную
палку и нанес негодяю такой удар, что тот камнем упал
на землю, а потом всю жизнь ходил без одного глаза и
с перебитым носом.
сказала:
-- Друг, заверни в это моего мальчика и побереги
его, пока я не возьму его у тебя.
-- Хорошо, леди, ответил высокий человек, преклонив колено -- я служил твоему деду и отцу, послужу теперь сыну. -- И, отбросив палку, он вынул из ножен меч и стал перед дубовым пеньком, на котором лежал ребенок. Никото и непопытался и помешать ему, ибо все видели, что другие такие же люди собираются вокруг него.
Теперь кузнец принялся, хотя и довольно медленно,
приковывать Сайсели цепью к столбу.
-- Слушай, -- сказала она ему, -- немало лошадей
подковал ты у моего отца. Кто бы мог подумать, что ты
доживешь до того дня, когда свое честное ремесло обратишь
против его дочери!
Услышав эти слова, тот заплакал, отшвырнул свои
инструменты и побежал прочь, проклиная аббата. Подмастерье
намеревался сделать то же самое, но его поймали
я заставили довершить начатое. Потом приковали
и Эмлин, так что, в конце концов, все уже было готово
для ужасной развязки.
Главный палач -- то был повар аббата -- положил
для растопки несколько сосновых щепок на стоявшую
тут же жаровню и, ожидан последнего приказания, громко
сказал своему помощнику, что ветер поднялся свежий
и колдуньи живо сгорят.
Зрителям велели отойти подальше, и в конце концов
они отошли, но многие из них при этом угрюмо перешептывались.
Ибо здесь монахам нельзя было собрать только
нужных людей, как во время суда, и аббат с тревогой
подметил, что среди них его жертвы имеют немало
друзей.
"Пора кончать, -- подумал он, -- пока сочувствие и
жалость еще только в зародыше, пока они не превратились
в буйный мятеж". И вот он быстро подошел к столбам,
встал прямо против Эмлин и, понизив голос, спросил
ее, отказывается ли она, как прежде, открыть ему,
где спрятаны драгоценности; сейчас он еще может приказать,
чтобы их умертвили легким способом, не предавая
живыми огню.
-- Пусть решает хозяйка. а не слуга, -- твердо ответила
Эмлин.
Он повернулся к Сайсели и задал ей тот же вопрос,
но она промолвила:
-- Я уже сказала вам: никогда. Прочь от меня, злодей,
ступайте, покайтесь в грехах своих, покуда еще не
поздно.
Аббат изумленно взглянул на нее, сознавая, что в таком
постоянстве и мужестве есть нечто почти сверхчеловеческое.
Он был человек острого ума, наделенный сильным
воображением, и мог представить себе, как он сам
повел бы себя, находясь в подобном же положении.
И хотя он торопился поскорее покончить с этим делом,
им овладело величайшее любопытство -- откуда у нее берутся
такие силы, -- и он даже теперь попытался его
утолить.
-- Обезумела ты, Сайсели Фотрел, или тебя опоили?
-- спросил он. -- Разве тебе не известно, что ты почувствуешь,
когда огонь начнет пожирать твое нежное
тело?
-- Це известно и никогда не будет известно, -- спокойно
ответила она.
-- Ты что, по обещанию сатаны, твоего владыки,
умрешь до того, как огонь коснется тебя?
-- Да, я верю, что умру до того, как меня коснется
огонь, но не здесь и не теперь.
Аббат рассмеялся резким, нервным смехом и громко
обратился ко всем собравшимся:
-- Эта ведьма говорит, что не будет сожжена, ибо
такова воля неба. Правда, ведьма?
-- Да, я так сказала. Будьте свидетелями моих слов,
добрые люди, -- ответила Сайсели ясным голосом.
-- Хорошо, посмотрим! -- крикнул аббат. -- Эй ты,
поджигай, и пусть небо или преисподняя спасут ее, если
смогут!
Повар-палач подул на свою растопку, но либо он
нервничал, либо не наловчился, только прошла минута,
а то и больше, пока щепки вспыхнули. Наконец одна
разгорелась, и он довольно неохотно" наклонился, чтобы
взять ее.
И вот тогда, посреди глубокой тишины, ибо весь собравшийся
народ, казалось, затаил дыхание, а старуха
Бриджет замолкла, лишившись чувств, за склоном холма
послышался чей-то громовой голос:
"Именем короля, остановитесь! Именем короля, остановитесь!"
Все повернулись в ту сторону, и между деревьями показалась
белая лошадь:с боков ее,израненных шпорами,
струилась кровь, она уже не мчалась галопом, а тащилась,
шагаясь от изнеможения, и сидел на ней богатырского
вида человек с рыжей бородой. Одет он был в кольчугу
и держал в руке топор лесоруба.
-- Поджигай хворост! -- закричал аббат, но повар,
не отличавшийся храбростью, уронил горящие щепки,
которые и затухли на мокрой земле.
Теперь лошадь прорвалась сквозь собравшуюся
толпу, подминая под себя людей. Длинными судорожными
прыжками достигла она кольца, образовавшегося
вокруг столбов, и в то мгновение, когда всадник соскакивал
с нее, упала на землю, да так и осталась лежать,
тяжело дыша, -- силы оставили ее.
-- Это же Томас Болл! -- крикнул кто-то, а аббат
продолжал взывать:
-- Поджигайте хворост! Поджигайте хворост!
Один из стражников бросился вперед, чтобы снова
запалить растопку. Но Томас поспел раньше. Схватив
за ножки жаровню, он с такой силой ударил ею стражника,
что на того посыпались горячие уголья, а железная
клетка жаровни плотно села ему на голову. Томас
же крикнул:
-- Ты потянулся к огню -- ну и получай!
Стражник покатился по земле и вопил от ужаса и
боли до тех пор, пока кто-то не сорвал у него с головы
раскаленную жаровню. Лицо его оказалось все в полосах,
как жареная селедка. Но никто уже не обращал на
него внимания, ибо теперь Томас Болл стоял перед
столбами, размахивая своим топором и повторяя:
-- Именем короля, остановитесь! Именем короля, остановитесь!
-- - Что это значит, негодяй?
