успею довести мою книгу до конца, а мне еще нужно рассказать свою
собственную повесть. К тому же дело это не мое, и я всецело предоставляю
его историкам. Скажу только, что план Кортеса заключался в том, чтобы
сначала уничтожить один за другим все союзные и подвластные ацтекам
города, а уж потом обрушиться на Теночтитлан, жемчужину долины. И он
выполнял свой план с настойчивостью и решительностью, проявляя такое
искусство, каким со времен Цезаря могли похвастаться лишь немногие
полководцы.
Первым пал город Истапалапан. Десять тысяч его жителей, мужчин,
женщин и детей, погибли от меча или были сожжены заживо. Затем наступил
черед других городов. Кортес захватывал их один за другим, пока все они не
оказались у него в руках. Теперь оставался свободным один Теночтитлан.
Многие города сдались без боя, ибо империя ацтеков, состоявшая из
различных племен, скорее напоминала сноп, а не единое дерево; когда
испанцы, ослабив власть императора, разрубили перевязь, все колосья
рассыпались в разные стороны. Таким образом, по мере того как убывали силы
Куаутемока, могущество Кортеса возрастало, ибо рассыпавшиеся колосья он
собирал в свою корзину. Едва другие племена увидели, что Теночтитлан в
беде, сразу возгорелась старая ненависть, всплыли на поверхность скрытая
зависть и соперничество, и они бросились на своего властелина, чтобы
растерзать его на куски точно так же, как наполовину прирученные волки
бросаются на укротителя, сломавшего свой бич. Это и привело к гибели
Анауака. Если бы все племена сохранили единство и, забыв о старой вражде и
соперничестве, дружно обрушились на испанцев, Теночтитлан никогда бы не
пал, а Кортес вместе со своими теулями очутился бы на жертвенном алтаре.
В самом начале моей книги я написал, что зло не остается
неотомщенным, кто бы его ни творил, один человек или целый народ. Так оно
и случилось тогда. Теночтитлан был разрушен из-за страшных
жертвоприношений своим богам. Отвратительный обычай приносить людей в
жертву породил ненависть между племенами. Совсем недавно ацтеки везли
пленников из всех покоренных городов, чтобы возложить их на алтари
Теночтитлана, убить во славу своих богов, а трупы отдать на растерзание
фанатикам-людоедам. Теперь все эти зверства припомнились. Теперь, когда
мощь владыки городов ослабла, дети тех, кого он приносил в жертву,
ринулись на него, чтобы стереть Теночтитлан с лица земли и возложить его
детей на свои алтари.
В мае, несмотря на все усилия и чудеса храбрости, последние наши
союзники были разгромлены или изменили, и осада города началась.
Она началась одновременно с суши и с озера, ибо неистощимый в своей
изобретательности Кортес ухитрился построить в Тласкале тринадцать боевых
бригантин [бригантина - легкое, обычно двухмачтовое парусно-гребное судно,
близкое по типу к галере]. Их доставили по частям за двадцать лиг [лига -
старая мера длины, равная 4,83 км] через горы, собрали в его лагере и
спустили на воду по каналу, вырытому в течение двух месяцев десятками
тысяч индейцев. Во время переноски бригантины охраняла целая армия из
двадцати тысяч тласкаланцев. Если бы мне дали волю, я бы напал на них в
горных проходах. Такого же мнения держался и Куаутемок, однако в нашем
распоряжении было тогда мало войск - большую часть своих сил мы были
вынуждены бросить против города Чалько, жители которого позорно изменили
нам, хотя и принадлежали к родственному ацтекам племени. Несмотря на это,
я предложил повести против тласкаланцев двадцать тысяч моих героев-отоми.
В военном совете разгорелись жаркие споры, но в, конце концов, большинство
высказалось против, опасаясь вступать в бой с испанцами или их союзниками
на таком большом расстоянии от города. Так была упущена неповторимая
возможность, и это стало одной из многих причин падения Теночтитлана,
потому что впоследствии бригантины сыграли роковую роль: с их помощью
испанцы лишили нас подвоза продовольствия, которое доставлялось по озеру
на челнах. Увы, даже самые храбрые люди отступают перед голодом! Как
говорят индейцы, голод - большой человек!
Итак, ацтеки остались один на один со своими врагами, и битва
началась. Прежде всего испанцы разрушили акведук, по которому в город шла
вода из источников того самого императорского парка в Чапультепеке, куда
меня привели, когда я впервые попал в Теночтитлан. С этого дня и до конца
осады нам приходилось довольствоваться солоноватой грязной водой из озера
и вырытых наспех колодцев. Ее можно было пить, предварительно перекипятив,
чтобы избавиться от соли, однако она оставалась нездоровой, отвратительной
на вкус и вызывала мучительные расстройства и лихорадку.
В тот день, когда акведук был перерезан, Отоми родила нашего
первенца. Тяготы осады были уже так велики, а пища так скудна, что будь
она послабее или окажись я менее опытным врачом, вряд ли она пережила бы
эти роды. Однако, к моему великому облегчению и радости, Отоми
поправилась, и я сам окрестил новорожденного по правилам нашей
христианской церкви, хотя я вовсе не священник. Я дал ему свое имя -
Томас.
Ожесточенная битва не прекращалась изо дня в день, из недели в неделю
и с переменным успехом кипела то на подступах к городу, то на озере, а то
и прямо на улицах. Иногда испанцы откатывались с большими потерями, но
затем снова бросались на штурм со всех сторон. Однажды мы захватили в плен
шестьдесят испанских солдат и тысячу с лишним их союзников. Все они были
принесены в жертву на алтаре Уицилопочтли, а тела их отданы на растерзание
фанатикам. Ацтеки придерживались этого зверского обычая и пожирали тела
принесенных в жертву богам вовсе не потому, что им нравилось человечье
мясо, а потому, что так предписывал какой-то тайный религиозный обряд
[людоедство действительно существовало у многих племен Америки, в том
числе и у ацтеков, но у них оно носило, главным образом, ритуальный
характер].
Тщетно я умолял Куаутемока прекратить эти ужасы.
- Сейчас не время церемониться! - злобно ответил он. - Я не могу их
спасти от алтаря и не стал бы спасать, даже если бы мог. Пусть эти псы
умирают по обычаям нашей страны. А тебе, теуль, брат мой, я советую - не
заходи слишком далеко.
Увы, сердце Куаутемока ожесточалось с каждым днем сражения, и
удивляться тут было нечему.
Кортес выработал страшный план полного разрушения города по мере
продвижения к центру и выполнял его беспощадно. Как только испанцы
захватывали какой-нибудь квартал, тысячи тласкаланцев принимались за
работу, сжигая подряд все дома вместе с их обитателями. Прежде чем осада
закончилась, Теночтитлан, жемчужина всех городов, был превращен в груду
почерневших развалин, и Кортес мог только оплакивать его руины, подобно
пророку Исайе:
"В преисподнюю низвержена гордыня твоя со всем многозвучием лютен
твоих; ныне черви - ложе твое, и черви - покров твой.
Как упал ты с неба, денница, сын зари? Как разбился о землю,
попиравший народы?"
Я принимал участие во всех схватках, хотя гордиться тут, собственно,
нечем. Во всяком случае испанцы меня знали, и не без основания. Едва
завидев меня, они начинали выкрикивать проклятия, называя меня
"предателем", "изменником", "белой собакой Куаутемока" и прочими именами.
Узнав через своих шпионов, что многие наиболее удачные атаки и
передвижения Куаутемок производил по моему совету, Кортес даже назначил
награду за мою голову. Я старался не обращать на это внимания, хотя
оскорбления врагов ранили меня, точно стрелы. Несмотря на всю мою
ненависть к испанцам, несмотря на то, что среди ацтеков у меня было много
друзей, мне, христианину, все-таки было зазорно сражаться на стороне
язычников, приносивших человеческие жертвы.
Я не прятался еще и потому, что хотел отыскать де Гарсиа, своего
врага. Мне было известно, что он здесь, я видел его несколько раз, но
никак не мог до него добраться. Если я выслеживал его, он тоже следил за
мной, только с иной целью - чтобы вовремя скрыться, ибо и теперь де Гарсиа
страшился меня, как прежде. Он верил, что встреча со мной будет для него
роковой.
Согласно обычаю, воины обеих армий посылали друг другу вызовы на
единоборство. Подобные дуэли не раз происходили на виду у всех, причем обе
стороны не нападали на сражающихся и тех, кто был с ними в роли
секундантов. Однажды, отчаявшись встретиться с де Гарсиа в бою, я послал к
испанцам глашатая, вызывая на единоборство того, кто носил ложное имя
Сарседа. Через час глашатай вернулся с запиской на испанском языке, и я
прочел:
"Христианин не станет сражаться на дуэли с презренным изменником,
белым идолопоклонником и людоедом. Для таких уготовано лишь одно оружие -
веревка. Она давно по тебе плачет, Томас Вингфилд!"
В бешенстве я изорвал записку на клочки и затоптал их ногами. Отныне
ко всем совершенным против меня злодеяниям де Гарсиа прибавил еще гнусную
клевету. Но ярость моя была бессильна, потому что мне ни разу не удалое к
нему приблизиться. Однажды с десятью воинами отоми я устремился за ним в
самую гущу испанцев. Мне удалось вырваться живым, но десять отоми погибли
из-за моей ненависти к негодяю.
Как описать все новые ужасы, которые каждый день обрушивались на
обреченный город? Кончилось продовольствие, и теперь не только мужчинам,
но даже слабым женщинам и детям приходилось, чтобы протянуть хоть еще
немного, пить солоноватую озерную воду и есть то, от чего отказалась бы и
свинья. Самой желанной пищей для них стали трава, древесная кора, улитки и
насекомые да еще мясо пленников, принесенных в жертву.
Люди гибли сотнями и тысячами. Мертвецов было столько, что их не
успевали хоронить. Они валялись всюду, где их настигла смерть, разлагаясь
и распространяя страшную болезнь, черную смертоносную горячку, от которой
гибли новые тысячи ацтеков, становясь в свою очередь источником заразы. На
каждого убитого испанцами или их союзниками приходилось два защитника
города, умерших от голода или мора. Попробуйте теперь представить, сколько
всего погибло ацтеков, если испанцы уничтожили не менее семидесяти тысяч
только огнем и мечом! Говорят, что за одну лишь ночь они перебили сорок
тысяч человек. Это было в ночь накануне падения Теночтитлана.
Как-то на закате я вернулся в жилище, где теперь ютилась Отоми со
своей царственной сестрой Течуишпо, женой Куаутемока, - все дворцы были
уже сожжены. Я умирал от голода, потому что не ел почти сорок часов. Отоми
дала мне три маленьких тортильи, три лепешки из маиса с толченой корой, -
это было все, что она могла найти. Она поцеловала меня и попросила их
съесть, но, узнав, что она сама ничего не ела в тот день, я заставил ее
разделить со мной скудную пищу. Отоми с трудом глотала горькие кусочки
лепешки и старалась скрыть слезы, которые лились по ее лицу.
- Что случилось, жена? - спросил я.
Отоми безудержно разрыдалась.
- Любимый, - проговорила она, - вот уже два дня, как в моей груди нет
ни капли молока. Голод иссушил меня... и наш сынок умер! Взгляни, он умер!
И, откинув в сторону покрывало, она показала мне крохотное тельце.
- Не плачь, - сказал я, - он свое отстрадал. Неужели ты хотела, чтобы
он вырос и дожил до таких дней, как сейчас?
- Но ведь это был наш сын, наш первенец! - рыдала Отоми. - О, за что
нам такие муки?
- Мы должны терпеть, ибо рождены для страданий. Будь счастлива тем,
что мы еще не сошли с ума, и не требуй большего. Не спрашивай меня ни о
чем - я не могу тебе ответить. На такое не найти ответа ни у моего бога,
