после этого испанцы передали ацтекам для погребения его труп, облаченный в
великолепные царственные одежды. Монтесуму перенесли в приемный зал дворца
а оттуда ночью переправили в Чапультепек и похоронили без всяких
церемоний, опасаясь, как бы разъяренная толпа не растерзала на клочки даже
его останки.
Стоя рядом с плачущей Отоми, я в последний раз видел лицо этого
несчастнейшего из монархов, чье царствование началось так блистательно и
кончилось так плачевно.
"Чьи горести могут сравниться с его страданиями? - думал я, глядя на
мертвого императора. - Он умирал, лишенный власти и окруженный ненавистью
своего народа, которому сам изменил. Он умирал пленником чужеземных
хищников, терзающих сердце его родины. Понятно, почему Монтесума срывал
повязки со своих ран и не давал себя перевязывать. Самая глубокая рана
была у него в душе, и исцелить ее могло только одно лекарство - смерть. А
ведь он был не так уж виноват! Трусливым и суеверным его сделали идолы,
почитаемые им за богов, идолы, ныне низвергнутые вместе со своими жрецами.
Если бы они не внушили Монтесуме тот непреодолимый ужас, который заставил
его впустить испанцев в Теночтитлан, ацтеки оставались бы свободными еще
долгие годы. Но, видно, судьба решила иначе: обесчещенный и ныне мертвый
император был только ее орудием!"
Так размышлял я над телом великого Монтесумы, когда Отоми, сдерживая
слезы, поцеловала покойного и воскликнула:
- Хорошо, что ты умер, отец мой, ибо все, кто тебя любил, не хотели
тебя видеть в рабстве и унижении! Да пошлют мне твои боги силу отомстить
за тебя! А если они не боги - я найду эту силу в себе. Клянусь тебе, отец,
пока у меня останется хоть один воин, я буду мстить!
Не прибавив больше ни слова, Отоми взяла меня за руку, и мы
удалились.
Этой своей клятве она была верна до конца.
В тот день и на следующий испанцы предприняли несколько вылазок,
чтобы завалить сделанные нами разрывы в дамбах. Им удалось это сделать,
правда, не без потерь, но едва они отступили, мы снова перекопали дамбы
еще более глубокими рвами, так что усилия противника не привели ни к чему.
В эти дни я впервые принял участие в схватках. Мой английский лук
сослужил мне добрую службу, и случилось так, что первая выпущенная ив него
стрела полетела в моего заклятого врага де Гарсиа. Но мне снова не
повезло, хотя цель была превосходной. То ли от чрезмерного волнения, то ли
с отвычки я взял слишком высоко, и наконечник стрелы пронзил самую
верхушку его железного шлема, не причинив испанцу никакого вреда: он
только покачнулся в седле - и все. Но и этот весьма скромный успех
необычайно возвысил меня в глазах ацтеков. Лучники они были прескверные, и
к тому же ни разу не видели, чтобы стрела пробивала испанские доспехи. Я
бы тоже не смог этого сделать, если бы не подобрал тяжелые стрелы от
испанских арбалетов и не приделал их железные наконечники к своим стрелам.
Когда расстояние не слишком велико и цель хорошо видна, против такой
стрелы не мог защитить ни один панцирь.
После первого боевого дня меня назначили военачальником отряда в три
тысячи лучников. Теперь впереди меня носили мой боевой значок, сам я ходил
в пышном облачении военного вождя. Но мне лично гораздо больше пришлась по
душе кольчуга, снятая с убитого испанского всадника. В течение многих лет
я всегда носил ее под стеганым хлопковым панцирем, и это не раз спасало
мне жизнь, потому что даже пули не пробивали такую двойную броню.
Мне довелось командовать своими лучниками всего двое суток - срок
слишком ничтожный, чтобы научить их дисциплине, о которой они имели весьма
слабое представление, хотя каждый из них в отдельности был достаточно
храбр. А затем пришло время бросить их в бой. Это случилось в ту самую
роковую ночь, которую испанцы до сих пор называют "nochе triste" - "Ночь
печали" ["Ночь печали" - с 29 на 30 июня 1520 года - ночь жестокого
разгрома испанцев и их союзников при отступлении из Теночтитлана].
Вечером накануне во дворце собрался совет. Я выступил на нем и
сказал, что теули наверняка попытаются вырваться из города и сделают это
скорее всего под покровом темноты, потому что иначе они не пытались бы
засыпать рвы в дамбах. Куитлауак, ставший после смерти Монтесумы
императором, хотя еще и не коронованным, ответил мне, что теули, конечно,
помышляют о бегстве, но никогда не осмелятся выступить ночью, ибо тогда
они запутаются в лабиринте улиц и дамб.
Я возразил ему:
- Ацтеки не привыкли к ночным сражениям и переходам, но для белых
людей они обычное дело. Вы уже могли в этом убедиться. Испанцы знают, что
ночью ацтеки не воюют, и именно потому скорее всего постараются
ускользнуть под прикрытием темноты, надеясь, что их враги будут в это
время спать. Я советую поставить часовых в начале каждой дамбы.
Куитлауак согласился. Охрану дамбы, ведущей на Тлакопан, он поручил
Куаутемоку и мне.
Ночью мы с Куаутемоком и несколькими воинами отправились в обход
постов, установленных нами на дамбе. Время приближалось к полуночи. В
кромешном мраке моросил мелкий дождь, и вокруг ничего не было видно,
словно у нас в Норфолке осенью, когда землю по ночам окутывает туманная
мгла. С трудом отыскали мы и сменили часовых, которые сказали, что все
было спокойно. Лишь на обратном пути к большой площади я вдруг услышал
неясный шум, похожий на звук сотен шагающих ног.
- Слушай! - проговорил я.
- Это теули, - шепотом ответил Куаутемок. - Они уходят?
Мы бросились бегом к улице, выходившей с большой площади на дамбу, и
здесь даже сквозь темноту и дождь увидели тусклый блеск панцирей.
- К оружию! - закричал я страшным голосом. - К оружию! Теули уходят
по дамбе на Тлакопан!
Часовые мгновенно подхватили мой призыв, и, переходя от поста к
посту, он вскоре зазвучал по всему городу. Его выкрикивали на улицах и на
каналах, он гремел с кровель домов и верхних площадок сотен храмов. Город
с ропотом пробуждался. Воды озера забурлили под ударом десятков тысяч
весел, словно бесчисленные стаи водяных птиц разом сорвались со своих
тростниковых гнездовий. Повсюду, то здесь, то там, падающими звездами
вспыхивали и угасали факелы, со всех сторон слышались дикий вой труб и
хриплые звуки раковин, а над всем этим, надрываясь, гудел на теокалли
барабан из змеиной кожи, в который неистово колотили жрецы. Скоро глухой
ропот превратился в рев, и многочисленные отряды вооруженных ацтеков
устремились к тлакопанской дамбе. Некоторые бежали по суше, однако
большинство прибывало на челнах, сплошь покрывших все озеро, насколько
хватал глаз.
Но вот появились испанцы. Их было тысячи полторы, да еще тысяч
шесть-восемь тласкаланцев. Они вступили на дамбу, вытягиваясь в тонкую
линию.
Куаутемок и я, собирая по пути воинов, бросились навстречу врагу, к
первому каналу, пересекающему дамбу, где уже теснились десятки наших
челнов. Авангард испанской колонны достиг тем временем противоположного
берега канала, и сражение закипело.
Ацтеки дрались беспорядочно, без всякого плана. Военачальники в
темноте не видели своих воинов, а те не слышали их приказов. Но ацтеков
было бесчисленное множество, и в груди у каждого горело только одно
желание - уничтожить теулей!
Загрохотала пушка, осыпав нас градом картечи, и при вспышке выстрела
мы увидели, что испанцы перекидывают через канал заранее приготовленный
переносный мост. Мы бросились на врага. Все смешалось. Каждый сражался
теперь сам за себя.
Первый натиск испанцев расшвырял нас с Куаутемоком, как вихрь осенние
листья, и хотя оба мы уцелели, в эту ночь нам больше не удалось
встретиться. Вместе с нами и следом за нами по дамбе катился растянувшийся
поток испанцев и тласкаланцев, в то время как ацтеки вгрызались во фланги
продвигающейся с боем колонны, словно муравьи в раненого червя.
Как рассказать обо всем, что произошло в ту ночь? Я этого сделать не
могу, потому что сам видел немного. Знаю только, что в течение двух часов
я дрался как одержимый.
Врагам удалось пройти через первый канал, но переносный мост под их
тяжестью осел и так увяз в грязи, что его уже невозможно было сдвинуть с
места. А впереди через шестьсот ярдов дамбу пересекал второй канал, еще
шире и глубже первого. Перебраться через него испанцы смогли бы, только
завалив его трупами.
Казалось, все дьяволы сорвались с цепи и разбушевались на этой
узенькой полоске земли. Гром пушек, мушкетов в аркебуз, предсмертные стоны
и вопли ужаса, призывы испанских солдат и боевые кличи ацтеков, ржание
раненых лошадей, плач женщин, свист дротиков, жужжание стрел и глухой шум
ударов - все смещалось в дикую, отвратительную, потрясающую небеса
какофонию. Словно обезумевшее стадо, длинная колонна испанцев с ревом
металась из стороны в сторону. Многие скатывались с дамбы в озеро, и здесь
в воде их либо убивали, либо втаскивали в челны и увозили, чтобы принести
в жертву, другие тонули сами, но больше всего испанцев было затоптано в
грязь и погибло при переходе каналов.
Сотни ацтеков тоже пали в этом бою, и большей частью от руки своих
соплеменников, которые рассыпали в темноте удары, не зная, кому они
достанутся, и стреляли из луков, не ведая, в чью грудь вонзятся их стрелы.
Я сражался вместе с небольшим отрядом собравшихся вокруг меня воинов
до самого рассвета, когда первые лучи, наконец, озарили ужасающую картину
боя. Оставшиеся в живых испанцы и их союзники перебрались через второй
канал, заваленный трупами их соратников, пушками, остатками снаряжения и
грузом сокровищ. Теперь сражение на дамбе кипело уже по ту сторону канала.
Но часть испанцев и тласкаланцев еще пробивалась тесной толпой через
второй страшный мост; на них-то я и напал со всеми своими воинами.
Я устремился в гущу врагов. Внезапно передо мной мелькнуло лицо де
Гарсиа. Закричав, я бросился на него, и он узнал меня, оглянувшись на мой
голос. С проклятием обрушил он свой тяжелый меч мне на голову, но клинок
отколол только часть моего деревянного раскрашенного шлема и лишь ранил
меня. Но, падая, я нанес де Гарсиа удар прямо в грудь своей боевой палицей
и тоже сбил его с ног. Наполовину оглушенный и ослепленный ударом, я
ползком пробирался к нему сквозь давку. Я ничего не видел, кроме его
сверкающего в грязи панциря. Вцепившись в горло испанца, я подтащил его к
краю дамбы, и мы вместе скатились в озеро. Здесь у самой дамбы было
неглубоко. Оседлав своего врага, я с жестокой радостью отер кровь с лица,
чтобы теперь-то разделаться с ним наверняка.
Все тело его было под водой, но голова лежала на выступе дамбы.
Палицу свою я потерял, и единственное, что мне оставалось, - ото окунуть
его с головой и держать в воде, пока он не захлебнется.
- Попался, де Гарсиа! - крикнул я по-испански, стискивая пальцы на
его шее.
- Отпусти меня, ради бога! - прохрипел снизу грубый голос. - Болван,
ты принял меня за индейского пса!
С удивлением уставился я на своего врага. Я схватил де Гарсиа, но
голос был не его и лицо не его. Передо мной был обыкновенный огрубевший в
походах испанский солдат.
- Кто ты? - спросил я, ослабляя хватку. - Куда делся де Гарсиа, - вы
его называете Сарседой?
- Сарседа? Откуда я знаю! Минуту назад он валялся носом вверх на
дамбе. Этот дурак подкатился мне под ноги, и я упал. Отпусти, говорят
тебе! Я не Сарседа, но даже будь я им, разве сейчас время сводить личные
счеты? Я твой товарищ Берналь Диас. Матерь божья! А ты кто? Ацтек,
