из наиболее удивительных и многозначительных фактов является легкость, с какой
наши предки усвоили римский язык: в период времени от I по V век миллионы людей
успели позабыть свое старое кельтское наречие. Из четырех или пяти тысяч
первоначальных слов, составляющих основу нашего языка, лишь одна десятая
кельтических, германских, иберийских или греческих и одна десятая --
неизвестного происхождения; около же трех тысяч восьмисот остальных слов --
латинского происхождения. Они только сделались более короткими и глухими в силу
закона наименьшего усилия, которым объясняется, почему, по выражению Вольтера,
"варварам присуще сокращать все слова". Это торжество латинского языка
доказывает огромную способность ассимиляции, гибкость ума, любовь к новизне,
любознательность, заставлявшую галлов интересоваться книгами и официальными
изданиями римлян, влияние славы, заставлявшее подражать римской литературе всех
галлов, желавших выказать свой талант. Во всем этом мы узнаем французов. Но
следует также принять в соображение, что простонародный латинский язык был тогда
единственным общераспространенным языком, облегчавшим торговые, военные,
административные и судебные сношения. Провинциальные наречия были многочисленны
и неудобны; римский язык был удобен и один для всех. Ему одному обучали в
бесчисленных школах, которыми искусные римляне покрыли всю Галлию и которые
посещались высшими и средними классами; наконец он один был твердо установлен
писанными текстами и неразрушимыми памятниками. Вследствие этого, как свидетель
и продукт высшей цивилизации, он устоял позднее и против вторжения варварских
германских наречий, впрочем очень многочисленных, разнородных и непопулярных в
силу расовых и классовых антипатий. Карл Великий "любил говорить francigue в
своем дворце", но его полководцы велели произносить проповеди на латинском
языке; by God Роллона, когда он присягал Карлу, заставило смеяться французских
сеньоров, а то обстоятельство, что Гуго Капет разговаривал с Оттоном через
переводчика, потому что не знал немецкого языка, еще более увеличило его
популярность. Норманны, жившие в Нормандии, также забыли свой язык, хотя они
принадлежали к германской расе, а не кельтской, и стали говорить по-французски;
французский же язык, в виде очень многочисленных обрывков, они внесли в
германизированную Англию. В деле языка социальные причины имеют преобладающее
значение; потому-то, как мы уже говорили, так недостоверны этнические
соображения, основанные на филологии.
Из всех провинций римской империи в Галлии скоро стали говорить на наиболее
чистом латинском языке. Вскоре же после покорения римские школы более процветали
там, чем где-либо в другом месте. Первыми такими школами были отёнская и
марсельская, медики которых славились ранее медиков Монпелье. Наряду с
профессором философии, собиравшим вокруг себя толпу слушателей, чтобы доказывать
им бессмертие души, христианский священник обучал там религиозным догматам и
нравственным правилам. Вскоре первое место в ряду школ заняли трирская,
нарбоннская, тулузская и особенно бордосская: Аквитания стала, в конце империи,
"рассадником римской риторики". Красноречие служило тогда подготовкой к
общественной карьере, и Ювенал имел основание сказать: "риторика ведет к
консульству". Ни одна страна не доставляла империи более ораторов, чем Галлия.
Галлы всегда любили сражаться и говорить; потеряв возможность сражаться, они
стали говорить. В первом веке Галлия дала Риму двух из его знаменитейших
адвокатов: Монтануса из Нарбонны и Дониция Афера из Нима; последний был
величайшим оратором из известных Квинтилиану; им же написана в Диалоге об
ораторах прекрасная защита красноречия. Юлий Африканус, учитель Сентонжа,
оспаривает у него пальму первенства. В IV столетии галлы торжествуют в
литературе. Эвмен Отёнский и Озон Бордосский были знаменитейшими адвокатами
своего времени; Озон был вместе с тем поэтом. Поэзия и красноречие, -- вот две
главные страсти Галлии. У Озона галльское происхождение проявляется
очаровательными описаниями природы, одушевлением, с которым он говорит о реках и
холмах своего отечества, о перевозчике, "поющем свои насмешливые припевы
запоздавшим земледельцам". Было замечено также, что истинный галл обнаруживается
в Озоне тем, что его поэзия, по существу своему, веселая. То же веселье и та же
любовь к природе проявляются у великого христианского поэта Галлии, Павлина
Бордосского, бывшего в 409 г. епископом в Ноле. Воспевая праздник св. Феликса,
он воспевает возврат весны, который возвещается этим праздником, "ласточку в
белом нагруднике, горлицу, сестру голубя, и щегленка, щебечущего в кустарнике".
Его благочестие -- "радостное и цветущее". Из серьезных родов литературы в
Галлии всего более обнаруживается вкус к истории. Трог Помней принадлежал к
школе Фукидида; Сульпиций Север уже обладал, по замечанию Гастона Буассье,
уравновешенностью ума, ясным и плавным стилем, драматическим оборотом речи,
добродушной иронией и уменьем живо и свободно высказать свое мнение -- теми
чертами, которыми стала отличаться потом французская литература20.
Принимая в соображение эту интеллектуальную деятельность, проявлявшуюся во всех
школах Галлии, эти храмы, базилики и всякого рода монументы, воздвигавшиеся
повсюду, цветущее состояние земледелия, богатые жатвы, деятельную торговлю,
позволительно думать вместе с Фюстель де Куланжем, что весь этот умственный и
физический труд вряд ли совместим с развращенностью нравов, о которой столько
раз говорили, и что галло-римское общество, при всем его несовершенстве,
представляло тогда собой "все, что было наиболее упорядоченного, интеллигентного
и благородного в человечестве".
В начале V века галльский поэт, Рутилий Намациан, воспевал слияние галльской и
римской души, участие побежденных в правах победителей, обращение всего мира в
единое государство: Urbem fecisti guod prius orbis erat. Готовясь покинуть Рим,
Рутилий, волнуемый радостью снова увидеть свою Галлию, встречает друга, также
галла, и, обнимая его, уже думает, что наслаждается частью своего отечества: Dum
videor patriae jam mihi parte frui.
Справедливо было сказано, что все галлы, подобно Рутилию, приобрели в конце
концов два отечества: Рим и Галлию, из которых могли любить одно, не забывая о
другом, могли пользоваться всей римской культурой, не изменяя своему
национальному характеру. Отец охотно давал одному из своих сыновей галльское
имя, а другому -- римское, осуществляя таким образом в своей семье братский союз
двух наций. Среди государств римской империи Галлия оставалась впрочем наиболее
независимой по духу, так же как ее верность Риму была наиболее добровольной. Она
сохранила свою оригинальность, имела свое собственное лицо, свою настоящую
столицу, Лион, и своих императоров. "Было не в натуре галлов, -- говорит один
писатель III века, -- переносить легкомысленных государей, недостойных римской
добродетели или преданных разврату". Когда Галлия не создавала сама для себя
Цезаря, Рим давал ей его в лице Констанция Хлора или Юлиана. Так примирялись
сознание общего интереса и национальная гордость, игравшая всегда огромную роль
в нашей истории21.
В общем, наши предки, иберо-кельто-германцы по крови, были латинизированы
римским воспитанием; но влияние его не всегда было глубоко. Знаменитая
"классическая" культура, значение которой преувеличено Тэном, имела бы
поверхностное влияние, если бы она не встретила в жителях Франции известные
врожденные способности, в которых не было ничего римского. Да и вообще, что
можно представить себе более несходного, чем характеры трех наций, называемых
"сестрами": Франции, Италии и Испании? Соединять их вместе под общим именем
латинской расы и на основании некоторых недостатков, общих в настоящее время их
воспитанию или религии, делать заключение о падении этой расы, -- прием, в
котором нет абсолютно ничего научного. Если мы оказались неолатинами лишь по
собственному желанию и благодаря нашему воспитанию, то от нас зависит изменить
это воспитание в том, что в нем есть ложного, и направить нашу волю к высшему
идеалу.
Аналогичные же замечания можно было бы сделать по поводу роковых свойств
кельтской крови, которые приписываются нам некоторыми антропологами. Возьмите
для примера Ирландию и Шотландию и Валлис. Недостатки, в которых англичане
упрекают кельтов-ирландцев, родственных галлам, хорошо известны: они
непредусмотрительны, расточительны, непостоянны, легко увлекаются и так же легко
впадают в уныние; всякое затруднение раздражает их, они переходят из одной
крайности в другую; они слишком впечатлительны и страстны; их ум часто бывает
поверхностным. Но объясняются ли эти недостатки, совместимые с высокими
душевными качествами, единственно принадлежностью к кельтской расе? Нет, так как
в состав ирландского народа входит почти столько же германского белокурого
элемента, как и в состав английского или шотландского, а именно -- около
половины. Кроме того, этническая основа шотландцев такая же кельтическая, как и
ирландцев, а между тем как мало они походят друг на друга! Дело в том, что
Шотландия много выиграла от своего присоединения к Англии, вследствие чего
кельтические и германские достоинства одновременно развивались у них более, чем
недостатки; несмотря на равную пропорцию белокурого и смуглолицего элемента,
традиции и воспитание дали у них перевес английскому складу ума. Ирландия же,
вместо того чтобы выиграть, только потеряла от союза с Англией и находилась в
состоянии настоящего рабства. Если бы Валлис, глубоко кельтический и галльский,
не примкнул к реформации, его без сомнения постигла бы участь Ирландии; но
расовая антипатия не усиливалась в этом случае религиозной. В ХVIII веке
валлийцы покинули аристократическую, деспотическую и наполовину папистскую
англиканскую церковь; они примкнули массами к методистам и приняли название
валлийских пресвитерианцев. Таким образом они, по примеру шотландцев, бросились
совсем в другое течение, чем их ирландские, а равно и французские братья. Отсюда
видно, что следует думать о "фатальности" расы.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ВЛИЯНИЕ ФРАНКОВ НА ХАРАКТЕР ГАЛЛОВ. ВЛИЯНИЕ КЛИМАТА
После влияния римского общества галльская раса подверглась влиянию франков; но
необходимо хорошо понять характер этого влияния. В течение последних полутораста
лет в умах историков нечувствительно укоренялось представление о римской империи
как о чистейшем деспотизме со всей связанной с ним испорченностью, а о древней
Германии -- как о свободной "стране добродетели". Фюстелю де Куланж принадлежит
та честь, что он показал, что первое из этих представлений "верно только на
половину", а второе ложно. Подобно тому, говорит он, как воображали, что Англия
была всегда мудрой, свободной и благоденствующей, создали также в своем
воображении Германию, неизменно трудолюбивую, добродетельную и интеллигентную.
Благодаря этому нашествие франков и германцев представлялось нам как возрождение
нашей расы и даже всего человеческого рода. Немцы не преминули представить своих
предков великими очистителями латинской развращенности, и мы в конце концов
поверили им на слово. "Наши исторические теории, -- говорит в заключение Фюстель
де Куланж, -- служат исходной точкой всех наших распрей; на этой почве выросли
все наши ненависти". Франки и германцы не возродили и даже в сущности не
преобразовали Галлии; они были так же развращены, как римляне, и, кроме того, их
развращенность была варварской. Они не обладали "ни исключительными
добродетелями, ни вполне оригинальными учреждениями". У них господствовала, так
же как ранее и у галлов, родовая собственность; их так называемая политическая
свобода -- чистая иллюзия. Кроме того, они собственно не вторгались в Галлию;
они проникали в нее небольшими толпами, "призывавшимися римлянами и немедленно
