не столько столкновение личностей, сколько столкновение идей, сопровождающееся
блестящими искрами. Когда сюда вносится личный элемент, он принимает форму
светского тщеславия; это -- желание нравиться другим, забавляя их.
Уменьшите глубину и широту французского ума, но оставьте ему его ясность и
точность, и вы получите здравый смысл, одновременно теоретический и
практический, у одних изощренный, тогда как у многих других отличающийся
тупостью. Враг всего рискованного, а также слишком низменного, здравый смысл
составляет, по-видимому, скорее свойство кельто-славянских масс, чем
германо-скандинавской расы и даже расы Средиземного моря; вследствие этого он
особенно часто встречается среди наших крестьян и нашей буржуазии; он хорошо
согласуется с постоянными заботами о положительных и непосредственных интересах.
Прибавим к этому, что здравый смысл слишком часто вредит оригинальности. "Всякий
дерзающий во Франции думать и действовать иначе, чем все остальные, -- говорит
Гете, -- должен обладать большим мужеством. Ни у одного народа не развито в
такой степени чувство и боязнь смешного; малейшее отступление от гармонической,
а иногда и от условной формы оскорбляет его вкус". Все слишком индивидуальное
кажется эксцентричным и как бы проникнутым эгоизмом нашему в высшей степени
общественному уму.
В литературе и искусствах впечатлительность, уравновешенная разумом, составляет
вкус, а вкус имеет своим последствием критическое чувство. Всем известна
французская проницательность, когда дело идет о том, чтобы выяснить достоинства
и недостатки произведения, приняв за основу не личную фантазию, а общий разум и
общие условия общественной жизни.
Таковы традиционные черты французского ума. Мода, всегда властвующая над нами,
может вызвать у нас увлечение то славянским, то скандинавским направлением ума,
и мы становимся более доступными чуждым идеям и чувствам, но в глубине мы всегда
остаемся французами.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ФРАНЦУЗСКИЙ ЯЗЫК И ФРАНЦУЗСКИЙ ХАРАКТЕР
Язык данного народа так же связан с его характером, как черты лица с характером
индивидуума: у филологии есть свое лицо.
Французский ум отпечатался на языке, полученном от римлян. Освободившись от
своих торжественных форм, этот легкий и гибкий язык стал вполне приспособленным
к мысли, слову и действию24.
Стараясь объяснить успешную пропаганду французских либеральных и республиканских
идей в Европе после революции, Жозеф до Мэстр видел в самом строении нашего
языка одну из главных причин заразительности этой демократической пропаганды.
"Так, как нация, -- говорил он, -- не может получить миссии, не будучи снабжена
орудием для ее выполнения, то вы получили это орудие в форме вашего языка,
которому вы гораздо более обязаны вашим господством, чем вашим армиям, хотя они
потрясли вселенную". Кому не знакомы страницы Ривароля, на которых он говорит об
универсальности и ясности нашего языка. "Другие языки, -- читаем мы у него, --
были бы способны передавать и предсказания оракулов, наш же язык дискредитировал
бы их". Вместо предсказаний наш язык более удобен для формулирования
естественных и человеческих законов: это самый научный и юридический из языков.
Разве его не предпочитали всем другим, когда шло дело о редактировании трактатов
и законов?
Потребность в наречии, наиболее пригодном для общественных сношений, была одной
из причин, сделавшей французский язык до такой степени аналитическим, а
вследствие этого точным, что всякая фальшь слышна в нем, как на хорошо
настроенном инструменте. Это -- язык, на котором всего труднее плохо мыслить и
хорошо писать. Француз выражает отдельными словами не только главные мысли, но и
все второстепенные идеи, часто даже простые указания соотношений. Таким образом
мысль развивается скорее в ее логическом порядке, нежели следует настроению
говорящего. Расположение слов определяется не личным чувством и не капризом
воли, под влиянием которых могли бы выдвигаться вперед то одни, то другие слова,
изменяя непрерывно перспективу картины: логика предписывает свои законы,
запрещает обратную перестановку, отвергает даже составные слова и неологизмы,
позволяющие писателю создавать свой собственный язык. В силу исключительной
привилегии, французский язык один остался верен прямому логическому порядку,
чужд смелых нововведений, вызываемых капризом чувства и страсти; он позволяет
без сомнения маскировать это рациональное строение речи путем самых
разнообразных оборотов и всех ресурсов стилистики, но он всегда требует, чтобы
оно существовало: "Тщетно страсти волнуют нас и понуждают сообразоваться с ходом
ощущений; французский синтаксис непоколебим". Можно было бы сказать, что
французский язык образовался по законам элементарной геометрии, построенной на
прямой линии, между тем как остальные языки складывались по формулам кривых и их
бесконечных видоизменений. Отсюда -- эта ясность нашей прозы, представляющая
резкий контраст с туманностью прозы других языков и делающая французскую прозу
как бы точным "измерительным прибором" для выражения истин. Все прошедшее через
французский язык становится доступным всемирной республике умов. Даже чувство
проникает в него только через посредство идеи и обязано ограничиться оттенками
большей частью интеллектуального характера. Даже при выражении самых
индивидуальных мыслей французский язык требует известного рода безличности и как
бы доли универсальной симпатии. Он требует подъема на известную высоту с
обширными и светлыми горизонтами по сторонам. Отсюда -- это чрезмерное
отвращение к столь дорогим для германского сердца "ноктюрнам" и
"трансцендентальному свету луны"; отсюда также эта боязнь слишком резких или
просто слишком сильных и слишком сжатых выражений, всего, что имеет дикий и
грубый, а потому противообщественный оттенок. Нашему языку свойственно
"приличие" и мягкость.
Но действительно ли он обладает той степенью безусловной "объективности", какая
ему обыкновенно приписывается? Нет, потому что, хотя мы и не вносим в
изображаемые объекты наших "субъективных" страстей, но мы придаем им известную
логическую и эстетическую форму, не всегда гармонирующую с реальной основой.
Действительно, наш язык не пользуется исключительно одними указанными нами
аналитическими приемами; ему свойствен также особого рода синтез, на который не
обращали достаточно внимания, и который состоит в слишком прямолинейном
характере, придаваемом французскими писателями идеям. Желая выразить известные
вещи, мы начинаем с их упрощения, хотя бы в действительности они были сложны (и
даже преимущественно, когда они сложны); затем мы располагаем их в
симметрическом порядке, являющемся уже нашим собственным изобретением. Мы строим
нашу фразу не из готового естественного материала, а придаем этому материалу
удобопонятную и изящную форму. Словом, мы являемся в построении наших фраз
логиками и артистами; вместо того, чтобы брать все, что предлагает нам
действительность, мы выбираем наиболее правильное или прекрасное; вместо того,
чтобы быть рабами действительности, мы идеализируем ее на свой манер. Отсюда до
пользования и злоупотреблений абстрактной логикой и риторикой один шаг;
тогда-то, по чисто французскому выражению Бюффона, "стиль является человеком",
вместо того чтобы быть самой вещью, непосредственно представляющейся уму. Это
неудобство чувствуется в философии и моральных науках более, чем в чем-нибудь
другом. Это -- обратная сторона наших положительных качеств: ясности, точности,
меры и изящества.
Если ум народа воплощается в его языке, и если последний, в свою очередь,
увековечивает ум народа; если правда, как замечает Гартманн, что "формы
национального языка управляют движениями мысли", то легко понять, какое влияние
должен был оказывать на французскую нацию ее язык, являющийся сам по себе целой
школой25.
Существуют тяжеловесные языки, позволяющие мысли влачиться по земле; существуют
языки, заставляющие мысль выпрямляться и даже стремиться в высшие области, как
бы придавая ей крылья. Эти крылья могут иметь больший иди меньший размах, могут
быть могучими у великих мыслителей и легкими у остроумных людей; но во всяком
случае они поднимают нас от земли. Язык народа составляет уже искусство, в
котором проявляются его артистические свойства. Французский язык, одновременно
здравомыслящий и остроумный, правильный и гибкий, соединяющий живость с
достоинством, естественность с изяществом, остался не без влияния на поддержание
тех свойств, которые французский народ всегда обнаруживал в своих художественных
произведениях и даже в промышленности: я имею в виду, прежде всего, вкус,
вносимый им во все свои произведения и представляющий собой не что иное, как
рассудок, регулирующий свободу, не порабощая ее, своего рода справедливость по
отношению к неодушевленным предметам, воздающую каждому из них должное и
отводящую им подобающее место; затем -- грацию, тайна которой известна французам
более, чем другим народам, и которая является самопроизвольным выражением
любящего и доброжелательного чувства свободы и общественности, чуждающиеся
всякого условия, принужденности и резкости; наконец -- эту заботу об изяществе,
проявляемую нашими простыми рабочими, особенно парижскими, во всех их работах,
превосходство которых неоспоримо; эта благородная забота не позволяет им
жертвовать прекрасным ради полезного или дешевого, достоинством ради удобства,
умственной свободой ради слепого машинного труда, почетным искусством ради выгод
индустриализма. Не есть ли это новое доказательство духовного бескорыстия,
свойственного нации и пробуждающего артиста даже в самом скромном ремесленнике?
Таким образом, путем искусств и промышленности, также, как путем национального
языка, каждый воспринимает и передает мысль всех; происходит воспитание целого
народа, посвящение каждого в то, что является универсальным и общечеловеческим,
распространяется вера во всемогущество истинного и справедливого.
В последнее время у наших писателей замечается нечто вроде реакции, слишком
часто впадающей в крайность обнаруживается стремление сделать наше наречие более
гибким, менее прямолинейным, иногда придавая ему более конкретности, иногда
внося в него символизм. Не смотря на смешные стороны недавних попыток этого
рода, нельзя не признать законности подобного стремления. Наш язык еще
достаточно прочен, чтобы не бояться даже писателей, называющих себя
"декадентами". Связанный с римскими традициями чудной преемственной цепью,
которую можно проследить через все века, он обладает бесчисленными
наследственными правами; никакая ночь 4 августа не уничтожила их, а наши лучшие
писатели ревниво оберегают их от внутренних варваров.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ФРАНЦУЗСКИЙ ХАРАКТЕР В СВЯЗИ С РЕЛИГИЕЙ, ФИЛОСОФИЕЙ И ПОЛИТИКОЙ
"Каков человек, таков его Бог"; это изречение, часто неприложимое к отдельным
лицам, гораздо вернее по отношению к народам, особенно когда они сами являются
творцами своих религий; но даже когда религия занесена извне, они всегда
изменяют ее по своему подобию. Перенесенное в Грецию, христианство
эллинизируется и принимает метафизический характер: созерцательная мысль
углубляется в тайны, между тем как душа может оставаться холодной, а сердце
безжизненным; на самых верхних ступенях, это -- чистый разум со всеми
диалектическими утонченностями. Перенесенное в Рим, христианство романизуется,
обращаясь в теократическую организацию, в настоящую священническую "империю" с
первосвященником во главе; является безусловное подчинение авторитету,
дисциплина, ритуал, целый кодекс строгого формализма. В Германии христианство
стремится углубиться внутрь: греческий догмат теряет свой спекулятивный
характер; римская иерархия -- свою административную централизацию, религиозный
индивидуализм сосредоточивается в самом себе. Во Франции, хотя она имеет также
своих великих мистиков, христианство приняло форму общественной религии и
