общественной морали. Католицизм был особенно пригоден для такой трансформации.
Действительно, он не оставляет индивидууму полной свободы и относится с
недоверием к чисто личному религиозному вдохновению; он не доверяет даже
единичной совести и откровениям, обращенным к индивидууму; общее правило должно,
в его глазах, стоять выше всего остального; он считает самым главным согласие
каждого с универсальной церковью. Приняв католицизм, Франция сделала его более
внутренним и моральным, чем в Италии; но вместе с тем направила его в сторону
общественной жизни, справедливости, права, братства и милосердия. Во Франции,
главным образом, развилось рыцарство, так хорошо отвечавшее характеру самой
нации; из Франции исходил порыв крестовых походов с целью освобождения
угнетенных христиан. Наш девиз: gesta Dei per Francos и титул "старшей дочери
церкви" хорошо указывают на экспансивный, деятельный и как бы центробежный
характер религиозного чувства в нашей стране. Позднее, впрочем, французам
пришлось бороться с религией с тем же увлечением, с каким они защищали ее.
Критикуя догматы, они руководились отвлеченным и формальным "разумом", "логикой
чистого разума"; вместо того, чтобы иметь в виду всего человека, с его
чувствами, моральными свойствами, эстетическими и религиозными интуициями, они
брали исключительно его ум и хотели его полного удовлетворения. Германец склонен
думать, что в том, что было священно для его отцов, скрывается какая-то
драгоценная истина, -- "даже когда его ум не способен познать ее", прибавляет
один немец; для француза никакие религиозные традиции не священны, как таковые.
Полумеры, переходные ступени, компромиссы не свойственны ему; он идет прямо к
цели. Один англичанин справедливо заметил, что если француз отрывается от
церкви, то только для того, чтобы принять другую религию, также социального
характера: религию чести. Это также очень простой кодекс, которому подчиняет
человека общество, не оставляя личной совести безусловной свободы оценки,
заставляя ее сообразоваться с правилами морали, как ее понимают все, с "мнением"
"порядочных людей". Это чувство чести, а особенно коллективной, настолько сильно
во Франции, что в ней часто люди жертвовали собой ради идеи, ложные стороны
которой они сознавали или предчувствовали, как например, дворяне времен
революции. Французы, говорит Гиллебранд, всегда заняты другими и всем обществом;
"разделенные на партии, они тесно связаны, как народ".
Философия во Франции также не могла не оказаться преимущественно
интеллектуальной и рационалистической. Она не останавливается ни на мелких
фактах, тщательно классифицированных, ни на "аргументах сердца, не понятных для
разума". У французов, любящих ясные и логические концепции, мистицизм и реализм
исключают один другой. В Англии они часто уживаются рядом в одном уме: первый
ограничивается областью чувства; второй оставляет себе философские умозрения и
область действия. В Германии мистицизм и реализм сливаются друг с другом:
реальное становится мистическим, сила становится правом, успех оказывается
Божьим судом, природа и история -- развитием абсолютного духа. Для немецкой
метафизики реальное -- рационально; для немецкой теологии реальное --
божественно. Этого рода душевные состояния чужды французам, и они даже с трудом
понимают их. Когда Декарт хочет перестроить заново философию, льстя себя тем,
что он все ниспроверг; когда, оставшись один перед лицом своей мысли (т. е., в
сущности, мысли всего человечества, воплощенной в языке), он предполагает, что
даже не знает, были ли люди до него; когда он выступает затем на завоевание
"ясных" идей, которые, как мы видели, являлись для него, в силу этого самого,
истинными, идей "отдельных", "простых" и "общих"; когда он связывает их звеньями
строгой логики, предпочитая строить и воображать, а не наблюдать, "предполагая
везде порядок", даже там, где он невидим, -- Декарт выказывает себя вполне
французом. То, что он сделал в области философии, было сделано в конце ХVШ века
в социальной сфере.
Существенной чертой нашего ума в этой области является вера во всемогущество
государства и правительства. Фрондирующие при случае, недисциплинированные,
дорожащие более свободой говорить, нежели правом действовать, и принимающие за
действия свои слова, французы обыкновенно пассивно подчиняются сильной власти и
склонны думать, что она может сделать их счастливыми. Так как государство
является представителем всего общества, то наш социальный инстинкт заставляет
нас верить, что если отдельно взятый человек бессилен, то союз всех индивидов не
встретит никаких препятствий при осуществлении общего идеала. Но мы впадаем в
ошибку, когда слишком торопимся олицетворить общество в одном человеке или в
группе людей, управляющих нами. Тогда наша законная вера в общественную силу
обращается в совсем незаконную веру в искусственный механизм. Сколько раз вместо
политического смысла мы обнаруживали политический фанатизм! Мы думали, что
достаточно провозгласить принцип, чтобы осуществить все его последствия,
изменить ударом волшебной палочки конституцию, чтобы преобразовать законы и
нравы, импровизировать декреты, чтобы ускорить ход истории. "Статья I: все
французы будут добродетельны; статья II: все французы будут счастливы". Мы
убеждены, что содействуем прогрессу, когда берем за исходную точку не
историческую действительность, а собственную фантазию. Нам недостает
традиционного чувства, солидарности между поколениями, сознания круговой поруки,
заставляющей одних расплачиваться за безумия других. Мы также не хотим "знать,
были ли до нас люди". Наш рассудок, рассуждающий и резонирующий до
безрассудства, плохо понимает сложные и глубокие потребности природы и жизни.
Будучи убеждены, что революция может всегда заменить эволюцию, мы упускаем из
вида силу времени. Мы думаем только о силе человеческой воли, да и то не
упорной, а порывистой, нетерпеливой, требующей всего или ничего. В то же время
мы вносим чувство в политику, где впрочем оно, будучи вполне реальной силой,
призвано играть известную роль, все более и более значительную, по мере того как
возрастает сила общественного мнения. Хорошим образчиком того, как убеждают
французов принять ту или другую законодательную меру, является сентиментальная
мотивировка многих наших законопроектов26. Во Франции именно блестяще
подтверждается теория "идей-сил": мы не только ведем войны "ради идеи"; мы
совершаем ради нее революции и создаем конституции. Наш ум довольствуется
формулой, -- будь она верна или ложна, -- и в то же время эта формула заставляет
нас действовать. Согласно пословице, повторяемой по ту сторону Альп "итальянец
часто говорит глупости, но никогда не делает их": у француза, напротив того,
мысль нераздельна со словом, а слово -- с действием; лишь только ему пришла в
голову глупость, он торопится привести в ее исполнение.
В социальной сфере наш нивелирующий ум склонен -- и в настоящее время более, чем
когда-либо прежде -- не признавать естественных неравенств, не только иерархии,
основанной на традиции, но также и основанной на таланте. Мы создаем себе
чересчур математическое представление об обществе, как о совокупности
тождественных единиц, подчиненных какой-нибудь высшей воле; мы не видим в нем
живого организма, каждый член которого солидарен с целым. Подобным же образом мы
смотрим на право, лишь как на норму отношений между индивидами, не принимая во
внимание отношений индивидов ко всему обществу, к правильному развитию
национальной жизни. Мы останавливаемся или на индивидуализме, часто
поверхностном, построенном на одной логике, или же на равно поверхностном и
отвлеченном социализме, пользующемся успехом в настоящее время, вместо того
чтобы рассматривать индивидуума во всей его реальной обстановке, вне которой
было бы невозможно его существование.
У каждого народа не только своя национальная мораль, соответствующая его способу
понимать и осуществлять идеал, отвечающий его национальному характеру; но у него
также своя особая международная мораль, в которой выражается его способ
поведения но отношению к другим нациям. Эти два вида морали не всегда
согласуются между собой: так, например, международная мораль англичан построена
на эгоизме, но это вовсе не значит, чтобы англичанин руководился эгоизмом в
отношениях к своим соотечественникам. В международной политике французский народ
составляет полную противоположность английскому: в нем преобладают, так сказать,
центробежные силы. Он действует по страсти, по увлечению, по симпатии или
антипатии, под влиянием потребности в приключениях и внешнем проявлении чувств,
часто ввиду какой-либо общей идеи, а в свои лучшие минуты -- гуманитарного
идеала. Француз почти не понимает "политики результатов", "объективной
политики"; в его государственной деятельности преобладают то отвлеченные
соображения, то "субъективные" понятия признательности, симпатии, братства
народов, вечного союза, о котором мы мечтали по отношению к Италии. Шамфор еще
не научил нас достаточно, что на европейской шахматной доске "не играют в
шахматы с "сердцем, исполненным любви". Кроме того эта манера слишком
сентиментального или идеалистического обращения с международными делами часто
приводила к неуместному и незаконному вмешательству с нашей стороны, не только
не вызывавшему к нам расположения за наши добрые намерения, но заставлявшему
ненавидеть нас за наши задорные предприятия и за нескромность наших
посягательств. Другие народы всегда упрекали нас за то, что мы не оставляем их в
покое, желаем волновать их нашими треволнениями и увлекать их в погоню за нашими
прекрасными мечтами.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ФРАНЦУЗСКИЙ ХАРАКТЕР И ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Все достоинства и пробелы французского ума отражаются на нашей литературе и
наших искусствах с их возникновения и до настоящего периода. В этих именно
высших проявлениях национального духа надо искать доказательства нашей
умственной силы или умственной слабости.
В области литературы и искусства французская страна была вполне подготовлена к
греко-римской культуре; умеряя резкие свойства французской нации, эта культура
должна была, в конце концов, запечатлеть в умах классический идеал разума,
гармонии и постоянства; она должна была оказывать обаятельное влияние на ясные
умы, давая им простые и общие рамки, образцы метода и точности. Сходство во
многих отношениях нашего ума с греческим еще более облегчало подражание
классическим образцам. Так же как и греки, а особенно римляне, мы отличались
красноречием, не свободным от декламации: д'Обинье, Корнель, Кребильон, Дидро и
Руссо не уступают один другому в декламации. По замечанию Мишле, французский ум
характеризуется "страстной логикой у его высших представителей и риторикой у
второстепенных талантов". Лютер, прибавляет он, никогда не резонирует: "он очень
красноречив, но никогда не впадает в резонерство; народный писатель не может
быть теоретиком"; напротив того, "Кальвин -- сурово красноречив и очень долго
развивает свои доказательства. Это уже ум Руссо". "Германия, этот наивный
ребенок, испытав на себе влияние Лютера, обратилась затем не к логике, как
Франция, а к высшей метафизике. Ее ум -- символический". Германия, по мнению
Мишле, старая Германия разумеется, "это -- поэзия и метафизика; мы же вращаемся
в промежуточной области, называемой логикой". Эти немного афористические
суждения Мишле часто повторялись другими писателями.
Особенно много настаивали на том, что наша раса непоэтическая. Неужели над нами
в самом деле тяготеет в этом случае рок нашего происхождения? Это было бы очень
странно. Если германские и южные расы обладают каждая своеобразным поэтическим
чувством, то как могло это чувство утратиться в нации, в которой кельтская кровь
смешана с белокурым этническим элементом севера и смуглым элементом юга? Это
