перечитывал протоколы, выискивал уязвимые с точки зрения безопасности
места. То, что он находил, укрепляло в нем инстинктивное недоверие к
четырем начальникам отделов - Мак-Интошу, Голдвассеру, Роу и Ребус.
Трудно было попасть точно в яблочко, но тренированный глаз старого
зубра контрразведки сразу приметил этакое инакомыслие всей четверки,
этакую остаточную перманентную раздражительность, этакое непреодолимое
отвращение к общей идее шампанского, сверхмодных шляпок, церемонных
рукопожатий и реверансов, исполняемых в бесформенных шелковых платьях.
Нунн знавал ихнего брата. И пусть он, как заправский спортсмен, скло-
нен прощать человеческие слабости, все равно, его не может не насторо-
жить, если люди, играя в регби, устраивают свалку вокруг мяча без ма-
лейшего энтузиазма. По тому, как игрок ведет себя в свалке вокруг мя-
ча, можно довольно точно определить людской характер. Нунн ни разу не
видел Мак-Интоша, Голдвассера, Роу или Ребус в подобной ситуации, но
ведь по людскому характеру довольно точно предсказать, как люди пове-
дут себя в свалке вокруг мяча.
Собственно, Нунн и не мог наблюдать Ребус на поле регби, поскольку
она была женщиной. Но он добросовестно размышлял о ней, и чем дольше
он о ней размышлял, тем больше убеждался, что из всей шайки она самая
худшая. В протоколах ее имя все чаще и чаще появлялось в связи с мне-
нием нежелательного меньшинства. То она выступала против рекомендации,
чтобы маленькая дочка директора преподнесла королеве букет цветов. То
она протестовала против того, чтобы взять напрокат красный ковер и
брезентовый навес, декорировать ими центральный вход и тем самым пре-
дотвратить обязательное участие всего персонала в церемонном рукопожа-
тии. Чем подробнее обговаривались приготовления к королевскому визиту,
тем меньше считала она нужным держать свои возмутительные мнения при
себе.
А взять хотя бы странную историю с затеянной ею петицией - все это
было тоже документально зафиксировано в "спортивных рекордах". Имелся
текст самой петиции, адресованной директору, где выражались беспокой-
ство и тревога по поводу приготовлений к визиту и Чиддингфолду напоми-
нали о желании всего института обставить событие неофициально. Имелось
конфидециальная записка Нунну от миссис Плашков с вопросом, что он
считает нужным предпринять в связи с петицией, и конфиденциальный от-
вет Нунна миссис Плашков с советом на данном этапе поддерживать движе-
ние протеста, но постараться вывести все на чистую воду. (Возмутитель-
ный совет. И вообще, что это за тип - Нунн? Быть может, он... Ах да,
гм, конечно. Очень здорово.) Затем был перечень подписавшихся. Откры-
вался он, естественно, подписями Ребус, Мак-Интоша, Голдвассера и Роу.
За ними поставили свои автографы миссис Плашков и Нунн - надо пола-
гать, после конфиденциального обмена мнениями. За ними Чиддингфолд.
(Чиддингфолд! Разве не странно, что Чиддингфолд подписал петицию, ад-
ресованную ему самому? Надо полагать, это по-человечески трогательный
знак недопонимания. А вдруг Чиддингфолд не снисходит до обыденщины
настолько, чтобы прочитывать представленные ему на подпись бумаги?
Вдруг он ничего не удостаивает прочтения? Вдруг он вообще не умеет чи-
тать?) Вслед за Чиддингфолдом петицию подписали все остальные, и ее
вручили Чиддингфолду, а тот направил ее Нунну как заместителю предсе-
дателя главного комитета программы; Нунн же был слишком занят обеспе-
чением безопасности, чтобы самому возиться с петицией, и переправил ее
секретарю комитета программы - миссис Плашков, а та занесла в прото-
кол, что комитет принял петицию к сведению, и подшила вместе с прочими
документами; тут-то петиция и вернулась к Нунну. Нунн изучил ее с ве-
ликим тщанием, но совершенно не представлял, как ее расценивать. Его
чрезвычайно поразило, что, после того как они с миссис Плашков подпи-
сали петицию, чтобы вывести неблагонадежных на чистую воду, ее подпи-
сали решительно все сотрудники института. Означает ли это, что на са-
мом деле все неблагонадежны? Или все подписывали, боясь, что их сочтут
неблагонадежными, если они не подпишут петицию вслед за Нунном и мис-
сис Плашков?
Во всяком случае, одно-то было ясно: историю с петицией затеяла Ре-
бус, а то, кто затевает историю, безусловно, неблагонадежный номер
один. Нунн тщательно продумал все, что касалось Ребус.
Прежде всего, она неряха, а это скверный признак с точки зрения бе-
зопасности. Нунн сделал пометку в ежегоднике скачек. "1. Неряха", за-
писал он. И чем дольше размышлял Нунн о неряшливости Ребус, тем опас-
нее казалось ему это качество. Волосы у нее вечно всклокочены. Каблуки
вечно сбиты. Во рту неизменно торчит сигарета - гвоздик, как выражает-
ся Ребус. По ее собственным словам, она не из тех дамочек, которые
стесняются в выражениях. "Быть может, - вдумчиво рассуждал Нунн, - она
гвоздь свой держит в самом углу рта только для того, чтоб по свободнее
выражаться". Каков же итог размышлений? "2. Прическа", записал он.
"3", - Записал он. Что там третье по степени неблагонадежности? Ему
не очень-то по душе была близорукость Ребус и толстые стекла ее очков.
Опять же от дыма гвоздиков глаза у нее постоянно слезились и зрение
еще больше ухудшалось. В довершение всего ее постоянно мучил резкий
кашель курильщика, отчего вокруг безнадежно плясало перед глазами то
немногое, что она еще могла разглядеть. "3, - Записал Нунн. Искаженное
восприятие мира".
Ходили слухи, будто Ребус неравнодушна к виски. Что ж, все неравно-
душны к виски. Нунн и сам неравнодушен к виски. Но ведь, как вынужден
был напомнить Нунн сам себе, он не носит сильных очков, изо рта у него
не висит сигарета, то бишь гвоздик. Опять-таки, есть в этой Ребус
что-то неуловимо непристойное. Она вполне подходит под рубрику старой
девы. Однако, когда она сидит, юбка у нее задирается выше колен. Сидя,
она часто раздвигает коленки на добрых полметра, так что минут де-
сять-пятнадцать кряду Нунн может любоваться трусиками, то бледно-зеле-
ными, то небесно-голубыми, то даже черными. Нельзя не ощутить, что
где-то под невзрачной внешней оболочкой скрыта обнаженная, чувствен-
ная, даже распущенная женщина, а хриплый голос, режущий ухо разговора-
ми про гвоздики и дерьмо собачье, - возможно, лишь слабый отголосок
настойчивых душевных трелей. "4, - Записал Нунн. Безнравственность (?)
Открывает простор для шантажа".
В общем и целом, нездоровая личность. В ежегоднике скачек Нунн об-
вел ее имя рамочкой. Рамочку он окружил зубцами, зубцы - рамочкой, но-
вую рамочку - волнистой линией, волнистую линию - снова рамочкой. Вок-
руг всего этого он начертил фигурную кайму, фигурную кайму украсил но-
вой рамочкой, зубцами и волнистой линией, а этот расширенный вариант -
новой фигурной каймой. Потом низко склонился над делом рук своих и
стал через один заштриховывать промежутки между обводами. Только одно
тревожило Нунна во время работы. Долгий опыт борьбы с подрывной де-
ятельностью подсказывал ему, что организатор петиции всегда лишь ширма
для другой, гораздо более опасной личности, которая остается невыяв-
ленной. Вот на кого надо наложить лапу. Нунн перебирал в уме все по-
дозрительные фамилии. Роу? Мак-Интош? Конечно, фамилии несимпатичные.
Но слышится ли в них отзвук взаправдашней измены? А как насчет Гол-
двассера? Голдвассер... Голдвассер... Есть что-то в этой фамилии -
что-то неблагозвучное, настораживающее, нездоровое. Ничего определен-
ного, конечно, просто чутье ветерана службы безопасности.
К списку недостатков Ребус Нунн прибавил еще один пункт. "5. Гол-
двассер", - записал он.
Г л а в а 1 5
Ни Плашков, ни Ребус не жалели времени, чтобы сплотить тех, кто
разделял их позицию в вопросе о торжественном открытии. Но трудно было
заметить ощутимые успехи. Кулуарная обработка Плашков льстила тем, ко-
му и без нее внушали отвращение подрывная уравниловка и Ребус. Усилия
Ребус игнорировали решительно все, кроме тех, кто давно проникся бла-
городным стародавним предубеждением против монархии и Плашков. Из это-
го общего правила были только два исключения. Первое - Чиддингфолд,
молчаливо признанный "ничьей землей" между двумя фракциями, а второе -
Хоу, начальник отдела мод.
Хоу был идеальным объектом для кулуарной обработки. Ни одна кулуар-
ная беседа с ним не пропадала впустую. Начать с того, что Хоу не питал
предубеждения ни к кому, даже к тем, против кого предубеждены были
почти все. Он считал, что Ноббс в глубине души искренен. Он верил, что
у Голдвассера много достоинств и что Нунна никто не понимает. Он во
всеуслышание заявлял, что Мак-Интош не виноват, если родился шотлан-
дцем.
Но, главное, душа у Хоу была открытая, восприимчивая к новым идеям.
Как говорится, нараспашку. Мнения, теории, философские концепции вхо-
дили у него в одно ухо, ненадолго задерживались и под напором новых
убеждений и взглядов выталкивались через другое. Ламаркизм, монтеизм,
фрейдизм, бухманизм, клейнизм, шпенглеризм - все это втягивалось
сквозняком, весело кружилось внутри и уплывало прочь как ветром сду-
тое. Все зависело от того, кто последним беседовал с Хоу. Встретит он,
например, во вторник утром человека, верящего в иглоукалывание, деше-
вые займы и викторианские обои ручного наката, и день-деньской будет
хранить твердую, искреннюю верность этим идеалам готовый ради них на
пытки и мученичество. Но к вечеру того же вторника ему встретится че-
ловек, который скажет, что в идеях иглоукалывания, дешевых займов и
викторианских обоев ручного наката есть элементарные логические изъ-
яны, и в среду Хоу будет источать тихую жалость к наивным, доверчивым
простакам, замороченным этими идеями. "Работать надо по системе", -
скажет ему бывало Роу за утренним кофе. "Знаю", - ответит Хоу, его
добрые серые глаза засветятся искренним сочувствием, и он будет рабо-
тать по системе до самого перерыва, а там Мак-Интоша дернет нелегкая
заметить между двумя ложками супа: "система - это методика машин и ду-
раков". "Знаю", - ответит Хоу мягко, чтобы Мак-Интош не догадался,
сколь тривиально его замечание. И всю вторую половину дня Хоу прорабо-
тает бессистемно. Человек величайшей скромности, он знал, что в прош-
лом часто заблуждался и ныне ему явно не пристало бросать камень в са-
мую что ни на есть бредовую идею, отказываться принять ее и приютить.
Его мозг, не обремененный способностью к критическому мышлению, фун-
кционировал шустро и энергично, сплошь и рядом чужие доводы убеждали
Хоу, прежде чем собеседник успевал изложить их до конца. Скажут ему,
бывало: "право же, ваша теория несостоятельна. Ведь если рассмотреть
все доказательства..." "Знаю, - ответит тут же Хоу. - Знаю. Действи-
тельно, абсолютно несостоятельна".
В институтском воздухе только и слышалось симпатичное бормотание -
это Хоу мягко повторял свое "знаю". Хоу любили все, ибо считали, что
его идеи созвучны их собственным, и хоу всех любил примерно по тем же
причинам.
Дом у Хоу был такой же открытый, как и душа. Люди, едва знакомые с
хозяином, приходили к ужину, оставались переночевать и задерживались
на несколько месяцев, ссорились друг с другом, ломали мебель и выезжа-
ли под напором вновь прибывших. Время от времени без всяких поводов
вспыхивали чудовищные пьянки, дом наполняли какие-то мерзкие личности
и славные люди, которые притворялись мерзавцами, чтобы не обращать на
себя излишнего внимания, а потом так же внезапно и необъяснимо все за-
тухало.
Жилище супругов Хоу, "дом всех святых", хорошо соответствовало та-
кому режиму. Это была неоготическая церковь XIX века, которую Хоу с
женой сами перестроили и отремонтировали. Стряпали они в ризнице на
искусно реставрированной плите ранней викторианской эпохи, спали в эф-
фектных матросских гамаках в северном клиросе, ели в алтаре. Попереч-
