теть вниз вместе с фекалиями.
Второе сильное впечатление - Володя-жид. В нашу камеру он не
попал: вологодские надзиратели, встречая новеньких, опытным глазом
отделяли козлищ от агнцев - по выражению лица, по одежке, по по-
вадкам. И воры отправлялись к ворам, а фраера оставались с фраера-
ми. Это называлось "петушки к петушкам, раковые шейки в сторону".
Володя-жид был "полнота", авторитетный вор. Как-то раз, возв-
ращаясь с оправки, мы встретили его в коридоре: Володю в наручни-
ках вели куда-то два вертухая, крепко ухватив за локти. Третий шел
позади, отстав на шаг. Глаза у Жида были налиты кровью, свирепая
морда - свекольного цвета; он на голову был выше любого из низко-
рослых своих конвоиров - и вдвое шире. Шел и хрипло орал, матеря
тюрьму, советскую власть и все на свете. Впечатление было такое,
будто ведут на расчалках бешеного жеребца - на случку. Но Воло-
дю-жида вели не на случку, а в карцер. И все время, пока он оста-
вался в карцере, до нашей камеры доносился все тот же яростный
хриплый рев.
Говорили, что он сумасшедший; его репутации среди блатных это
не вредило. Ощущение опасности исходило от него, как от дикого
зверя. Даже запах, мне показалось, был звериный... Вот к такому я
не полез бы заступаться за чужой чемодан, это уж точно.
Каждой камере полагался староста. В нашей мужики выдвинули на
этот пост меня: завоевал уважение, "тиская романы" по дороге в Во-
логду. (На меня даже не шипели, когда по случаю поноса, я вынужден
был бегать к параше - прощали за прошлые заслуги). Жизнь в камере
текла спокойно и мне, как старосте, делать было нечего.
Один только раз Сашка-Чилита, вспомнив свое воровское прош-
лое, прицепился к интеллигентному ленинградцу и попытался "взять
его на бас", требуя дани: тот сидел недавно и на этапах его не ус-
пели "оказачить", т.е., ограбить. Не удалось это и Чилите: интел-
лигент оказался "с душком" (это означает "не слаб духом", не
трус). Сашка успел стукнуть его - но тут уже в дело вступил другой
Сашка, Переплетчиков. Кинулся и оттащил Чилиту за шиворот - как
оттаскивают за ошейник злую собаченку. А я подошел извиниться: на-
чало инцидента я как-то прозевал.
Не помню фамилии и не помню, кем по профессии был этот наш
сокамерник - может быть даже, театральным режиссером. Нестарый че-
ловек, благообразный, с хорошими манерами. Мы разговаривали с ним
о книгах, о театре - и я здорово облажался, назвав Незнамова, ге-
роя "Без вины виноватых", Названовым, но собеседник сделал вид,
что этого не заметил. (Я-то заметил, что он только делает вид).
В Вологде мы просидели долго, месяца полтора ожидая неизвест-
но чего. Книг в пересыльную камеру не давали; мы болтали, пели,
спорили.
В наших разговорах никогда не принимал участия пожилой ли-
товский ксендз. Почти все время он проводил в молитве: закроет ли-
цо ладонями - я заметил, многие литовцы так делают - и молится,
отрешившись от всего земного. Но оказывается, он прекрасно все
слышал. Однажды отнял ладони от лица и сказал ядовито:
- А ваш Молотов в Женеве не дал дефиницию фашизма! - И снова
углубился в беседу с богом. Так я узнал новое слово "дефиниция" -
определение.
Письма из пересыльной тюрьмы отправлять разрешалось - и мы
писали, не особенно надеясь дождаться ответа. Я написал домой, на-
писал и на Сельхоз своему наставнику Ивану Обухову. Оба письма
дошли: почта тогда, в сорок девятом году, работала куда лучше, чем
сейчас. Помню, еще с 15-го я написал два письма, одно Юлику Дунс-
кому в лагерь, другое в Москву тетке Вале. Перепутал конверты, и
послание, предназначенное тетке, попало к Юлику, а он получил дру-
гое, адресованное тетке. И он, и она письма прочитали и переслали
по правильным адресам, о чем каждый известил меня.
В Вологде писем я не получал; но из прежних маминых уже знал,
что в лагере умер Володя Сулимов, что умер и Леша Сухов - и что
посадили его младшего брата, школьника Ваньку. Посадили не по на-
шему делу, хотя конечно, и оно сыграло роль в его судьбе. В прош-
лом году Ваня Сухов тоже умер - но на воле, на руках у жены Вали и
дочери Машки. Ему повезло больше, чем брату - и в жизни, и в смер-
ти, и в любви.
Пока я пишу свои заметки, успели умереть многие из тех, о ком
я рассказал или собираюсь рассказать: ближайшие мои друзья Миша
Левин и Витя Шейнберг, Шурик Гуревич, Олави Окконен, Женя Высоц-
кий, интинская красавица Ларисса Донати, дочь Карла Радека умница
Соня. И два стукача: Аленцев и Виктор Луи. (Стукачи умирают, но
дело их, боюсь, живет). Наверно, надо торопиться, чтобы успеть до-
писать...
Политических споров на вологодской пересылке мы почти не ве-
ли, поскольку не было больших идейных разногласий: своей нелюбви к
Сталину уже можно было не стесняться и не скрывать. Все понимали,
что едем туда, откуда возврата скорей всего не будет.
Спорили больше по пустякам: сколько было в России генералис-
симусов, жива или не жива Фанни Каплан и о том, как правильно
петь: "Кирка, лопата - это мой товарищ" или "Кирка, лопата, стали
мне друзьями". А в другой песне: "Я вор, я злодей" или "Я вор-ча-
родей". Спорили и ни до чего не договаривались.
Я старался примирить спорящих: и ты прав, и ты прав. Ведь ед-
ва ли найдется мало-мальски популярная песня, текст которой не об-
рос вариантами. Очень часто слова оказываются слишком сложны для
поющих и они их упрощают. Уверен, что в русском тексте "Интернаци-
онала" когда-то рифмовалось "разроем" и "построим", и только потом
"разроем" превратилось в "разрушим": так привычнее, а рифма - бог
с ней.
Написанный эстетом-стихотворцем текст "Волочаевских дней"
подвергся еще большей вивисекции. Строчка "Наливалися знамена ку-
мачом последних ран" превратилась в "Колыхалися знамена кумачом в
последний раз". Почему, почему в последний раз?.. Бессмысленно?
Зато без интеллигентских ваших выкрутасов!.. И другая строчка,
"Партизанские отряды занимали города". Раньше у автора было "Пар-
тизанская отава заливала города"; это показалось слишком красиво.
Правда, пропала рифма "отава - слава", но в этих изменениях была
хоть примитивная, но логика. А я слышал, как поют "Кони сытыми бь-
ют копытами" и даже "Любимый город, синий дым Китая" - вместо "в
синей дымке тает".
Но рекорд побили товарищи Саши Митты по детскому саду. Вместо
непонятного "Выше вал сердитый встанет" они пели "Вышивал сердитый
Сталин". Александр Наумович сообщил мне это в прошлом году. Жаль,
я не мог привести этого примера спорщикам на вологодской пересыл-
ке...
Когда кончился мой запас голливудских фильмов, я с горя стал
пересказывать наши с Юликом Дунским вгиковские сочинения. Наш не-
дописанный в связи с арестом дипломный сценарий "Ермак, покоритель
Сибири" для этого вполне годился: он отличался чисто голливудским
презрением к исторической правде. Придуманный нами голландский мо-
реход предлагал идти в поход на Сибирское царство морским путем. А
Ермак, приставив клинок сабли к компасу морехода, отчего стрелка
отклонилась, победно вопрошал: "Ну, немец? Чья стрелка надеж-
ней?".. Что-то в этом роде. Только что не говорил "Мы пойдем дру-
гим путем".
Моим преданным слушателем был Сашка Переплетчиков. Привязчи-
вый и доброжелательный, он фантазировал на тему сценария о лагере,
который обязательно должны написать мы с Юлием. Даже придумал наз-
вание: "Конвой применяет оружие". Я не был так оптимистичен, не
верил ни секунды, что буду когда-нибудь писать сценарии, но чтоб
не огорчать симпатягу Сашку, обещал. Так и не выполнил обещания...
От нечего делать мы с обоими Сашками решили изготовить в ка-
мере колоду карт - "пулемет", "бой", "колотье". Технологию оба мо-
их спутника знали в совершенстве. Теперь знаю и я.
Разумеется, пришлось обходиться только подручными материалами
- как Робинзону Крузо. Для начала надо было найти бумагу. Сгоди-
лась бы и газетная (нарезанные обрывки газет - на закрутку - были
у многих). Но это был бы второй сорт. Повезло, нашлась и белая -
правда, папиросная. Не беда: можно склеить вместе два листика.
Когда высохнет, будет негнущаяся, звонкая как слюда пластинка.
Клей же сделать проще всего: нажевать или размочить мякиш тюремно-
го черного хлеба и протереть через носовой платок. Получится от-
личный белый клейстер.
Затем следовало аккуратно обрезать склеенные листки папирос-
ной бумаги. Тут нельзя было спешить. Сашка Чилита отломал черенок
казенной алюминиевой ложки, заточил узкий конец об кирпичный пол
и, связав ниткой будущую колоду крест-накрест, обрезал ее под ли-
неечку - чью-то расческу - неторопливыми размеренными движениями.
Сначала один бок, потом другой, третий, четвертый.
Тем временем Сашка Переплетчиков изготовил трафареты. Для
этого пришлось сломать вторую ложку и заточить обломок. (За компа-
нию проделал то же самое и я; получилась коротенькая заточка, как
сказали бы сейчас. Мы этого термина не знали. Какое-никакое, а
оружие, в дороге может пригодиться). Своим заточенным обломком
Сашка вырезал на клочке газеты сердечко, ромбик, крест и репку с
ботвой - черви, бубны, трефы и пики.
Теперь предстояло приготовить краску. Можно было, конечно,
обойтись одной черной, но мы хотели, чтобы все получилось по выс-
шему классу.
Соврав, что болит горло, попросили у медсестры красного
стрептоциду: в те годы им лечили ангину. Красного у нее не оказа-
лось. Тогда тем же отточенным черенком Сашка надрезал мне руку и
нацедил в ложку несколько кубиков крови. Черную краску сделали за-
ранее: отрезав от резиновой подошвы полоску, подожги и накоптили
на дно эмалированной кружки нужное количество сажи. Сажу соскреб-
ли, смешали с остатками клейстера и получилась густая стойкая
краска.
Осталось только натрафаретить "стиры" - карты назывались и
так. Для воровских игр - стоса и буры - двойки, тройки, четверки и
пятерки не требуются. Поэтому вместо "картинок" в центре стиры
тесной кучкой собираются обозначения мастей. Скажем, два сердечка
нос к носу - червонный валет, три - дама, четыре - король.
Описание творческого процесса заняло меньше страницы - а на
изготовление колоды ушло двое суток. Но, как уже сказано, спешить
зеку некуда. Тем же способом мы изготовили и вторую колоду; обе
засунули в подушку, чтобы не погореть во время шмона. В подушке мы
привезли их и в Минлаг. Провезли через три шмона, а сыграть ни ра-
зу не сыграли: ни я, ни Сашка не были картежниками. Весь этот экс-
перимент мы проделали исключительно с познавательной целью.
Так же с познавательной целью я попросил Сашку Переплетчикова
сделать мне наколку. Вспомнил иллюстрации Ватагина к "Маугли" и
нарисовал силуэт оленя в прыжке - небольшой, со спичечный коробок.
Вместо туши мы использовали оставшуюся после изготовления карт
черную краску.
Сашка связал ниткой три швейных иголки и приступил к делу. Он
обкалывал рисунок по контуру через бумажку и втирал краску пальцем.
Боли я не чувствовал; назавтра наколотые линии слегка воспа-
лились и припухли, а дня через три краснота прошла и остался как
бы рисунок пером. У меня хватило ума поместить татуировку на верх-
ней части бедра, трусики ее прикрывают.
Когда наш этап прибыл в Инту, минлаговский парикмахер из за-
падных украинцев, "обрабатывавший" нас в бане, увидел наколку и
сказал с вежливой издевкой:
- О! Пан блатный?
А я как-то упустил из виду, что "олень" - презрительная клич-
ка работяги-фраера. Почему олень, не знаю. В нашем первом фильме
мы с Юликом попробовали придумать объяснение: с рогами, а забодать
никого не может...
Ничего более поучительного про Вологодскую пересылку расска-
зать не могу. А в один прекрасный день нас, наконец, вызвали на
этап. Вывели из камеры и торопливо, будто уходил на Север послед-
