Поиграв затвором винтовки, вохровец пригрозил:
- Еще хоть раз нарушите строй, стрелять буду.
- Пацаны, не бойтесь - заорал сосед Юлика по шеренге. - Нету
у них прав стрелять!
- Ах, нету? - Конвоир вскинул винтовку и с шести шагов всадил
мальчишке пулю в лоб. Тот рухнул без звука; из-под телогрейки вы-
катилась алюминиевая миска с выцарапанной на дне надписью: "Повар
поимей совесть". Юлик нагнулся подобрать ее. Заодно подобрал еще
теплую гильзу и незаметно сунул в карман. А вохровец сказал зло-
радно:
- Не хотели идти медленно, теперь три часа будете стоять.
И стояли - ждали начальства. В конце концов оно явилось; па-
цаны загалдели:
- Без дела шмольнул! Век свободы не видать!.. Теперь срок по-
лучит!..
- Отпуск получит, - сказал в ответ офицер. - Внеочередной, за
образцовое несение...
Но не только эти воспоминания сохранил Юлик о своем втором
лагере. Я уже говорил: и там были друзья, были веселые минуты.
Случалось и такое: кто-то из жуковатых вбил в забор, огораживающий
лагерный сортир, большой гвоздь - изнутри. Ошивался около и ждал,
когда придет кто-нибудь из латышей или эстонцев: эти ходили еще в
привезенных из дому длинных пальто. Сидеть над очком в пальто
очень неудобно - а тут такой подходящий гвоздь! Дурачок-прибалт
вешал на него свое пальто. Дождавшись, пока он спустит штаны и
займется делом, хитрован хватал добычу и удирал. Все, кроме обво-
рованного, очень веселились...
С этим же отхожим местом связан и другой случай - скорее
грустный, чем смешной. Следить за чистотой в сортире поставлен был
доходяга-японец из военнопленных. Юлик оказал ему какую-то мелкую
услугу, когда работал в конторе, и японец не знал, чем отблагода-
рить. Наконец придумал: когда Юлик зашел в уборную, японец подхва-
тил его под локоток и с поклоном подвел к второму от края очку:
оно, по его мнению, было лучше других.
(Японцев и в Минлаге было несколько. Они как-то не по-нашему
кланялись - короткими наклонами совершенно прямого туловища. И при
этом то ли присвистывали, то ли пришипывали сквозь оскаленные в
улыбке зубы: с-с-с!.. Мы с Юликом вспомнили дореволюционный вежли-
вый слово-ерс: "Позвольте-с! Прошу-с!.)
В Минлаг Юлик попал на полгода раньше меня и ко дню нашей
встречи был уже авторитетным придурком - нормировщиком. Вообще-то
нормировщиков в лагерях не любили: от того, какую даст норму, за-
висит процент выработки, а стало быть и кормежка. Из лагеря в ла-
герь переезжала вместе с этапами поговорка: "Увидишь змею и норми-
ровщика - убей сперва нормировщика, змею всегда успеешь". Но Дунс-
кого уважали - он был самым либеральным изо всех.
Интинская его карьера началась так. Когда Юлика привезли на
третий ОЛП, кто-то из старожилов посоветовал:
- Говоришь, нормировщиком работал? Здесь старший нормировщик
твой земляк, сходи к нему, он тебя пристроит.
"Земляк" означало - еврей, как и ты. А известно же: еврей ев-
рея всегда тянет, не то что мы, дураки русские... Эти рассуждения
Юлик слышал сто раз и всерьез не принимал. Но к старшему нормиров-
щику все-таки пошел.
Старшим нормировщиком на третьем ОЛПе был некто Лернер, ру-
мынский еврей, по специальности джазовый музыкант - саксофонист.
Как и когда он превратился в нормировщика - понятия не имею. Но на
третьем он был самой влиятельной фигурой. Замечено: в лагере это
зависит не от должности, а от личности. На Алексеевке всем коман-
довал завбуром Петров, на 15-м - комендант, ссученный вор Степан
Ильин, в курском лагере у Юлика - почему-то фельдшер Грейдин, а
здесь на третьем - нормировщик Лернер. Все они были стукачами, все
- людьми энергичными и, как правило, подлыми. Лернера ненавидели и
боялись даже надзиратели и вольные из обслуги: каждый день ходит к
Бородулину, начальнику ОЛПа - кто его знает, чего он там нашепты-
вает?
Визит к нему начался не очень удачно. "Земляк" кровного родс-
тва не признавал.
- Работали нормировщиком? - брезгливо переспросил Лернер. -
Ну и что? Я-то здесь причем?
- Извините. - Юлик повернулся, чтобы идти. Это Лернера озада-
чило: к такому он не привык, думал - сейчас посетитель будет жа-
лобно канючить: "А может, найдется какое-нибудь местечко? Я вам
буду так благодарен, мне скоро посылка придет..." - что-нибудь в
этом роде. А тут - буркнул "извините" и пошел.
- Погодите, - сказал Лернер в спину Юлику. - Вы москвич?..
Нормировщиком и на воле были?
- Нет. Студентом был.
- Какого института?
- Вы вряд ли знаете. Есть такой Институт Кинематографии. - И
Юлик опять взялся за дверную ручку.
- Погодите! Профессора Тиссэ знаете?
- Его - нет. А с его женой немножко был знаком.
- Не может быть.
- Почему не может? Красивая женщина. Брюнетка... Со странным
именем - Бланка, по-моему.
- Бьянка! Бьянка! - Лернер вскочил со стула. - Идите сюда.
Он выдвинул ящик стола и достал фотокарточку - портрет моло-
дой женщины, с которой мы познакомились в Алма-Ате, на дне рожде-
ния Майи Рошаль. Оказалось, что эта Бьянка родная сестра Лернера.
Он просто обожал ее, гордился ее красотой и образованностью.
Этот неожиданный поворот разговора решил проблему трудоуст-
ройства; немедленно нашлось место нормировщика. А Лернер часто за-
зывал Юлика к себе в кабину - поговорить о Бьянке, об американских
фильмах. В своей Румынии он их насмотрелся достаточно. Он даже
сыграл для Юлика - на скрипке, саксофона у него не было. По мнению
знатока музыки Абрама Ефимовича Эйслера, сына капельмейстера
санкт-петербургской императорской оперы, играл Лернер хорошо. Но
тот отмахивался от похвал: вот на саксофоне, говорил он, я дейс-
твительно умею играть. А скрипка - это так...*****)
Раз уж я упомянул Абрама Ефимовича, расскажу о нем поподроб-
ней. Это был прелестный старик, умница, похожий как близнец на ак-
тера Адольфа Менжу - тот же аристократический длинный нос, те же
усики, тот же иронический прищур глаз - и та же нелюбовь к комму-
низму. По своим политическим убеждениям Эйслер был монархистом и
этого не скрывал.
- Абрам Ефимович, - удивился Юлик, - с такими взглядами - и
на свободе до пятьдесят первого года?
Подумав, старик ответил:
- Видите ли, Юлик у меня были очень качественные знако-
мые.******)
Эйслер, по профессии инженер, был страстным пушкинистом. Знал
наизусть множество стихов, биографию Пушкина помнил, как свою. Од-
нажды Юлик проснулся посреди ночи и увидел, что Эйслер тоже не
спит. Сидит призадумавшись на нарах и смотрит в одну точку. Вооб-
ще-то, ему было над чем призадуматься: по ст. 58.10 старику дали
четвертак, отсидел он только год. А если тебе за семьдесят? Не так
уж просто досидеть до звонка. Все-таки Юлий спросил:
- О чем задумались, Абрам Ефимович?
- Я думаю: если бы он женился не на этой бляди Гончаровой, а
на Анне Петровне Керн - представляете, Юлик, сколько он мог бы еще
написать?!
Что касается срока, Эйслер обманул-таки советскую власть: ос-
вободился после ХХ-го съезда, не досидев лет двадцать, и вернулся
в Москву одновременно с нами...
Когда я попал на 3-й, Лернер доживал там последние денечки:
через неделю он должен был освобождаться. Юлик познакомил меня с
ним и спросил, нельзя ли найти для меня работу в бухгалтерии. Лер-
нер согласился помочь и действительно поговорил, с кем следовало.
Ему обещали - сделаем!.. Но как только он уехал, всеобщая нелюбовь
к нему, естественно, перенеслась на меня: никто не хотел помогать
протеже Лернера. В конце концов все устроилось само собой. Бухгал-
тера были нужны; недели две-три походил на стройку, а потом меня
взяли в бухгалтерию ОЛПа.
Ничего интересного про эту контору вспомнить не могу при всем
желании. Даже забыл редкое имя самого противного из коллег: Гурий?
Или Милий? У него и фамилия была противная - Золотарев. Помню
очень приятного рижанина Володю - русского из первой эмиграции. Он
рассказал мне, как сочинялось знаменитое танго "Черные глаза":
когда-то Володя ухаживал за дочкой автора "Черных глаз" Оскара
Строка, тоже рижанина. Только тому повезло больше - в России жил и
умер свободным человеком... Помню и Володину смешную реплику. При
нем Золотарев громко, чтоб услыхал главбух, похвалялся своим слу-
жебным рвением:
- Столько дел, столько дел - другой раз и пообедать не пой-
дешь.
- Другой раз и не дадут, - сказал Володя.
И помню офицера-главбуха, злобного карлика по прозвищу Труб-
ка. Трубку он не выпускал изо рта; но чтобы поделиться табачком с
зеками-подчиненными - это никогда! Водились за ним грехи и посерь-
езней: к концу зимы он попал под суд - за растление собственной
дочери. Девочке было шесть лет. Но это к делу не относится.
Отсидев положенные часы в конторе я бежал к Юлику. Мы жили в
разных бараках; он в шахтстроевском, я - в бараке лагерной обслу-
ги.
Третий ОЛП, вообще-то, официально именовался третьим лаготде-
лением, л/о N3; но это труднопроизносимо, все говорили - ОЛП. Так
вот, наш ОЛП поделен был на четыре колонны: Шахтстрой, Шахта-9,
Шахта-13/14 и Лагобслуга. Каждой колонне начальство отвело по нес-
кольку бараков и строго следило за тем, чтобы зеки проживали, так
сказать, по месту прописки. Но ходить из барака в барак днем раз-
решалось. Это потом уже скотина Бородулин ввел почти тюремный ре-
жим: ходить приказано было строем - даже если втроем или вчетве-
ром; на ночь бараки запирали снаружи. Но и тогда бессмысленные эти
строгости долго не продержались.
А пока-что о строгости режима напоминали номера на спинах. Я
знаю, что в других особлагах номера нашивали еще и на шапку и на
колено. У нас - только на спине. Но появиться в зоне или на шахте
без номера было нельзя: сразу угодишь в карцер. Мы не были безы-
мянными "номерными арестантами", как лубянские; вольные обращались
к нам по фамилии, а на производстве и по имени. Но для вертухаев
номера служили большим подспорьем. Попробуешь от него удрать, а он
даже не побежит вдогонку - просто запишет номер, проводив тебя
взглядом, как гаишник удирающую от свистка машину.
К моему стыду должен признаться, что после первого шока, я
быстро привык к этому нововведенью и даже стал находить в нем не-
которое удобство. Рабская натура? Может быть. Но вот принесут из
сушилки одежду и вывалят горой посреди барака - иди ройся, ищи
свое! А по номеру в куче одинакового лагерного тряпья легко было
опознать свой бушлат и свою телогрейку. Я был Н-71, Юлик Дунский -
К-963.
В номере не могло быть больше трех цифр: после 999 меняли
букву и начинали новую тысячу - с единицы.
Носить свою, вольную, одежду запрещалось категорически - ни
шапки, ни сапог, ни свитера - ничего! Зато казенная была получше,
чем у нас в Каргопольлаге; бушлаты и телогрейки первого срока дос-
тавались почти всем. Вот с обувью, особенно с валенками, обстояло
похуже.
Публика на 3-м, как и всюду, была очень разношерстная. Попа-
дались и совсем свеженькие, только что с воли. Мы познакомились с
молоденьким москвичом, почти мальчиком, Сережей Закгеймом. Стали
расспрашивать: что там в Москве? Оказалось, все как было - так же
сажают за ерунду. Понизив голос, он прочитал стихотворение, кото-
рое ходило по Москве в списках:
Можно строчки нанизывать
Посложней и попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
Мы не будем увенчаны,
И в кибитках снегами
Настоящие женщины
Не поедут за нами.
Фамилию автора мы не запомнили, зато запомнили эти восемь
строчек. В 1956 г., едва мы вернулись в Москву, нас позвал в гости
Леонид Захарович Трауберг - он был нашим мастером во ВГИКе. Его
