С Валькой - доброй, веселой, бесхитростной - они очень дружи-
ли, хотя та была постарше года на четыре и москвичка. (Тамашка бы-
ла из Вологды). В самом начале нашего знакомства Валька меня пре-
дупредила:
- Валер, на воле я прошла огонь и воду, а в лагере у меня бы-
ла любовь только с одним человеком. Я тебе честно говорю: если он
придет к нам с этапом, я буду с ним.
Но конец нашему - очень счастливому - роману положил не при-
езд "одного человека", а совсем другое событие. Валентина, с ее
пустяковой бытовой статьей попала под так называемую "частную ам-
нистию". Такие амнистии объявлялись без особой рекламы довольно
часто: для беременных, для мамок, просто для малосрочниц. (Пятьде-
сят восьмой это не касалось).
Нарядчик встретил меня у конторы и показал список - не очень
большой.
- Твоя Валька тоже тут.
Я побежал искать ее. Еще издали крикнул:
- Валь, ты на волю идешь!
И - такая странная реакция - она вся залилась краской. Шея,
лицо, уши стали пунцовыми. Я и не знал, что такое бывает. От стыда
краснеют - но от радости?!
Сразу стали думать, в чем ей идти на свободу. У кого-то из
женщин выменяли лиловое вискозное платьишко, еще какое-то шмотье.
Раздобыли три лишних пайки хлеба - и простились.
А дня через три я получил письмо - такое же милое, как сама
Валька. Вспоминала все хорошее, писала, что не забудет... Может, и
забыла, а я вот почти полвека спустя вспоминаю с нежностью. Оно и
понятно: хорошие люди прочно застревают в памяти.
Правда, другого очень хорошего человека с 15-го ОЛПА я вспо-
минаю всегда с чувством вины. Он тоже ушел на волю, но это было не
досрочное освобождение - совсем наоборот. "Старый Мушкетер", как
мы с Лешкой Кадыковом прозвали его, отсидел свой червонец, потом
пересиживал лет шесть - и наконец-то дождался.
Работал он писарем у старшего нарядчика, осетина Цховребова,
и тот, надо сказать, робел перед своим подчиненным: так независимо
и с таким достоинством писарь держался. (А был Цховребов не робко-
го десятка и свой срок, говорили, получил за то, что на фронте
собственноручно расстрелял перед строем троих, которых, как выяс-
нилось, стрелять не следовало. Помню, как Старый Мушкетер реши-
тельно отказался сесть с нами за стол, когда мы с Лешкой в гостях
у нарядчика собирались встречать Новый 47-й год - с тройным одеко-
лоном вместо шампанского. Большая гадость, между прочим: будто пь-
ешь самогон, закусывая туалетным мылом... Хотя закусывали мы салом
из Лешкиной посылки...
Седоусый, с дореволюционной выправкой и петербургским гово-
ром, писарь был, я не сомневался, офицером царской армии. Но он о
себе говорить не любил, предпочитая вспоминать со мной хорошие
старые книги. А на вопрос - кто вы? - отвечал одно:
- Я?.. Пьяница землемер.
В Куйбышевскую область, где он действительно работал до арес-
та землемером, Старому Мушкетеру предстояло ехать через Москву. Я
попросил его зайти к маме, дал адрес и письмо. Но он не зашел.
Письмо опустил в почтовый ящик, а мне написал открытку с извинени-
ями: постеснялся зайти в лагерном облачении. Только тогда я со
стыдом подумал: мог ведь, мог приодеть его перед выходом на свобо-
ду! У меня кроме отцовского кителя была еще "американская помощь".
Предназначалась она не мне: профессору Фриду по разнарядке выдели-
ли два пиджака разного размера, присланных из Америки какой-то
благотворительной организацией. Пиджачки были б/у: обтрепанные ру-
кава аккуратно подшиты, все пятна уничтожены без следа, на внут-
ренней стороне лацкана заплата не того цвета. Но это внутри; а так
очень даже нарядные пиджаки - клетчатые, один зеленый, другой бе-
жевый. Мать прислала их мне. И конечно же, я должен был предложить
один из них Старому Мушкетеру - но вот, не сообразил. А две дев-
чонки, его землячки, сообразили: одна сшила кисет, другая набила
его махоркой на дорогу...
Американские пиджаки у меня не залежались. Один не помню куда
делся, а в другом ушла на освобождение, отбыв свои пять лет, Шура
Юрова по прозвищу Солнышко - круглолицая, бело-розовая, как пасти-
ла. Как такое могло сохраниться на лагерных харчах, на общих рабо-
тах? У нее даже дыхание пахло парным молоком.
Конечно, на 15-м с кормежкой было получше, чем на других лаг-
пунктах. Во-первых, сельхоз; во-вторых, за воровство беспощадно
карал поваров заключенный зав. кухней горбун Кикнадзе. И каша была
кашей, а не жидким хлебовом, как у других. Но все равно: картошка
в баланде всегда была черная, гнилая. Круглый год на овощехранили-
ще картофель перебирали, и на нашу кухню попадали только отходы.
Настоящих доходяг у нас не было, а голодных - полно. Я слышал как
хорошенькая Лидка Болотова делилась с подружками девичьей мечтой:
- Залезть бы, девки, в котел с кашей и затаиться. Повара уй-
дут, а ты сиди и наворачивай... Я бы хавала, хавала - аж до самого
утра!
Это от нее я узнал лагерную переделку старой песни:
Вдруг в окошке птюха показалася.
Не поверил я своим глазам:
Шла она, к довеску прижималася -
А всего с довеском триста грамм.
Птюхой нежно называли пайку...
Кикнадзе (его все звали Сулико. Наверно, Шалико?) удивлялся,
почему я не приду к нему, не попрошу лишнего? Но я знал: для дру-
гих он не даст. А самому мне и посылок хватало. Ну, вообще-то не
совсем хватало - что там могла прислать мать с ее лаборантской ни-
щенской зарплатой! Но я не хотел попадать в зависимость от хитро-
мудрого зав. кухней. Вот с его земляком Мосе Мгеладзе я подружил-
ся. Мосе заведовал продкаптеркой; подворовывал, конечно - но в ме-
ру. И мы варили отборные куски "мяса морзверя", отбивая луком отв-
ратительный вкус ворвани. Нам казалось - вполне съедобно! А вот на
Инте, когда я попал туда, обнаружилось, что непривычные к моржати-
не и тюленятине зеки из других лагерей этим блюдом брезгуют. (Про
них говорили: "зажрались, хуй за мясо не считают!") И лотки с пор-
циями морзверя, от которых отказывались целые бригады, доставались
нашим каргопольчанам.
С Мосе интересно было разговаривать и про еду, и про гурийс-
кое многоголосное пение, и про любовь, и вообще про жизнь.
- Ненавижу, кто прощает зло! - говорил он и свирепо скалил
все тридцать два белых зуба. - Кто зло не помнит, тот и добро за-
будет!
Я с ним соглашался. Не было у нас разногласий и по поводу
женщин: нам нравились одни и те же.
Понимаю, что к этому предмету я возвращаюсь слишком часто, но
напомню: на 15-м женщин было в семь раз больше, чем представителей
противоположного пола. Придурки и ребята из РММ, которые на работе
не слишком изматывались, не теряли времени, словно предчувствуя:
скоро хорошая жизнь кончится. Она и кончилась. В 48-49 годах уже
нигде не было "совместного проживания" - отдельно мужские лагпунк-
ты, отдельно женские.
Свального греха на нашем 15-м не было; и вообще грязи в отно-
шениях было не больше, чем на воле. Правда, не было и романтики.
Единственная по-настоящему романтическая любовная история, о
которой мне известно, случилась не у нас, а в Кировской области,
на лагпункте, где был Юлик Дунский. Случилась не с ним: ее героями
были зечка-бесконвойница и молоденький солдат вохровец. Об их от-
ношениях узнало начальство и девушку законвоировали - так что ви-
деться они уже не могли. А это была нешуточная любовь; такая, что
солдатик решил застрелиться. Выстрелил в себя из винтовки, но неу-
дачно. Или наоборот, удачно: только ранил себя. Его положили в
больницу за зоной. А его возлюбленная, узнав об этом, подлезла под
колючую проволоку и прибежала к нему... Ее, конечно, силой оторва-
ли от него, уволокли распухшую от слез. А стрелка, когда он попра-
вился, перевели в другую часть, подальше... Конца истории Юлий не
знал; вряд ли он был счастливым.*)
У наших на сельхозе отношения глубиной не отличались. Не было
конкуренции, не было и ревности. Если и оказывалось, что девушка
делит внимание между двумя мужичками, это редко становилось пово-
дом для ссоры. Просто эти двое считались теперь "свояками". Так и
приветствовали друг друга при встрече: "Здорово, своячок!"
Одна, выражаясь по-старинному, интрижка сменялась другой от-
части из-за текучести состава. Только начнется роман - девчонку
увозят. Хорошо, если на освобождение, как Шуру и Валю; но чаще -
на другой ОЛП. Начальство ведь знало от стукачей, кто с кем, и
время от времени разгоняло "женатиков" по разным лагпунктам. При-
чем отправляли на этап того или ту, в ком администрация меньше
нуждалась. Например, если она бухгалтер, а он простой работяга,
уходит он. А если на общих она, а он агроном - он, естественно, и
останется.
Существовал и такой неписанный закон: если во время облавы на
женатиков в мужском бараке застукают женщину, ей дадут от пяти до
десяти суток карцера, а ему ничего. Если же его застанут в женском
бараке, тогда наказание заслужил он, а на ней вины нет.
Облавы такие проводились часто; я сам однажды спасся позорным
способом: забежал в женскую уборную, присел над очком и закинул на
голову полу бушлата, чтоб не видно было небритого лица.
"Встречались" пары и в бараках, и в служебных помещениях -
например, в пустой бане, в конторе. У придурков имелось больше
возможностей - хотя случались и накладки. Про одну из них расскажу.
Посреди зоны, в отдалении от вахты, стоял маленький одноэтаж-
ный домик, точнее, конурка с громким названием "учкабинет". Днем в
его единственной комнате вольный агроном по прозвищу Помаш (так он
произносил "понимаешь?") обучал девчат премудростям сельхозработ,
а ночью там можно было с кем-нибудь из его учениц уединиться.
Заведывал учкабинетом Федя Кондратьев, одноглазый красавец,
морской офицер, до лагеря чемпион по гимнастике Черноморского фло-
та. Глаза и части скулы он лишился в бою - но не с фашистскими
захватчиками, в с родной милицией. Их было много, а он один - зато
пьяный. И решил взять не числом, а уменьем: бросил себе под ноги
гранату. Противник понес серьезные потери, а Федя отделался увечь-
ем и десятью годами срока. Случай был нетривиальный. Даже история
Панченко, застрелившего двух милиционеров, меркнет по сравнению с
Фединым подвигом. Лагерное начальство им даже гордилось: Федю де-
монстрировали всем приезжим комиссиям.
- Расскажи, Кондратьев, как ты их!..
И он, поправляя идеально белую повязку на глазу, рассказывал.
Так было на обоих лагпунктах, где я с ним пересекался. И всегда
для Феди находилась блатная работенка.
Мы с ним приятельствовали, и когда мне потребовалось убежище,
Кондратьев с готовностью предоставил в мое распоряжение учкабинет.
Впустил нас с Ирочкой Поповой, моей приятельницей, и запер
снаружи на большой висячий замок. Договорились, что ровно через
час Федя придет и откроет. Но кто-то стукнул на вахту. Я даже знаю
кто: настучал на нас не мой, а Федин враг, зав. баней - до ареста
полковник, между прочим. Идея была - сделать Кондратьеву гадость.
И не успели мы с Ирочкой расположиться на столе с образцами
сельхозпродукции, как послышались шаги и лязг железа: кто-то отк-
рывал замок. Я крикнул:
- Федя, ты? - В ответ ни звука. И я понял что это дежурный
надзиратель Пелевин, самый вредный из всех; у них на вахте был
второй комплект ключей от всех помещений. Хорошо еще, что я - сам
не знаю почему и зачем - едва мы вошли, запер дверь изнутри на
здоровенный засов.
Отомкнув, надзиратель подергал дверь и, убедившись, что ее не
открыть, снова накинул замок и побежал на вахту за подкреплением:
ему однажды устроили темную в бараке РММ и он боялся повторения.
Я посоветовал Ирочке одеться, а сам стал в панике ковырять
какой-то железкой оконную раму. В отличие от меня Ирочка - вот что
значит офицерская дочка! - сохраняла присутствие духа и ясность
