ли бы мне случилось носить голубые погоны, служил бы добросовест-
но. Но в данных обстоятельствах...
- Вы же сами будете презирать меня. Будете думать: только что
из лагеря, струсил, боится, что опять посадят.
- Почему же? Не будем думать!
- Будете, будете, - мягко настаивал я.
И в конце концов, уже поняв, что толку не будет, оба раза они
завершали разговор до смешного одинаково:
- Ну, ладно. Но если б вы узнали, что кто-то хочет взорвать
(не помню, что в Москве; в Инте это была электростанция)...?
- Рассказал бы сразу. Сам прибежал бы!
На том и расставались - я довольный собой, а они, по-моему,
не очень.
Могу рассказать и другой случай, уже не ко мне относящийся.
В сорок четвертом году, незадолго до нашего ареста, у меня на
квартире в Столешниковом жила первокурсница Нора Грошева. Во ВГИК
она поступила с моей помощью - потому что были осложняющие обстоя-
тельства.
В начале войны Нора побывала на оккупированной территории и
успела закончить только восемь классов. В справке, выданной вместо
аттестата, она неискусно переправила восьмерку на десятку и с этой
липовой бумажкой хотела поступить в наш институт. Девочка она была
способная, ее повесть о жизни под оккупацией нам с Юликом очень
понравилась: об таком никто и нигде еще не писал. И мы попросили
тех же умельцев-мультипликаторов изготовить ей красивую полноцен-
ную справку - штамп, печать, подписи и все прочее.
Это было сделано, Норка поступила на сценарный факультет и
прониклась к нам с Юликом благодарностью и доверием.
Поэтому именно к нам прибежала она в феврале сорок четверто-
го, испуганная и растерянная. Ей нужен был совет. Оказалось, что
она, вдохновленная удачей с поддельной справкой, решила избавиться
от немецкого штампа "Stadtkommandantur" в паспорте: афишировать
пребывание на оккупированной территории было совершенно ни к чему.
И тогда один из Норкиных ухажеров предложил ей "потерять" паспорт;
а взамен он брался устроить ей новый, без штампа. И устроил -
только вместо подписи начальника 50-го отделения милиции там стоя-
ла почему-то подпись самого ухажера. Не прошло и недели, как Нору
вызвали на Лубянку. По ее словам, офицер-энкаведешник первым делом
вынул из ящика и положил на стол, рядом с телефоном, большой чер-
ный пистолет. Затем взял ее паспорт и потребовал объяснить, каким
образом она добыла эту фальшивку. Нора сделала то, что делают все
женщины в затруднительных ситуациях - разрыдалась. Офицер стал
утешать ее: мы знаем этого прохвоста, давно следим за ним... Это
он интересует нас, а не вы. (Врал, конечно. Думаю, что всю эту
провокацию они затеяли для того, чтобы легче завербовать Норку:
она ведь была из нашей компании, а за нами - чего мы не знали -
уже шла слежка. И "ухажер" был, без сомнения, их человеком). Коро-
че, офицер пообещал, что Нора получит настоящий паспорт; а вооб-
ще-то они знают, что у нее хорошая память, большие литературные
способности - так не согласится ли она... и т.д. "Ведь вы советс-
кий человек?" Ей даже дали три дня на размышление - и она решила
размышлять вместе с нами.
Что мы могли посоветовать? Девушке грозила вполне реальная
опасность. Попытка скрыть пребывание в оккупации, подделка паспор-
та - за это могли не только выгнать из ВГИКа, но и посадить. И мы
сказали: соглашайся. Пиши им какую-нибудь чушь, и поподробней,
чтоб они сами от тебя отцепились, поняв, что связались с дурочкой.
Жалуйся на то, что разговариваешь во сне и боишься проболтаться -
ну, и все такое.
Нора так и поступила. Ей действительно сделали новый паспорт;
но уже через несколько месяцев после нашего ареста она бросила
институт и удрала из Москвы в Калининград, бывший Кенигсберг.
Лет шесть назад мы увиделись в Москве. Она стала журналист-
кой, живет и работает там же, в Калининграде. А пришлось ли ей -
тогда, в сорок четвертом - писать что-нибудь про нас, я не спраши-
вал. Да оно и не важно...
Итак, я не удивился и не возмутился, услышав про задание, ко-
торое получил Якир перед отправкой на Юрк Ручей. И больше мы не
разговаривали на эту тему - до встречи в Москве, когда и он, и мы
с Юлием вернулись из лагерей. Шел уже пятьдесят седьмой год. Отоз-
вав Петра в сторонку, я спросил:
- Скажи, они от тебя отвязались?
Он искренне удивился:
- Кто?
- Ну помнишь, ты мне рассказывал... Про Ивана Ивкина... Что
ты у них на крючке.
А он, представьте себе, забыл. Скривился, помрачнел:
- А-а... Да, давно отвязались, давно... Но ты никому не расс-
казывал?
- Нет.
- И не надо.
Я и не рассказывал - пока не началась Петькина диссидентская
активность.
Кое-что нас с Юлием Дунским удивляло и раньше. Подозрительным
казалось, что Якира, с его восьмью классами, после лагеря приняли
в институт - Историко-Архивный, живший под покровительством "орга-
нов". Странно было, что у Петькиных сподвижников случаются непри-
ятности, а с ним все в порядке. Слышали мы и такую историю: группа
диссидентов шла под его предводительством на Красную Площадь про-
тестовать, не скажу сейчас, против чего; а Якир в последнюю минуту
вспомнил, что ему надо зайти на почту, дать телеграмму в Киев -
чтоб и там устроили демонстрацию протеста. И всех протестантов,
кроме Петьки, на площади арестовали...
Много чего слышали. Но все равно, из какой-то нелепой, может
быть, лойяльности, мы, предупреждая близких людей, не говорили
прямо: "Якир стукач", а остерегали: "Он у них под таким ярким про-
жектором, что лучше держаться подальше - а то ведь можно попасть в
непонятное и непромокаемое".
Только Мише Левину и Нинке Гинзбург, в девичестве Ермаковой,
мы объяснили все прямым текстом, без эвфемизмов - потому что очень
уж настойчиво Петька стал вымогать подписи у Мишиного тестя акаде-
мика Леонтовича и Нининого мужа академика Гинзбурга.
Были у нас кое-какие сведения и о неблаговидной роли, которую
Якир играл во время воркутинской забастовки зеков (лагерный срок
он кончал на Воркуте). Но об этом мы молчали: все-таки слухи и
умозаключения недоказательны - не то, что наш с Петькой разговор
на комендантском. А из него я помню каждое слово и "готов дать
правдивые показания". Только это никому уже не нужно: Якира давно
нет в живых; забыто уже и его поведение на процессе - позорное с
точки зрения тех, кто не знал истинного положения дел, и естест-
венное в глазах тех, кто знает.
Интеллигентам свойственно искать и находить оправдание не
только собственным слабостям, но и слабостям своих политических
кумиров. Некоторые и сейчас верят версии, придуманной во время су-
да над Якиром и Красиным: Петр Ионович честный и отважный борец с
режимом, но, к сожалению, алкоголик, больной человек. Следствие
пользовалось этим, Якира мучили, не давая водки, и вымогали приз-
нания в обмен на 200 граммов.
Но другие, в том числе Ильюша Габай, прелестный парень, идеа-
лист в лучшем значении слова, поняли все, как надо. Я предполагал,
а теперь и его друзья подтвердили, что и покончил с собой Илья
из-за жестокого разочарования в идейном вожде. Ну, не только из-за
этого: были, говорят, и другие причины.
Меньше всего я хочу, чтобы создалось впечатление, будто Петр
Якир был просто-напросто стукачом, заурядным сексотом. Уверен, что
он искренне разделял диссидентские идеи и страстно желал крушения
советской системы. Но судьба связала его с "органами" и он пошел
по пути всех знаменитых провокаторов прошлого - таких, как Азеф,
таких, как Малиновский. Он работал и на кагебешных своих хозяев, и
на дело революции (диссидентское движение кто-то неглупый назвал
"ползучей революцией"). Причем Якир наверняка утешал себя тем, что
выдавая мелкую сошку, он покупает свободу действий себе, лидеру
движения. Так думать было удобно. А может, была еще в этом и дос-
тоевщина, бесовская радость от сознания своей власти и над теми, и
над другими.
Эта наша с Юлием теория не особенно оригинальна, да я и не
претендую ни на что. Я просто рассказываю, что знаю и что ду-
маю.********)
А сейчас вернусь в 1946 год, на комендантский лагпункт Обо-
зерского отделения Каргопольлага.
Пока будущий вождь московских диссидентов выполнял на Юрк
Ручье особое задание, у меня начался первый лагерный роман - с
Петькиной будущей женой Ритой Савенковой, светловолосой всегда
грустной девочкой. Коротко стриженая, худенькая, она похожа была
не на взрослую женщину, а на двенадцатилетнего мальчика. А между
тем у нее в ее двадцать лет уже была за плечами жутковатая любов-
ная история. Вообще с ее биографией обстояло не так все просто.
Во-первых, она была не Рита, а Валентина. Во-вторых, не Ивановна,
а Георгиевна. В-третьих, не Савенкова, а Рижская. По Ритиным сло-
вам, ее отец Георгий Рижский еще в начале тридцатых годов сбежал
каким-то образом за границу, и дед Иван, охраняя девочку от непри-
ятностей, дал ей свою фамилию и новое отчество. Как видим, от неп-
риятностей дед ее не уберег, но они никак не связаны были с ее
именами, отчествами и фамилиями. На воле, по паспорту, и в лагере,
по формуляру, она числилась Валентиной Ивановной Савенковой. Но я
буду называть ее, как звал тогда - Ритой.
Как и многие другие девушки из Мурманска и Архангельска, в
лагерь она попала из-за союзников. Ее первым любовником был англи-
чанин, сотрудник какой-то миссии. Иностранцев советские девушки
всегда любили.*********) А этот еще и подкармливал Ритку и ее ста-
риков. Все было бы хорошо, но он оказался извращенцем - садистом в
прямом сексопатологическом смысле. Он мучил свою любовницу, щипал,
выкручивал руки, колол булавками - и добился того, что у Риты поя-
вилось стойкое отвращение к физической близости. Свой арест и пя-
тилетний срок она приняла с облегчением.
Не знаю, что ее привлекло во мне - скорее всего отсутствие
грубости и агрессивности. Я Риту очень жалел, старался обращаться
ней как можно осторожней и нежнее.
Попробовал убрать ее с общих работ. Для этого я пошел к док-
тору Куркчи, давнему сидельцу, крымскому татарину. Говорили, что
он граф. Понятия не имею, водились ли среди крымских татар графы,
но что Куркчи был интеллигентнейшим человеком с аристократическими
манерами - это точно.
Стесняясь своего нахальства, я косноязычно попросил:
- Доктор, как бы это... как бы устроить Савенковой кант? Она
же совсем фитилем стала, дошла на общих... Может, сунете в стацио-
нар?
В переводе это значило: как бы облегчить Савенковой жизнь?
Она превратилась в дистрофика, отощала на общих работах. Может
быть, положите ее в больницу?
Куркчи посмотрел на меня с сожалением:
- Фрид, дорогой мой Фрид. Что за язык? Вы первый год в лагере
- подумайте, что с вами будет к концу срока?
Я смутился, покраснел, пробормотал такое же косноязычное из-
винение. Доктор был, конечно, прав - но только в широком смысле.
Надо, надо было стараться сохранить человеческий облик. Но сказать
по правде, о конце срока я тогда не думал. Это теперь, когда мне
за семьдесят, десять лет выглядят коротким отрезком биографии. А
тогда казалось, конца им не будет. Что же касается лексики, кото-
рая так шокировала доктора Куркчи, тут я останусь при особом мне-
нии: феня - одно из моих важных приобретений. Трудно рассказывать
о лагере, не пользуясь лагерным жаргоном. Солженицын с блеском до-
казал это не только "Одним днем Ивана Денисовича", но и "Архипела-
гом"...
Медики в лагере - большая сила. Это понимали все, даже блат-
ные. Хотя случалось и такое: вор идет в санчасть, просит освобож-
дение.
- На что жалуешься? - спрашивает врач.
- Живот болит. - Урка задирает рубаху, и доктор видит у него
на пузе пресловутый "колун" с засунутым под штаны топорищем. Как
