ветской, и всем подряд давали срока по 58-й - кому больше, кому
меньше. Я их не осуждал - жалел.
Заниматься любовью в бараке, прилюдно, нам с Шурой не хоте-
лось. И мы часами простаивали в темном тамбуре, ожидая, пока прек-
ратится хождение. Только раз нам удалось оттолкнуться (тогда не
говорили "трахнуться"") в относительном комфорте: на опилках, за
штабелем. Курсантов ведь выводили иногда на лесопилку - убирать
территорию; вот мы и воспользовались. Правда, задержались малость,
и когда прибежали к воротам, все те же доброжелательные подруги
стали громко советовать:
- Шур! Хоть отряхнулась бы!..
Вся спина ее серенького довоенного пальтишка была в опилках.
Там, в рабочей зоне, можно было добыть через вольных курево,
а то и выпивку - за деньги, понятно. В Шурин день рождения мне
принесли целых два поллитра. Отпраздновать мы решили вечером, в
бараке. Но вот проблема: как пронести водку в зону? Эту задачу я
решил с гениальной простотой. Заложил по бутылке в каждый рукав
повыше локтя и во время обязательного шмона перед воротами с го-
товностью распахнул бушлат, разведя локти в сторону. Вертухай при-
вычно скользнул ладонями по моим бокам и буркнул:"Ходи." Если б
нашел водку, мне обломилось бы суток десять ШИЗО. Но ради любимой
девушки стоило рискнуть. Да, да, любимой! Шурка была вторая в моей
жизни женщина, которой я сказал это слово - "люблю". Потом говорил
и другим - но не часто. И не в лагере...
Занятия на курсах кончились, мы сдали экзамен - я на пятерку,
Шура на троечку с минусом - и разъехались по свои лагпунктам. Мы
потом переписывались, через бесконвойников. Я старался переправить
ей что-нибудь вкусненькое из маминых посылок; а однажды мы даже
смогли увидеться - но об этом немного погодя.
На выпускном занятии начальник курсов, старший лейтенант, чью
фамилию я, к сожалению, забыл, приятно удивил нас. Свою прощальную
речь он начал давно забытым обращением: "Товарищи!" Оговорился? Не
думаю. Были, были среди лагерного начальства вполне порядочные,
многое понимавшие люди.
На 15-й я вернулся старшим бухгалтером производственной груп-
пы. На меня смотрели с уважением, а девушки с новым интересом:
подружиться со мной, считали они, было бы полезно.
Попадая в тюрьму, женщины в первые же дни узнавали от опытных
сокамерниц: в лагере надо сойтись с кем-нибудь из придурков, лучше
всего с нарядчиком - пристроит на легкую работу. А одной быть
нельзя, дойдешь на общих. И блатные приставать будут.
К нам на 15-й пришел этап из Иванова - молодые девчонки, в
большинстве ткачихи, получившие срок по статье 162-й, воровство:
вынесли с фабрики две-три бобины пряжи и променяли на хлеб.
Пока они все вместе жили в карантинном бараке, их навещали
наши старожилки - познакомиться и узнать, не пришел ли кто из зем-
лячек. Заодно инструктировали: тут на сельхозе с мужиками плохова-
то, человек сто всего, да и то половина доходяги. Но есть в хлебо-
резке грузин Моисей, он баб любит; а в бухгалтерии - очкастый мо-
лодой еврей. У него, вроде, никого нет... Девушки слушали, прини-
мали к сведенью. И жалели свою товарку, которая была на седьмом
месяце беременности:
- Любочка, а ты-то как будешь? С таким-то пузом.
- А я, девочки, рачком.**)
Об этой беседе мне рассказала, хихикая,Люська Беляева, с ко-
торой у нас случился скоротечный роман: она воспользовалась навод-
кой.
У нее было милое курносое личико, тоненькая фигурка и, как
отметил мой друг Леха Кадыков, "подстановочки под ней выполнены
очень аккуратно". (Лешкина речь и по сей день отличается своеобра-
зием; про одну знакомую даму он сказал, что у нее большое обоня-
ние). А подстановочки,т.е., ножки, были у Люськи действительно хо-
роши. И удивительная походка - куда до нее нынешним манекенщицам!
На этапе Люсю постригли: завшивела в тюрьме. И теперь она ходила,
не снимая голубой косынки; каждую ночь проверяла, не отросли ли
волосы. Об этом ее нетерпеливом ожидании знал весь лагпункт. И
Венька Стряснин, зав.ШИЗО, вместе с надзирателем Серовым, сыграли
над Люськой пакостную шутку: сорвали косынку и снова постригли на-
голо, объявив, что у Беляевой вши. Как она рыдала, бедная девка!
Ведь нагло врали, сволочи. Она была чистюля, заботилась о своей
внешности, даже чистила зубы два раза в день - чего я, например,
не делал никогда.
Женщины в этом смысле - да и не только в этом - существа уди-
вительные. Моя тетка Нюрочка, посаженная в 37-м как ЖИР, жена из-
менника родины, рассказывала: в Темниковских лагерях, в женском
бараке, она наблюдала интересную сцену. Новенькая, тоже жена из-
менника из только что прибывшего этапа, делала на нарах массаж ли-
ца, похлопывая по щекам кончиками пальцев. При этом она причитала:
- Ужас, ужас... Мужа, конечно, расстреляли... (Тюп-тюп-тюп.)
Детей отправили в приют... (Тюп-тюп-тюп.) Боже, десять лет, десять
лет! (Тюп-тюп.) Нет, я знаю - я не переживу!..
Сама Нюрочка вышла через пять, сохранив, как видим, чувство
юмора - и ангельский характер. Ее первого мужа расстреляли, а вто-
рым стал мой овдовевший дядька Володька, который мучил ее, думаю,
не меньше, чем лагерное начальство - хотя любил; он еще в гимназии
был влюблен в Нюрочку...
Люська была не Людмила, как полагалось бы, а Лариса. Лариса
Яковлевна Беляева, 1927 года рождения. Расстались мы в сорок вось-
мом, а в шестьдесят первом, уже вольным человеком, я по киношным
делам попал в Иваново. Наугад поинтересовался в справочном киоске:
где живет такая-то? Оказалось, что живет на этой улице, только те-
перь у нее другая, немецкая или еврейская фамилия. Я постоял-пос-
тоял перед ее домом, но так и не решился зайти: наверно, замужем,
наверно, не хвастается своим лагерным прошлым. Зачем осложнять че-
ловеку жизнь? Тем более, что и любви-то не было - ни с ее, ни с
моей стороны. Так "курортное знакомство".
Разнообразием статей, сроков и, соответственно, человеческих
типов наша женская зона превосходила, пожалуй, любой чисто мужской
лагпункт. Кроме воровства, растрат, мошенничества и всех пунктов
58-й статьи, были и специально женские преступления - проституция,
криминальные аборты. В те годы криминальными считались все аборты
- советское законодательство их то разрешало, то запрещало. И су-
дили абортисток за детоубийство, по ст. 136. К ним в зоне относи-
лись сочувственно, хоть и подозревали, что некоторые врут, будто
сидят за аборт, а в действительности придушили уже родившегося ре-
беночка: времена были тяжелые, голодные. Почему-то больше всего не
любили у нас на 15-м некрасивую угрюмую бесконвойницу: она схлопо-
тала года три за растление малолетних. Вот уж нетипичная для жен-
щин статья!..
Воровки - не ивановские расхитительницы гос. имущества, а
настоящие блатнячки - держались особняком. Себя называли "кра-
дуньи, жучки, воровайки". Перед начальством не тушевались, вели
себя нагло и вызывающе.
Я сам видел, как пришла такая жучка в кабинет к Козлову, инс-
пектору ЧИС, части интендантского снабжения, и потребовала, чтоб
ей выдали комплект обмундирования. Инспектор отказал: она была
"промотчица" (промотом называлась утрата казенной одежды; украли у
тебя, потерял или спалил по-нечаянности на костре - все равно счи-
талось, что промотал. Было б что!) Девка напирала, Козлов стоял на
своем:
- Не дам, и не проси!
- А в чем я на работу выйду?.. Вот так? - И она распахнула
телогрейку, под которой не было ничего, кроме голого тела.
Инспектор смутился, даже покраснел - а ей только того и надо
было. Этот спектакль блатнячки разыгрывали во всех лагерях нашей
родины. И во всех лагерях известна была изящная формула отказа от
работы:
- Начальник, этими ручками не лопату, а хуй держать!
Бригадирша из блатных, дородная и не слишком молодая - все
величали ее Анна Петровна - спала в почетном углу барака, отгоро-
женном занавеской. Во время вечернего обхода она голышом разлег-
лась поверх одеяла, и выпятив белый живот, ждала, пока вертухай не
отдернет занавеску. Дождалась-таки желанного эффекта:
- Испугался!- заливалась смехом Анна Петровна. - Думал - куль
с мукой, а на нем крыса сидит!
Молодые воровайки щеголяли наколками - звезды вокруг сосков
или надпись на ляжке: "Умру за горячую еблю". Своими глазами не
видел, врать не буду: я с блатнячками не шился. Одна, правда, ска-
зала про меня - "красюк". Зато другая объявила, что не покажет мне
и с десятого этажа. А третья называла меня "крокодил в разобранном
виде". Что за разобранный вид, не знаю; но так говорили. Или еще
так:"страхуила в разобранном виде".
Что же касается лозунга "Умру за...", то он, как и многие
другие, с реальной жизнью мало соотносился. Бытующее в народе - и
литературе, к сожалению - представление о похотливости и ненасыт-
ности оголодавших лагерниц сильно преувеличено. Не верю в рассказы
(кто их не слышал?) о зашедшем в женский барак монтере, которому
бабы перевязали обрывком электрошнура мошонку и долго пользовали -
все по очереди. Еще глупее байка про залежи узких мешочков, наби-
тых кашей - их якобы обнаружили на развалинах снесенного бабского
барака. Мешочки!.. С кашей... Тьфу!
Разумеется, были и в лагере чувственные женщины, всерьез
страдавшие от воздержания. Одной нашей бесконвойнице, невзрачной
молодой бабенке, с глазами всегда грустными и виноватыми, вольная
врачиха Роза Самойловна даже назначила специфическое лечение: ее
послали уборщицей на вохровскую псарню, к молодым солдатам-собако-
водам. Другая, постарше, некрасивая веселая полька пани Зося, отк-
ровенно приставала к ребятам из РММ - и иногда добивалась успеха.
Токарю Витьке Кофляру она благодарно сказала:
- Пане Кофляр, меня много кто ебал, но как вы - никто! У вас,
пане Кофляр, хуй в золотой оправе.
Но были и вполне равнодушные к сексу девки, занимавшиеся лю-
бовью по необходимости. Одна во время полового акта (дело происхо-
дило в женском бараке, на верхних нарах) крикнула подружке, соб-
равшейся на ужин:
- Тань, возьми на меня, ладно?
Это я слышал своими ушами.
Имелись на 15-м и ковырялки - этим противным словечком назы-
вали тех, кто мастурбировал; имелись и коблы, они же кобелки. Эти
вызывали повышенный интерес - и не только у меня. Двух из них счи-
тали гермафродитами. Возчица фекалия Сашка, немолодая, низенькая,
говорила про себя "я был", "я ходил". В телогрейке и ватных штанах
пол ее определить было трудно. Одна моя приятельница знала лагер-
ное поверье: если плеснуть на гермафродита холодной водой, мужское
естество выйдет наружу. Она и проделала это в бане, окатила Сашу
из шайки. Та разозлилась, крикнула:
- Увидеть хочешь? Приходи ночью, увидишь.
Любовь Сашка крутила со своей напарницей-фекалисткой, такой
же низкорослой и, как любили говорить в те годы, "семь раз некра-
сивой". Нормировщик Носов, мужик совершенно бессовестный, выпыты-
вал у Сашиной сожительницы:
- Нет, ты расскажи - как вы с ней это делаете?
- Так ведь натуральный мужчина, - слегка стесняясь объясняла
допрашиваемая.
Вторая "гермафродитка", бригадирша Марья Ивановна, была поко-
лоритней. Коротко стриженная, красивая, в офицерских брюках, зап-
равленных в кирзовые сапоги и лихо сдвинутой набок кубанке - ни
дать, ни взять, первый парень на деревне! Все тот же Носов орал на
всю контору:
- Марь Иванна... Эта Марь Иванна не одну на Островное отпра-
вила!
Это была метафора. Имелось в виду: от нее не одна бабенка за-
беременела! Марья Ивановна слушала и польщенно посмеивалась. Хотя
скорей всего она была просто мужеподобной лесбиянкой. На лагпункте
с уважением говорили, что она отбила бабу у самого Степана Ильина
- ссученного вора, коменданта. А отбитая и не отпиралась:
- Попробуешь пальчика - не захочешь мальчика!..
