Каргопольлаг афера, когда продстол и кухня выписали по всей форме
ведомость на 31 апреля, получили по ней продукты и продали за зо-
ну. И ни одна из ревизий не вспомнила, что в апреле нет тридцать
первого числа - пока кто-то не настучал из зависти. Но это было
давно, до нас с Федей.
По еремеевскому делу Мануйлов отделался пятью сутками карце-
ра. Эти пять суток он провел не без пользы. Каждую ночь вертухай,
не желая портить отношения с продстолом, впускал к нему в камеру
медсестру Лиду, Федькину возлюбленную. А роман их начался не без
моей помощи, чем я до сих пор горжусь.
На фронте Федя был лейтенантом;*******) его контузило, и он
жаловался на потерю потенции. Ладный, в суконной комсоставской
гимнастерке и хромовых сапогах, да еще на такой хлебной должности
- ясное дело, к нему подкатывались многие девчонки. Но Федька
только разводил руками, отшучивался:
- Девочки, бесполезняк. У меня давно на полшестого смотрит.
(Стрелки часов, показывающих полшестого, смотрят, если помни-
те, безнадежно вниз.) Девушки верили, отступались. Все, кроме мед-
сестрички Лиды: она влюбилась в Федю, вполне бескорыстно, еды ей и
в санчасти хватало. Но мой шеф панически боялся опозориться. Он
уже домой успел написать, чтоб жена не ждала его, выходила за дру-
гого: сам он теперь для семейной жизни не пригоден.
Не знаю, почему я, с моим минимальным опытом, взял на себя
роль сексопатолога (мы тогда и слов-то таких не слышали) и психо-
терапевта. Наверно, потому, что, как сказал однажды Саша Галич,
"евреи любят давать советы". И я уговорил Федю попробовать: Лидоч-
ка хорошая, добрая, уже и не такая молоденькая - знает, что к че-
му. (Лиде было лет 28, но мне-то всего 23). И потом - она медсест-
ра, она поможет... Короче говоря, Федя послушался, решил попробо-
вать. И ведь пошло как по маслу!..
После карцера Мануйлов вернулся на свой пост, а хлеборезом
сделали бухгалтера Тимофея Гостищева, донского казака. Этот очень
дорожил репутацией неподкупного честняги. Ходил исключительно в
лагерной одежонке, перепоясывался веревочкой, и на всякий случай
изображал из себя совсем темного мужичка-простачка. Как-то раз я
застал его в бараке с книгой в руках и удивился:
- Тимофей Павлович, читаете?
Он испуганно вздрогнул и бросил книжку на нары:
- Сызмальства не приучен.
А был неглуп, наблюдателен - и в самом деле честен.
Придурки жили в бараке ИТР - все, кроме самых важных: комен-
данта, зав.ШИЗО, старшего нарядчика. Тем полагались отдельные ка-
бинки. ИТР - инженерно-техническими работниками - считались и по-
вара, и бухгалтера, и кладовщики.
Однажды зашел ко мне Петька Якир. Мы сидели, болтали. Петька
рассказывал, как замечательно они жили до ареста отца - по-моему,
даже на курорт в Чехословакию ездили. Рассказывал про седого кра-
савца Балицкого, отцовского приятеля - украинского наркома НКВД.
Его тоже расстреляли... И вдруг на соседних нарах вскинулся пух-
ленький старичок, сказал взволнованно - каким-то жалобно лающим
голосом:
- Товарищ Якир! А товарищ Якир! Я ведь вашего отца знал. Хо-
рошо знал... И Балицкого тоже знал - работали вместе.
Это был Кузьма Горин, старый чекист, сидевший с незапамятных
времен. Говорили, что однажды во время обхода его увидел на комен-
дантском полковник Коробицын, начальник Каргопольлага, и распоря-
дился пристроить Кузьму на какое-нибудь теплое местечко: вроде бы
Коробицын служил когда-то под его началом. И Горина поставили за-
ведывать стационарной кухней - т.е., кухней при лазарете.
Жить в бараке ИТР было хорошо. И тепло, и клопов поменьше, и
надзор не тревожит частыми бессмысленными шмонами, и сапоги не на-
до класть на ночь под подушку - чтоб не украли. Якир был бригади-
ром и жил со своими в другом бараке; там зимой подушка примерзала
к стене. Топили хорошо - все-таки лесной лагерь - и посередине ба-
рака было тепло. Но стены проконопачены халтурно, оконная рама
прилегает неплотно - от этого и обледеневала подушка. До итээровс-
кого я тоже там жил, спал рядом с Петькой и тоже отдирал по утрам
подушку от стены - но не ругал строителей: помнил, как сам туфтил,
шпаклевал стамеской баню на Хлам Озере.
От моей дружбы с Якиром выигрывала вся его бригада: я им на-
числял питание по высшей шкале, делая вид, что путаю нормы выра-
ботки лесоруба с нормами на распиловку дров. Если бы придралась
ревизия, отговорился бы неопытностью, несмышленностью. Но никто не
придрался. Правда, очень скоро лафе пришел конец.
Началось с событий, к нам прямого отношения не имеющих.
Был на комендантском бригадир Толик Анчаков, не блатной, но
приблатненный. С законными ворами отношения у него не сложились:
проигрался в стос, рассчитаться не смог, и настучал куму, будто
воры проиграли в карты коменданта лагпункта Надараю. И что уже
приготовлен и где-то спрятан топор.
В тот же день в шалман - так называется воровской барак - за-
явился опер вместе с Надараей и двумя стрелками вохровцами. Вооб-
ще-то входить в зону с оружием не положено: зазеваешься, налетят
заключенные и отберут. Но в исключительных случаях это правило на-
рушалось. Кум потребовал:
- Отдайте колун, по-хорошему прошу!
Выполнить его просьбу было трудно, поскольку ни колуна, ни
топора в бараке не имелось: никто из присутствующих убивать Нада-
раю не собирался. Поэтому переговоры, как пишут в коммюнике, зашли
в тупик.
Всех этих воров я знал, они пришли с нашим этапом - в том
числе и Петро Антипов, и Иван-дурак, и Корзубый. Был среди них и
москвич Валька Родин, "домашний вор", т.е., живший в семье (не пу-
тать с домушником, специалистом по ограблению квартир). Домашних
воров блатные не очень уважают. Полноценный, полноправный вор -
"полнота" - это босяк, не имеющий постоянного пристанища. И понят-
но, что Вальке Родину, "молодяку", до смерти хотелось доказать
своим, что он ничуть не хуже их. До смерти и получилось: "насовав
во все дыхательные и пихательные", т.е., облаяв по всем правилам
кума, Надараю и вохру, Валька картинно прыгнул с верхних нар. А
вохровец с перепугу выстрелил в него. Целил в ноги, но ведь прыгая
с нар, приземляешься на корточках - и пуля попала Вальке в живот.
Через два дня он в жутких мученьях умер в лазарете - весь лагпункт
слышал его крики.
Опасаясь, что воры устроят "шумок", их спешно отправили на
штрафную командировку. Этапировали туда и Толика Анчакова, но он,
боясь расправы, в первый же день отрубил себе палец и вернулся к
нам. Это не помогло, палец зажил - вот уж действительно, зажило
как на собаке! - и Толика через неделю отправили обратно на Юрк
Ручей. Там блатные повесили его на чердаке, но заметил надзиратель
и полузадушенного Анчакова вынули из петли. Тогда он, то ли с
целью оправдаться перед ворами, то ли чтоб вырваться со штрафного
любой ценой, кинулся с ножом на зав.ШИЗО Бирюзкина, пожилого од-
ноглазого суку. Это наконец сработало: Анчакова препроводили на
комендантский, а от нас отправили в следственный изолятор на стан-
цию Ерцево - чтобы судить.
Всю эту длинную историю я рассказал только потому, что в день
отправки воровского этапа на Юрк Ручей ко мне пришел грустный
Петька Якир и сообщил, что его снимают с бригадирства, этапируют с
блатными на штрафняк. С ворьем он "водил коны", т.е., якшался; они
и называли его уважительно, как своего - не Петька, а Петро. Но ни
в каких лагерных грехах Якир повинен не был. За что же на штраф-
няк?!
- Посылают разрабатывать Ивана Ивкина, - объяснил Петька.- Я
ж у них на кукане.
А я опять не понял - у кого "у них"? Да и термин "разрабаты-
вать" в таком контексте я слышал первый раз в жизни. И тогда Петь-
ка поведал мне свою невеселую историю. Оказывается, еще когда он
отбывал свой первый срок, совсем мальчишкой, его завербовали "ор-
ганы". И вот теперь он должен был по заданию кума ехать с блатными
на Юрк Ручей, чтобы там втереться в доверие к Ивану Ивкину и выяс-
нить, не скрыл ли тот чего-нибудь от следствия. Потому что, хотя
Ивкин считался законным вором, срок он получил по ст.58-1б, измена
родине - побывал в финском плену.
Не знаю, что заставило Якира "расшифроваться". Но был он
по-блатному сентиментален и в нервном порыве время от времени
раскрывал передо мною душу, рассказывая и такое, о чем не расска-
зывают.
Скажу прямо - я не удивился и не возмутился. Знал, как дела-
ются такие дела. Меня и самого вербовали. Случилось это в Ал-
ма-Ате, куда эвакуировали наш институт. Времена были голодные, мы
выкручивались, как могли. Продавали третью декаду хлебной карточ-
ки, чтобы купить что нибудь из жратвы - сейчас. А что будет в кон-
це месяца - так до этого надо еще дожить!.. Отоваривали поддельные
талоны, которые мастерски изготовляли ребята мультипликаторы - за
это нам полагалась половина добычи. Этой деятельностью я занимался
так активно, что три раза попадал в милицию - по счастью, в разные
отделения, так что рецидивистом у них не числился. Но оказалось,
что в НКВД, куда меня пригласили под каким-то невинным предлогом,
обо всех этих приводах знали. И начали, как водится, с угроз: из
комсомола выгонят, из института исключат, возможно, и судить бу-
дем! Потом перешли на доверительный тон. Вы же советский человек?
Ничего плохого от вас мы не потребуем - напишите объективные ха-
рактеристики на студентов, которые нас интересуют, и только.
Меня продержали там до ночи, то пугая, то уговаривая - и я
дрогнул, подписал согласие давать информацию. "Псевдонимом" взял
фамилию матери - Высоцкий.
Они сразу стали милы и доброжелательны, заверили: если опять
попадетесь с поддельными карточками - ничего страшного, сразу зво-
ните из милиции вот по этому номеру... И, сами понимаете, не надо
разглашать.
Я вернулся в общежитие и немедленно разгласил - рассказал
Юлику Дунскому. Три дня я не мог ни спать, не есть. Сразу похудел
так, что все испугались: что с тобой? Потом уже я узнал, что есть
такой медицинский термин - "катастрофическая кахексия", истощение
на почве переживаний.
Мне велено было написать характеристики на однокурсника Мишку
Мелкумова, на студента режиссерского факультета Ярика Лапшина и на
старшекурсника Лазаря Каца. (Мелкумов сейчас в Ташкенте, засл. де-
ят. иск. Кара-Калпакской АССР; Ярополк Лапшин в Екатеринбурге, на-
родный артист РСФСР; а Кац стал прозаиком Лазарем Карелиным и сек-
ретарем Союза Писателей).
Каждую характеристику я отдавал на явочной квартире энкаве-
дешнику по фамилии Филиппов, крепенькому, невысокому, со сплошным
рядом золотых зубов - наверно, был из оперативников. При первой же
встрече он заложил своего коллегу, капитана Ханина. Ханин, очень
импозантный господин, ходил во ВГИК смотреть трофейные фильмы, вы-
давая себя за представителя цензуры.
- Да нет, врет. Работник нашего отдела, - сказал Филиппов.
Он слегка робел перед моей интеллигентностью (очки, киноинс-
титут), был вежлив и дружелюбен - но выражал сожаление, что в моих
писаньях только общие рассуждения, а фактов нет.
Не знаю, как оно обернулось бы дальше, но бог помог: это было
в сентябре 1943 года, а уже в конце октября мы реэвакуировались -
ВГИК вернулся в Москву. Я боялся, что меня по эстафете передадут
московским чекистам, но этого не случилось, и мы с Юликом вздохну-
ли с облегчением.
В лагере меня не пробовали вербовать, а после делали две по-
пытки. Первый раз разговор происходил в Инте, в комендатуре, вто-
рой - в Москве, на улице Горького, в знаменитом передвинутом доме,
где до войны жил Леша Сухов. Одна из квартир на первом этаже зна-
чилась как "Помещение N..." - не помню, какой. Но к этому времени
я знал, как надо разговаривать в подобных случаях. Не дерзил, не
грубил и даже уверял, что не считаю их работу чем-то низким. И ес-
