лоском, растягивая слова - в основном, матерные. И этот контраст
между текстом и мелодией придавал ей какой-то шарм... До конца
срока Сусанке оставалось полгода; выйти на волю хотелось в челове-
ческом обличьи. И когда пришел день освобождения, она сменила ла-
герную одежку на шмотки, выменянные у литовок и эстонок: чуть ли
не дореволюционные шнурованные сапоги до колена, шубку с изъеден-
ным молью песцовым боа.
Всегда веселая, уверенная в себе, Сусанка растерялась перед
свободой - отвыкла за восемь лет. Вертелась перед зеркалом в жал-
ком своем наряде, с тревогой поглядывая на меня, столичного жителя:
- Ну как? Ничего?
Я уверял что ничего - даже очень красиво. Не хотелось огор-
чать девчонку).
После бани нас повели на "комиссовку". Врач и фельдшер опре-
деляли на глаз, по исхудалым задницам, кому поставить в карточку
ЛФТ - легкий физический труд, кому СФТ - средний, кому -тяжелый,
ТФТ. Ягодицы у меня были в порядке, но краснопресненские ножевые
раны еще не совсем зажили, мокли - поэтому мне прописали СФТ. И мы
разошлись по баракам, осматриваться и устраиваться на новом месте.
Самые яркие впечатления первого дня:
1. Исследовательский талант Петьки Якира, который уже к вече-
ру точно знал, "с кем здесь надо вась-вась, а с кем - кусь-кусь";
2. Профессор Нейман, пожилой московский зоолог, который до
крови избил старожила доходягу - тот посягнул на профессорскую
миску баланды.
- Такий не пропадет, - одобрительно сказал фельдшер Загоруль-
ко. И действительно, назавтра Неймана поставили бригадиром.
3. Полинка Таратина, "така красивенька на тонких ножках", по
определению того же фельдшера. Она сидела на крыльце санчасти и
пела, тренькая на гитаре:
Ты не стой на льду, лед провалится,
Не люби вора, вор завалится.
Вор завалится, будет чалиться,
Передачу носить не понравится.
Ты рыдать будешь, меня ругать будешь,
У тюремных ворот ожидать будешь...
Была певунья совсем доходная, ноги худые, тоненькие как у
цапли; но вся картинка действовала как-то успокоительно: раз еще
поют, значит, Петька прав, здесь в самом деле жить можно.
4. Надпись на побеленной известью стене барака: "ЧЕСТНЫЙ ТРУД
- ПУТЬ К ДОСРОЧНОМУ ОСВОБОЖДЕНИЮ". Вернее, не сама надпись, а
мрачный юмор художника, загнувшего слово "особождению" вниз, так
что самый кончик уходил в землю. А может, это был не юмор, а прос-
то парень не рассчитал, не хватило на стене места.
Бригада, куда меня определили, строила новый лагпункт -
Хлам Озеро. До места работы было километров десять. Нас водили под
конвоем, по болоту - там я и оставил подошвы своих неправедно на-
житых хромовых сапожек. Часть пути мы, разбившись попарно, шли по
лежневке - рельсовой дороге для вывозки леса. Рельсы были не
стальные, а из круглых жердей. Идешь как по буму; чтоб реже осту-
паться, руку держишь на плече напарника. А он - на твоем. Моим на-
парником был Остапюк, эсэсовец из дивизии "Галичина" - красивый
меланхоличный хлопец, очень истощенный.
Нас двоих поставили опиливать концы бревен - чтобы угол сруба
был ровным. Остапюк работать пилой умел, но не хватало силенки. А
я был посильней, но не хватало таланта. В результате угол получил-
ся таким безобразным, что меня с позором перевели на другую работу
- шпаклевать щели между бревнами. Дело нехитрое, любой дурак спра-
вится: берешь мох (пакли не было) и вбиваешь его ударами тупой
стамески в щель. Но если работать честно и старательно, то норму
ни за что не выполнишь.
И тут я получил первый урок туфты. Кто-то из работяг похитрее
объяснил, что если не втрамбовывать мох глубоко, только слегка за-
ткнуть щель, а излишек ровненько обрубить той же стамеской, ни
бригадир, ни прораб не отличат на глаз эту наглую халтуру от доб-
росовестной шпаклевки. Так я и стал делать, отгоняя от себя мысль:
а что, если в этой бане - мы строили лагерную баню - придется
мыться самому, да еще зимой? Ведь мох подсохнет, и холодным ветром
его выдует к чертям. Но - "без туфты и аммонала не построили б ка-
нала". Эта присловка, родившаяся на ББК, Беломорско-Балтийской
стройке, стала руководством к действию многомиллионной трудармии
зеков Гулага...**)
Главная и неприятнейшая особенность лагерной жизни это неоп-
ределенность, унизительная неуверенность в завтрашнем дне. Конеч-
но, завтра может и повезти: заболеешь, попадешь в стационар - или
же придет посылка из дому. Но чаще всего перемены бывают к худше-
му: переведут на тяжелую работу, посадят на штрафную пайку, а то и
отправят на этап. Так и живешь в тревожном ожидании неприятностей.
Но мне на первых порах везло.
С Хлам Озера всю бригаду перевели на лесобиржу, где можно бы-
ло не надрываться на работе.
Каргопольлаг - лесной лагерь. На лесоповальных лагпунктах за-
готовляли древесину; стволы деревьев по реке - молевым сплавом -
приплывали к нам, на комендантский, и попадали на лесобиржу. Это
была очень большая рабочая зона, обнесенная колючей проволокой и
заставленная штабелями леса.
Бревнотаска вытягивала из затона шестиметровые баланы***) и
поднимала на высоту примерно трехэтажного дома. Там цепь волокла
бревна по длинной узкой эстакаде, а крепкие ребята вагами скидыва-
ли их на штабеля: на какой - сосну, на какой - ель, на какой -
спичосину.
Моя задача была проще. Я стоял с багром в руках на середине
штабеля и помогал бревнам скатываться вниз, где другие зеки оттас-
кивали их в сторону, сортировали и пускали в разделку. Пост мой
удобен был тем, что оперевшись на багор и слегка покачиваясь, я
мог время от времени отдыхать и даже дремать: издали это выглядело
как работа. Если же бригадир или десятник оказывались в опасной
близости, тут уж надо было вкалывать по-настоящему.
Зеки умеют извлекать выгоду из любой ситуации. Так, мой това-
рищ Саша Переплетчиков поймал козу, забредшую за ограждение. Ее
убили, а тушу разделали циркульной пилой. Развели костер, наскоро
поджарили козу и всей бригадой схавали без соли.
Всю осень я ходил на лесобиржу. Шкурил баланы, учился распоз-
навать, какой лес пойдет на рудстойку, какой - на деловую древеси-
ну, какой - на дрова. А вот управляться с топором и пилой так и не
научился. И что интересно: другие работяги не попрекали меня неу-
мелостью, видели, что стараюсь.
Уставал, конечно. По утрам не хотелось вставать, идти на ра-
боту. Но за отказ, можно было угодить в ШИЗО, штрафной изолятор.
ШИЗО - это карцер; в лагерном просторечии - кандей или пердильник.
Голые нары, триста граммов хлеба в день - не очень приятная перс-
пектива. Но некоторые шли на это. Прятались под нарами, на черда-
ках. Их, конечно, искали; кого найдут - волокли на развод.
Разводом называется процедура отправки на работу. Бригады
выстраиваются перед воротами. У нарядчика в руках узкая чисто
строганная дощечка: на ней номера бригад, количество работяг. (Бу-
мага дефицитна, а на дощечке цифры можно соскоблить стеклом и на-
завтра вписать новые.) Конвоир и нарядчик по карточкам проверяют,
все ли на месте, и если все - бригада отправляется на работу. А
если кого-то нет - задержка, пока не отловят и не приведут отказ-
чика. Буде фельдшер вынесет приговор - "здоров", придется встать в
строй.
У нас на комендантском развод шел под аккомпанемент баяна.
Освобожденный от других обязанностей зек играл бодрые мелодии -
для поднятия духа.
На разводе можно было увидеть много интересного. На меня
большое впечатление произвел такой эпизод: блатарь-отказчик выр-
вался из рук надзирателей, скинул с себя - с прямо-таки немыслимой
быстротой! - всю одежду до последней тряпки, закинул один валенок
на крышу барака, другой за зону и плюхнулся голым задом в сугроб.
При этом он орал:"Пускай медведь работает, у него четыре лапы!"
Помощники нарядчика под общий смех - развлечение, все-таки, -
выкинули его за ворота. Ничего - оделся, пошел трудиться.
У блатных было много картинных способов продемонстрировать
нежелание работать - например, прибить гвоздем мошонку к нарам.
Своими глазами этого я не видел, врать не буду. Но мне рассказыва-
ли, что одного такого, прибившего себя - правда, не к нарам, а к
пеньку - побоялись отдирать. Пришлось спилить пень и вместе с
пострадавшим отнести на руках в лазарет.
Расположением вольного начальства пользовались бригадиры,
умевшие выгнать на работу всех своих работяг. ("Незлым тихим сло-
вом" этого, конечно, не добиться было).
Таким бригадирам разрешались некоторые вольности. Один, здо-
ровенный мужик под два метра ростом, забавлялся, например, тем,
что тайно выносил в рабочую зону свою возлюбленную. Тридцатью го-
дами позже мы с Юликом видели в Японии, как мать макака носит на
груди детеныша. Так вот, точно таким манером, цепляясь руками за
шею, а ногами обвив талию, маленькая щупленькая девчонка пристраи-
валась на бригадирской груди и он, запахнув полушубок, спокойно
проносил ее мимо надзирателей. Один раз попался - но обошлось,
посмеялись только.
... Голый отказчик в сугробе, девчушка под полушубком - в
обоих случаях дело происходило зимой. Это значит, что на общих ра-
ботах я оставался до первых морозов. Не очень долго - но за это
время и в лагере, и в мире произошло немало событий: началась и
кончилась война с упомянутой выше Японией, объявили амнистию. И
двое из моих однодельцев, Миша Левин и Нина Ермакова вышли на сво-
боду: под амнистию попадали все, у кого срок был не больше трех
лет - независимо от статьи. Мишке с Ниной здорово повезло: кроме
них я видел только одного "политика" которому дали три года.
Это был Коля Романов, парашютист - но не немецкий, а советс-
кий. Его вместе с группой десантников выбросили над Болгарией в
самом начале войны. По сведеньям нашей разведки, болгары все пого-
ловно были за русских. Поэтому Коле и его товарищам велено было:
как приземлятся, сразу идти в первую попавшуюся деревню и органи-
зовать партизанский отряд. Братушки не выдадут!.. Умное начальство
так уверено было в успехе, что ребят даже не переодели в какие-ни-
будь европейские шмотки. На них были красноармейские гимнастерки -
правда, без петлиц - или юнгштурмовки. Всех их, конечно, сразу же
выловила болгарская полиция. До конца войны Коля просидел в со-
фийской тюрьме; никаких военных секретов не выдал (по незнанию та-
ковых) и оказался так стопроцентно чист даже перед советским зако-
ном, что отделался, можно сказать, легким испугом: по статье 58-1б
измена родине, дали всего три годочка. В другой стране дали бы,
возможно, медаль - за страдания - и денежную компенсацию.
На Лубянке в одной камере с Юлием Дунским сидел французский
офицер, который скрупулезно подсчитывал, сколько денег ему выпла-
тят, когда он вернется на родину, и до какого звания повысят - но
это там, это "их нравы". А у советских собственная гордость...
Из внутрилагерных событий той осени отмечу во первых поваль-
ную эпидемию поноса со рвотой, дня на три парализовавшую наш лаг-
пункт. Болели все без исключения, и работяги, и придурки, в том
числе врачи с фельдшерами.
Вообще-то за все десять лет я хворал раза два - и несерьезно:
например, чесоткой. Ну, намазали в санчасти серной мазью, и все
прошло. А простужаться не простужался, хотя было где. Видимо, нап-
ряженная лагерная жизнь мобилизовала какие-то скрытые резервы ор-
ганизма. У многих даже язва желудка проходила - чтобы вернуться
уже на воле. Говорят, так же было на фронте.
Но тогда, на комендантском, от унизительной хвори не спасся
никто. Лечили по-простому: выпиваешь две поллитровые банки тепло-
ватого раствора марганцовки, бежишь в уборную, блюешь и все прочее
