щах, которые я уподобил бы, пожалуй, закрытым партсобраниям.
Убить вора можно только по приговору воровского суда.
Друг к другу настоящие босяки относятся с подчеркнутым ува-
жением. Никаких "Петек", "Сашек", "Колек" и в помине нет. А есть,
уважительно и ласково, Петро, Шурик или Сашок, Никола. Иван всег-
да Иван, а не Ванька (часто - Иван-дурак; эта кличка, как и у ге-
роя сказок вовсе не свидетельствует о нехватке ума). Степан всег-
да Степан, а вот Сергей - Серега, Алексей - Леха, Леонид - Ленчик
и т.д. Я встречал Леву-жида и двух Володь-жидов; эта кличка также
не означает дискриминации. Антисемитизма в воровском мире нет,
каждого судят по заслугам.
Правда, когда нас на Красной Пресне выводили на прогулку -
из-за невыносимой духоты по нескольку камер сразу ( в камерах
каждый день случались обмороки) - так вот, увидев мою еврейскую
физиономию во время прогулки, молоденький блатарь сидевший со
своими метрах в тридцати от нас, принялся молча дразнить меня.
Без слов, одной мимикой он ухитрялся совершенно отчетливо прокар-
тавить:
- Ой, Абрам Моисеевич! Ви-таки попали?! Что ви говорите! Ка-
кой кошмар!
Но это не по злобе, а так, для забавы. Многие из воров
по-настоящему артистичны - что, впрочем, не делает их лучше ни на
копейку.
Я бы долго мог рассуждать на воровские темы, но случай еще
представится.
А сейчас продолжу историю своей жизни на Красной Пресне.
После того, как воры во главе с Лехой удалились с добычей,
нас тоже перевели в другую камеру. Там меня ожидала приятная
встреча с Юркой Михайловым, моим однодельцем, и Сашей Александро-
вым, с которым мы подружились в Церкви. (Его фамилия почему-то
произносилась с ударением на последнем слоге, Александров; так же
непривычно, как Всеволод Иванов.)
Юрка и Саша немедленно согнали на пол какого-то латыша и я,
с легкими угрызениями совести, лег на его место.
У Саши правая рука была на перевязи: оказалось, подрался с
ворами и ему сделали "прививку" - т.е., черканули ножом по руке.
До войны он был инженером; воевал, попал в финский плен и три ра-
за бежал из лагеря военнопленных. Каждый раз его ловили и наказы-
вали. Невысокий, но крепко сколоченный, лицом и фигурой похожий
на молодого Бонапарта, в финском лагере он доходил: был момент,
когда весил всего сорок килограммов. (А в московских тюрьмах наб-
рал прежний вес, из дому ему носили хорошие передачи).
После третьего побега финны решили больше не рисковать и из
лагеря перевели Александрова в тюрьму. Тогда он решился на хит-
рый, как ему казалось, ход: написал заявление, что готов пойти в
школу диверсантов. Забросят на советскую территорию, думал Саша,
и - терве-терве! По-русски сказать - привет!.. Но умные финны по-
нимали, что такой неутомимый беглец честно служить им не будет. В
школу диверсантов его не взяли, оставили в тюрьме - однако, заяв-
ление не уничтожили. А когда после конца войны военнопленных
возвращали на родину, вместе с Александровым советским властям
передали и его заявление - то ли по равнодушию, то ли по пакост-
ности. Так Саша получил свои десять лет по ст. 58-1б, измена ро-
дине...
Блатных в нашей камере было мало, поэтому мы решили - опять
же по инициативе доцента Каменецкого - ввести здесь закон фрае-
ров, как в "церкви". Договорились: кто первый получит передачу,
не позволит ворам ее "ополовинить", а в случае каких-нибудь ос-
ложнений все вместе дадим отпор. Ну как же: один за всех, все за
одного!
Понятно, первому принесли передачу мне. Я вернулся в камеру
с глиняной миской в одной руке и с алюминиевой в другой. В обеих
мисках было молоко. Я поставил их на нары - и сейчас же сверху,
где обитали блатные, ко мне спустился Васька Бондин, здоровый
лоб, "тридцать два в отрезе". (Это определение пришло из северных
лесорубных лагерей: так маркировали солидное бревно толщиной в 32
см. "Во ряха! - говорили про кого-нибудь мордатого - Тридцать два
в отрезе!") Васька потребовал:
- Фрид, выдели и нам.
Как условлено было, я отказал ему:
- Своих едоков много.
- Смотри, будет как с Александровым!
Сашу "пописали" в аналогичной ситуации. Но я, верный угово-
ру, сказал:
- Попробуй.
Он и попробовал. Слазил к себе на верхние нары, вернулся с
ножом:
- Ну? Дашь?
- Не дам.
Тогда он воткнул нож в мою ногу, повыше колена, рванул вниз
- и распорол, вместе с кожей и мясом, брюки. Это я заметил, а бо-
ли сгоряча не почувствовал. Второй ногой, обутой в сапог, я дви-
нул Ваське в морду. Сапоги были юфтовые, тяжелые; воры называют
их "самосудскими" - такими, считается, мужики забивали насмерть
цыган-конокрадов.
Бондин вывалился на середину камеры, а я выскочил следом -
как был, с миской молока в руке. Миску я разбил о его голову. По-
текла кровь, смешиваясь с молоком. "Красавец парень, кровь с мо-
локом!" - смеялись потом в камере. Но это потом, а пока что он
еще два раза ударил меня ножом - в грудь и в руку. И опять я не
почувствовал боли, а стал колотить его по башке другой миской,
алюминиевой.
Так мы кружились в проходе, неравно вооруженные гладиаторы -
ретиарий и - забыл как называется - другой, с мечом. И в первую
минуту ни одна сволочь не ввязалась в драку - если не считать
Васькиного дружка Женьки Рейтера, который, свесившись, с верхних
нар, дал мне в глаз кулаком. А на второй минуте драки нашелся и
мне защитник. Саша Александров со своей пораненной рукой на пере-
вязи, единственный из всех, пришел на выручку: захватил своей ле-
вой Васькину правую с ножом, оттащил его. Тот не очень сопротив-
лялся. Дело в том, что поножовщина в камере явление нежелательное
для всех - в том числе и для воров: набегут вертухаи, устроят
шмон и отберут ножи - а то и в кандей посадят. Поэтому до драки
стараются не доводить: надо суметь взять у фраера полпередачи "за
уважение" или "за боюсь".
Мы с Васькой разошлись по своим углам, как боксеры на ринге.
Из трех моих порезов текла кровь; он тоже был весь в крови - че-
реп я ему не пробил, но кожу рассек в нескольких местах. Надо бы-
ло идти на перевязку.
Мы заключили перемирие: договорились, что скажем надзирате-
лю, будто подрались с кем-то дня два назад в другой камере, а те-
перь вот открылись раны, надо бы перевязать.
Так и сделали. Вертухай с удовольствием принял на веру эту
малоправдоподобную версию: ему тоже ни к чему были лишние хлопо-
ты. Но как только нас двоих вывели в коридор, у Каменецкого опять
прорезался голос:
- Гражданин начальник, не верьте! Этот Бодин хотел отнять
передачу, у него нож!
Пришлось гражданину начальнику принимать меры; после мед-
пункта Ваську отправили в карцер, а меня вернули в камеру.
Произошел короткий разбор учений. Каменецкий вины за собой
не чувствовал, считал что свою миссию выполнил. Румяный здоровяк,
генеральский сын Блох на вопрос, почему не вмешался, ответил, не
смущаясь:
- А я ждал сигнала.
И только Юрочка Михайлов признался честно:
- Валер, я испугался.
К нему я претензий не имел. А Сашу Александрова после этого
случая зауважал еще больше: во время драки ни боли, ни страха не
чувствуешь - и то, и другое приходит назавтра, ноют не переставая
раны и уже кажется, что знал бы, ни за что не полез на нож. А Са-
ша с его незажившей "прививкой" знал - и полез.
Много позже, в Инте, лагерный врач во время осмотра обратил
внимание на шрам у меня на груди и поинтересовался его происхож-
дением. Я рассказал. Доктор поахал и поставил диагноз:
- Валерий, вам повезло. Этот тип не знал, что у астеников
сердце расположено ниже.
Симпатичный доктор ошибался: "этот тип" не собирался убивать
меня, он не "порол", а "писал", резал не глубоко, - только для
отстрастки. Правда, порезы те заживали долго - месяца три-четыре.
Сперва из-за жары, потом из-за плохой лагерной кормежки.
Там, на Красной Пресне, я понял, почему блатное меньшинство
всегда одерживает верх над фраерским большинством. Если воров в
камере пять, а "чертей" сорок, то все равно блатные в пять раз
сильнее, потому что они-то действительно держатся один за всех,
все за одного. А остальное население камеры - каждый за себя.
Та драка укрепила мою репутацию храбреца, который прямо-таки
рвется в бой. Репутация совершенно незаслуженная: я физический
трус, с детства боялся высоты, боялся хулиганистых ребят с сосед-
него двора, бахрушенки, и никогда не дрался. Но в тюрьме и в ла-
гере обстоятельства заставили - а главное, надежда хоть таким
способом вернуть себе самоуважение.
После схватки с Васькой Бондиным, всякий раз, как в камере
возникала напряженная ситуация, Блох с Каменецким кидались оста-
навливать меня:
- Ради бога, Валерий! Не лезьте!
А я и не собирался лезть. Но все равно, был очень доволен
собой.
Еще когда возвращался после перевязки из медпункта, я увидел
в коридоре женский этап. Их должны были разместить по камерам, а
в ожидании этого они стали свидетельницами нашей стычки. И я пер-
вым делом спросил:
- Девочки, никто не сидел с Ниной Ермаковой?
- Я сидела, - откликнулась одна, с бледным хорошеньким личи-
ком. До сих пор помню ее имя и фамилию: Ася Пятилетова.
- Ася, я Валерий Фрид, Нинин жених. Если увидишь ее, расска-
жи, ладно?
Мне очень хотелось, чтоб Нинка узнала об этой драке. Я ду-
мал: вот, если чудом встретимся когда-нибудь, дам ей потрогать
мои героические шрамы. Через двенадцать лет встретились, дал пот-
рогать - но большого впечатления они на нее не произвели... За-
бавно, что Юлику в его первом лагере кто-то из "очевидцев" сооб-
щил: твоего кирюху на Пресне зарезали.
За время, что мы с Васькой отсутствовали, в камере произошло
еще одно маленькое событие: Женька Рейтер попросился у надзирате-
лей, чтоб и его перевели куда-нибудь: боялся, что я отыграюсь на
нем, когда вернусь. Не стал я его бить - противно было.
Дело в том, что этот Женька никаким блатным не был, и даже
не Женька был по-настоящему, а Кирилл. Московский студент, он сел
по ст.58-10, а попав на пересылку, сделал выбор: решил держаться
не с интеллигентами, а с ворами - сила ведь была за ними. В нашей
камере сидел и его отчим, которого Женька-Кирилл люто ненавидел
(боюсь соврать, но кажется, он и посадил отчима, с удовольствием
дав на него показания). Теперь вместе со своими цветными друзьями
он отбирал у него передачи - вел, как ему казалось, воровскую
жизнь. Но у цветных в ходу была присказка: "Воровскую жизнь лю-
бит, а воровать боится". Рейтер был из таких. В лагере он быстро
понял, что с ворьем ему не по пути.
Мы встретились с ним в Инте через семь лет. Он пришел ко мне
с повинной, я зла не помнил и мы даже стали приятелями. Почему он
не хотел быть Кириллом - не могу сказать. Впрочем, и Кирилл Симо-
нов тоже предпочел стать Константином. А в лагерях смена имен де-
ло обычное. Были у нас в Каргопольлаге Никифор, которого звали
Володей, и Мечислав, ставший Витькой. Да и будущая жена Петра
Якира Валя Савенкова в лагере называлась Ритой - наверно, не хо-
тела отставать от своих подруг с красивыми заграничными именами,
Нелли и Анжелы...
Был в камере еще один фраер, которого воры с радостью приня-
ли в свое братство - летчик Панченко, дважды Герой Советского Со-
юза (настоящий, не то, что Петро Антипов, хлябавший за героя).
Панченко импонировал блатным и своим титулом, и отвагой, и злой
медвежьей силой. Он и похож был на медведя - огромный, сутулова-
тый, с маленькими умными глазками.
Почему-то он любил поговорить со мной, интересовался книгами
и фильмами - бывает такая неожиданная тяга к культуре у людей
совсем необразованных. А Панченко был не просто необразован - ди-
карь дикарем! Он, мне кажется, просто не знал разницы между "хо-
