напрячь бицепс, он напрягал - а там такой же кисель, как и в
расслабленном состоянии.
Но остальным передачи таскали чуть ли не каждый день - здесь
это разрешалось, а родные боялись, что нас вот-вот увезут неиз-
вестно куда. И на общих харчах Володька и Юлик очень быстро отъ-
елись. Не прошло и недели - а Юлик уже дул на пенку, когда ко-
му-нибудь приносили кипяченое молоко: пенку он терпеть не мог,
как большинство человечества (я принадлежу к меньшинству). Такому
быстрому его восстановлению даже трудно было поверить.
В камере сидел пожилой военврач; он говорил уверенно:
- Нет, нет. Вы не понимаете: у Юлия пастозное лицо.
(Признак дистрофии; попросту сказать, Юлик, по мнению докто-
ра, не поправился, а распух от голода.) Доктор тыкал пальцем в
пухлую щеку дистрофика, уверенный, что останется вмятина. А палец
отскакивал, как от мяча.
Этого полковника медицинской службы по закону от 7/8 приго-
ворили к расстрелу: вроде бы он, в должности начальника фронтово-
го госпиталя, совершил многотысячную растрату. Может, и совершил,
не знаю. Но после того, как он провел в камере смертников сорок
семь суток, каждую ночь ожидая вызова на расстрел и обмирая от
ужаса при звуке шагов в коридоре, ему объявили, что он помилован,
а "высшую меру" заменили десятью годами. Это было счастье, конеч-
но. Доктора перевели в общую камеру, и он, попав с того света к
живым людям, говорил, говорил, и не мог наговориться - будто хо-
тел удостовериться, что он тоже живой...
Между прочим, судьба его не была исключительной: в "церкви"
мы встретили еще нескольких смертников, которым заменили смертную
казнь на срок. Всех их почему-то держали под угрозой расстрела
некруглое число дней - 28, 43, 57 - и заменяли "вышку" всегда де-
сятью годами. У нас даже создалось впечатление, что тогда, в со-
рок пятом году, вообще не расстреливали, а всем меняли смертную
казнь на червонец - даже тем, кто не подавал прошения о помилова-
нии: лагеря нуждались в рабочей силе. Может быть, мы ошибались.
На фронте-то, конечно, расстреливали, а вот в тылу - не знаю. Но
точно помню прямо-таки анекдотический случай.
В нашей камере сидело пятеро "парашютистов" - т.е., русских,
согласившихся работать на немцев, прошедших подготовку в тамошних
спецшколах и заброшенных к нам в тыл в качестве диверсантов. Вся
эта пятерка шла по одному делу. Руководителю группы дали "вышку",
двоим по двадцать пять лет и еще двоим по пятнадцать. И вдруг в
камере объявляется приговоренный к расстрелу, и рассказывает, что
ему объявили о помиловании и заменили "вышку" десятью годами...
Большой радости его однодельцы не испытали: им-то срока не снизи-
ли.
Мы с ребятами строили всяческие теории насчет этого и пришли
к выводу, что, возможно, раньше, когда в УК не было сроков больше
десяти лет, предлагалось при помиловании заменять смертную казнь
этим предельным сроком заключения. Потом катушка размоталась до
двадцати пяти лет, а пункт о помиловании забыли изменить. А что?
В нашем царстве бюрократии и не такое могло быть. Но, повторяю,
это наши умозаключения, построенные на довольно скудном материа-
ле. Возможно, все было не так - возможно, и стреляли, и заменяли
на двадцать пять...
В Бутырках мы провели несколько месяцев - времени для наблю-
дений и размышлений хватало. Но конечно же, в начале этого, в об-
щем, спокойного периода все дни напролет мы разговаривали только
о своем деле. Это как в больничной палате: в первые дни человек
сосредоточен на своих болячках и только потом уже начинает обра-
щать внимание на соседей. А поговорить было о чем. Каждому ведь
хотелось знать в подробностях, как у других складывалось следс-
твие: били ли, лишали передач, сажали в карцер? Кем из оставшихся
на воле интересовались следователи?.. Конечно, многое мы уже зна-
ли: ведь при подписании 206-й нам давали - нехотя - прочесть и
чужие протоколы. Мой Райцес подгонял, сучил нетерпеливо ножками,
но я все-таки весь толстенный том прочитал - ну, хотя бы прогля-
дел.
Но одно дело прочитать, совсем другое - услышать. В первом
же разговоре выяснилось, что никто ни на кого не в обиде. А могли
бы обижаться: ведь оговорили друг друга все. Правда, каждый на
себя наговорил больше, чем на других. Был с нами и Мишка Левин,
единственный несознавшийся, но он не заносился над остальными -
понимал прекрасно, как на них давили.
Сулимов рассказывал, что его лупили, сажали в какой-то осо-
бый карцер - не то холодный, не то горячий. Ребята отнеслись к
этому рассказу с некоторым сомнением, но спорить с Володькой не
стали. Как никак, он был центральной фигурой в нашем деле и зас-
луживал особого внимания чекистов.
Вообще-то на Лубянке били. Я уже упоминал про треснувшее не-
бо Александровского, соседа Юлика по камере. Двадцатидвухлетнему
Юлику он казался стариком; на самом деле Александровскому было
тогда меньше пятидесяти - об этом мне сказал недавно его сын.
"Старик", кроме того, что был нашим послом в довоенной Праге,
первым перевел на русский рассказы Чапека. Во время войны он ока-
зался на оккупированной территории и выдавал себя за неграмотного
крестьянина, чтобы не вызвать интереса оккупационных властей. За-
то вызвал живейший интерес советских: едва кончилась война и
Александровский объявился, его привезли на Лубянку, потребовали
признаться, что сотрудничал с фашистами - и били нещадно. Скорей
всего, это были несанкционированные побои, следовательский экс-
промт. (Да и самому Юлику следователь пару раз вмазал сапогом по
ноге.) А на серьезную обработку резиновой дубинкой требовалась,
говорили, санкция высокого начальства - и присутствие врача...
Итак, мы лежали на нарах, вспоминали весь прошедший год и
поражались. Нет, не тому, что нас арестовали - арест это, в конце
концов, дело житейское; кого посадили, кому повезло, - а своей
ненаблюдательности. Ведь были же такие громкие сигналы - а мы их
не услышали.
Незадолго до ареста Сулимов встретился с очень интересным
парнем по имени Аркадий Белинков.
- Он пишет книгу, - рассказывал Володя, - которая делится не
на главы, а на сомнения - Сомнение I-е, Сомнение 2-е... Обяза-
тельно познакомлю вас!
И повел знакомить - Шурика Гуревича и Лешку Сухова. Поднялся
по лестнице, позвонил в дверь и спросил у открывшей ему женщины:
- Аркадий дома?
- Аркадия арестовали.
По словам Сухова, Володька на своей хромой ножке с необычай-
ной быстротой скатился вниз по ступенькам - знакомство не состоя-
лось. Этот арест нас не насторожил: не мы же писали книгу, состо-
ящую из сомнений.
А вскоре одного из нашей компании, трусоватого и большого
фантазера, вызвали на Лубянку, о чем он нам тут же рассказал - то
ли по простоте душевной, то ли по мазохической потребности как бы
повиниться, но и не до конца - в нем была, была достоевщинка!.. В
его рассказе история выглядела так. На даче у них ночевал целую
неделю один старичок. Ну, ночевал и ночевал. Но старичок-то ока-
зался нелегальный!.. Вот о нем и расспрашивали на Лубянке.
Мы все приняли на веру, даже не стали интересоваться подроб-
ностями - не придали значения. И в Бутырках как-то не усомнились.
А теперь-то мне кажется, что именно во время этого его визита на
Лубянку энкаведисты получили какие-то сведенья о наших "сборищах"
- так в протоколах назывались выпивки, ребяческая болтовня и игра
в "очко" на копейки. Сначала, наверно, было донесение сулимовских
соседей - чекистского семейства, а затем понадобились дополни-
тельные зацепки. Так альпинисту достаточно выдолбить крохотную
ямку в отвесной стене, опереться носком - а дальше дело само пой-
дет!.. Пошло и наше "дело".
Припомнили мы и "галошников" (они же "топтуны"), которые
торчали возле Нинкиного дома на Арбате. Потом эти же двое в сапо-
гах с галошами, в одинаковых пальто с белыми шарфами и в кубаноч-
ках на голове оказались возле моего подъезда в Столешниковом. С
ними была и девица; для правдоподобия они время от времени цело-
вались.
Их увидел и опознал Володька Сулимов. Ворвался в комнату с
радостным криком: за ними следят!.. Шутил, разумеется. Посмеялись
тогда, всерьез не приняли. А теперь, в церкви, удивлялись своей
тупости.
Поудивлялись немножко и топорной работе следователей: где
дедукция, где методы Шерлока Холмса? Но очень быстро сошлись на
том, что особой тонкости не требовалось. Ведь они и не думали до-
искиваться до истины - на кой ляд она была нужна? Нужны были наши
подписи под их сочинениями - а этого следствие добилось безо вся-
ких Шерлоков Холмсов. Повторю: ведь Лубянка имела дело не с вра-
гами, а со своими вполне советскими людьми.
Меня часто спрашивают: а когда у вас появились первые сомне-
ния в святости и непогрешимости Сталина? Очень, очень поздно.
Хотя меня за первую "антисоветскую вылазку" могли бы притя-
нуть к ответу еще в 31-м году, когда мне было девять лет.
Вместе с соседским мальчиком Борькой мы надули найденный
где-то презерватив, завязали ниткой. Потом нарисовали на тупом
конце красную звезду, на боку написали "Клим Ворошилов" и через
форточку пустили по ветру. (Был такой знаменитый дирижабль;
по-моему, флагман воздушного безкрылого флота.) Если не у нас,
несмышленышей, то у родителей могли бы быть крупные неприятности.
По-счастью, никто не настучал...
А вообще-то мы росли очень советскими. Так нас и воспитывали
в семьях - прямо с младенчества. Помню, лет пяти, еще не умея чи-
тать, я обратился за помощью к своей тетке Марусе: в детской
книжке с картинками, под названием "Все наркомы у тебя дома", я
увидел портрет человека в буденовке, с острой бородкой и пенсне
на крючковатом носу. По всему выходило, что это наркомвоенмор. Но
что-то было не так.
- Кто это? - спросил я. Тетка, глазом не моргнув, ответила:
- Клим Ворошилов.
(Это был, конечно, Троцкий - книжку напечатали лет за пять
до нашего разговора и до опалы Льва Давыдовича.)
- А почему с бородой? Ворошилов ведь без бороды.
- Ну, не знаю. Наверно, сбрил.
Вот так... Росли в стерильно-советской атмосфере. Как-то раз
к Дунским в квартиру постучалась плохо одетая женщина с ребенком,
попросили хлеба себе и девочке.
- У нас на Украине, - сказала она, - люди с голоду помирают.
Юлик затопал ногами, закричал:
- Это неправда! Вас надо в милицию отвести!
Женщина испугалась и ушла - о чем Юлий в зрелом возрасте
очень часто вспоминал со стыдом. А я в том же 32-м году топал но-
гами на свою няньку, умнейшую старуху,**) которая уверяла меня,
будто Сталин убил свою жену.
Когда меня приняли в пионеры ("Я, юный пионер Эсэсэсэр, пе-
ред лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду честно и
неуклонно выполнять заветы Ильича"... и т.д. До сих пор помню.),
я два дня не давал снять с себя красный галстук, так и спал в нем
- к умилению родителей. Впрочем, что они говорили об этом за моей
спиной, не знаю. Возможно, и не умилялись.
Мы взрослели, не ведая сомнений, веря самым диким слухам о
вредителях и шпионах. Вместе со всеми поворачивали боком зажим
для красного галстука, на котором изображен был пионерский кос-
тер. В острых языках эмалевого пламени мы пытались разглядеть
профиль Троцкого: вся Москва знала, что это чье-то вредительство.
Никакого Троцкого там нельзя было увидеть при всем желании, зато
обнаружилась идиотская накладка художника: плохо знакомый с пио-
нерской символикой, он вместо пяти поленьев (пять континентов)
изобразил три; а в пламени революции, долженствующей охватить эти
пять континентов, вместо трех языков (три поколения - коммунисты,
комсомольцы и пионеры) нарисовал пять. Перепутал. Поэтому зажимы
действительно стали изымать из обращения.
Верили мы и всему, что писали о процессах над врагами народа
