вздергивали сцепленные за спиной руки чуть ли не до лопаток...
Так вот, когда в камере отворялась кормушка и надзиратель го-
ворил "На кэ", свою фамилию должен был, подбежав к двери, негромко
назвать Калашников, "На вэ" - отзывался Вельяминов; а "На фэ" мы с
Федоровым оба пугались: ничего приятного вызов не сулил; оба сры-
вались с места. Потом один из двоих с облегчением возвращался на
свою койку, а другой уходил. "Без вещей" - на допрос, "с вещами" -
в другую камеру или на этап.
Надзиратели понимали, что в камерах вызова ждут с замиранием
сердца: кто его знает, куда поведут! И один из вертухаев придумал
себе забаву. Вызывая камеру на прогулку, нарочно делал паузу: "На
пэ... рогулочку!" - так, чтобы Плетнев, Попов или Певзнер успели,
к его удовольствию, испугаться.
Трудно жилось в тюрьме курящим. Если у кого и была махорка,
запас быстро кончался; с горя пробовали курить листья от веника,
которым мели камеру. Не было и бумаги; умельцы исхитрялись, отор-
вав уголок маскировочной шторы, расщепить толстую синюю бумагу на
несколько слоев и использовать на закрутку. С огоньком тоже обсто-
яло скверно: надзиратели имели право дать прикурить только два или
три раза в день (я не курил, поэтому точно не помню). А если, не
вытерпев, кто-нибудь обращался с просьбой в неурочное время, то
слышал в ответ многозначительное:
- Своя погаснет.
Верю, что за либерализм вертухаям грозили серьезные неприят-
ности.
Голь на выдумки хитра. На Вологодской пересылке, лет через
пять, я познакомился со способом добывания огня из ничего. От под-
бивки бушлата отщипывался кусок серой ваты; из него делались две
плоские лепешки; одну ладонями скатывали в жгутик, плотно завора-
чивали во вторую и, сняв ботинок, быстро-быстро катали подошвой по
полу. Потом жгутик резко разрывали пополам - и прикуривали от тле-
ющего трута. Я тогда вспомнил Сетона-Томпсона: как индейцы добыва-
ют огонь трением. Попробовал сам - не вышло. А у других хорошо по-
лучалось, особенно у блатных: большой опыт, "тюрьма дом родной".
Но на Лубянке мои сокамерники этого способа еще не знали и
придумали такой выход: надергали из матрасов ваты, сплели длинную
косу и подожгли от цыгарки, едва надзиратель ушел со своим огни-
вом. (Или у него зажигалка была? Не помню.) Косу запихнули глубоко
под койку, стоявшую у стены и два дня пользовались этим вечным ог-
нем. А на третий день, когда всех нас вывели на прогулку, вертухай
учуял запах гари и без труда обнаружил его источник. Камеру оштра-
фовали: на две недели оставили без книг.
На Малой Лубянке библиотека была бедная и в книгах не хватало
страниц. (А в Бутырках, где камеры были перенаселены, от некоторых
книжек оставались вообще одни переплеты.) Вот в "гостинице", на
Большой Лубянке, библиотека была хороша - видимо, за счет книг,
конфискованных при арестах. Там был и Достоевский, и давно забытый
Мордовцев, и академические издания - даже книги на иностранных
языках были. Помню, я с удивлением обнаружил в романе американско-
го автора-коммуниста напечатанные полностью т.н. "four-letter
words" - матерные слова: cock, fuck, cunt и т.п. Даже
"cocksucker". Это в тридцатых-то годах!..
Хорошие книги или плохие - но без них было худо. Конечно, ли-
шение книг - самое легкое из наказаний. Могли ведь лишить прогулки
или, не дай бог, передач. А то и в карцер отправить всех.
Я, например, первый раз попал в карцер из-за ерунды: рисовал
обмылком на крашеной масляной краской стене профиль своей Нинки,
чтобы сокамерники убедились, какая она красивая. Но первым увидел
это вертухай. Влетел в камеру и взял меня с поличным. Напрасно я
объяснял, что это ведь не мел, не уголь, а мыло - стена только чи-
ще будет. Дали трое суток. Думаю, что нарочно придрались к пустяш-
ному поводу - по поручению следователя.
Отбыв срок, я вернулся в камеру и обнаружил, что остаток бу-
ханки, полученной в передаче, насквозь проплесневел, стал бело-зе-
леным. Подумаешь!.. Накрошил в горячую воду и слопал безо всяких
последствий. С голодухи даже показалось, что вкусно: вроде грибно-
го супа.
Голод - лучший помощник следователя, очень мощное средство
давления на психику подследственного. На Лубянке этим средством
широко пользовались. С одной стороны, можно лишить передачи. А с
другой - можно поощрить сосиской или бутербродом в кабинете следо-
вателя. Это за особые заслуги, например, за донос на сокамерников.
Наседки, ясное дело, были в каждой камере. Малопосвященная
публика считает, будто в камеры подсаживали переодетых чекистов.
Ничего подобного!
Завербовать голодного арестанта было легче легкого. В нашей
камере наседкой был самый симпатичный из моих соседей - инженер
Калашников. Да он и не особенно таился. Приходил с очередного доп-
роса, грустно говорил:
- Сегодня еще одного заложил. А что? Я человек слабовольный.
Закладывал он не нас, а своих знакомых по воле; в камере у
него была другая функция. В конце концов, что он мог узнать от ме-
ня такого, о чем я уже не рассказал на следствии? Зато мог посте-
пенно, капая на мозги, внушать мне мысль о том, что упираться
бесполезно, надо подписывать все, что насочиняет следователь: раз
уж попал сюда, на волю не выйдешь. А лагерь это не тюрьма, там
свежий воздух, трава, ходишь по зоне совершенно свободно.
- Ты погляди, - говорил Иван Федорович и приспускал штаны. -
Я тут, считай, два года припухаю. Дошел! У меня уже и жопы не
осталось.
Это была правда - так же, как и рассуждения о сравнительных
достоинствах тюрьмы и лагеря, а также о том, что если посадили, то
уж не выпустят. (Впрочем, как выяснилось, тем, кто проявлял харак-
тер и не все подписывал, срока иной раз давали поменьше; в нашем
деле - Левину и Когану).
О своем собственном деле Калашников рассказывал так. На авто-
заводе Сталина вместе с ним работал его приятель, тоже инженер;
человек, как я понял, яростного темперамента, прямой и резкий.
Когда в 41-м началась эвакуация завода, приятель этот громко воз-
мущался поведением администрации:
- Смотри, Иван. На дворе ящики с оборудованием - не могут
увезти! А своих баб с ребятишками на Урал отправили. Руководители,
ети их мать. Таких руководителей стрелять надо!
- Точно, - соглашался Иван Федорович. - Стрелять!
На другой день выяснилось, что дверь парткома закрыта и запе-
чатана, а сам секретарь эвакуировался на Урал.
- Драпанул. А на завод - насрать! - с презрением констатиро-
вал правдолюбец. - Это коммунист, называется... Взять бы автомат и
таких, блядь, коммунистов всех до одного!..
- Точно, - подтверждал Калашников. - Из автомата!
На обоих настучали, обоих арестовали. Обвинение было такое:
собирались дождаться прихода немцев, поступить на службу в гестапо
и расстреливать коммунистов и ответственных работников. Иван Федо-
рович некоторое время поупирался, потом все подписал.
- Говорю же: я человек слабохарактерный!..
Однажды он вернулся с допроса смущенный; ходил по камере,
хмыкал, посмеивался. Рассказал: на допросе присутствовала ба-
ба-прокурор. Молодая еще, непривычная. Она прочитала его признания
и попросила:
- Калашников, объясните. Ну, хотели дождаться немцев... Это
мерзость, но допустим, у вас были какие-то причины. Но почему в
гестапо? Вы же хороший инженер, я читала характеристику. Неужели у
немцев не нашлось бы для вас другой работы? Кроме гестапо?
Иван Федорович хотел было сказать наивной прокурорше, что все
это липа, что не собирался он у немцев оставаться, это его следо-
ватель сочинил. Но потом подумал: опять все сначала? Опять карцер,
опять материть будут, опять без передачи?.. И сказал:
- Не, я в гестапо.
О Калашникове я вспоминаю безо всякой обиды, а только с жа-
лостью. А вот с Марком Коганом ("подпольная кличка Моня") сидел
провокатор совсем другого типа, обрусевший мадьяр по фамилии Фар-
каш. Этот старался навести разговор на политические темы, выспра-
шивал у Моньки, удалось ли ему утаить что-нибудь от следователей.
И Марк - будущий юрист! - сам устроил маленькую провокацию.
Рассказал наседке, что в ожидании ареста спрятал две антисоветские
книжки в настенных часах у себя дома; во время обыска их не нашли.
На следующем же допросе следователь завел разговор об антисо-
ветской литературе. Моня стоял на своем: никакой такой литературы
не имел (что было истинной правдой). И тогда следователь заорал -
с торжеством:
- А если мы тебе, блядь Коган, покажем книжечки, которые ты в
часах спрятал?
- Это вам Фаркаш рассказал? Но, понимаете, нету у нас дома
настенных часов...
Когда он вернулся с допроса, Фаркаша на месте уже не было:
срочно перевели в другую камеру - к Юлику Дунскому.
Наседок вообще часто переселяли из камеры в камеру, чтобы
расширить фронт работы. К Когану подсадили другого, инженера Бо-
риса Николаевича Аленцева. Этот очень смешно сам себя расшифровал,
когда я с ним встретился уже в пересыльной тюрьме на Красной
Пресне, откуда уходили этапы в лагеря.
Аленцев и там занялся полезной деятельностью: предложил -
просто, чтоб коротать вечера! - устроить в камере нечто вроде
дискуссионного клуба. Там по очереди можно было бы выступать с
сообщениями на тему, скажем, "мои политические взгляды". Это пред-
ложение не прошло.
Ко мне он липнул потому, что, по его словам, много слышал на
Лубянке про наше дело. Я сросил, не сидел ли он с кем-нибудь из
наших ребят; Аленцев ответил, что к сожалению, нет. "Лжецу - цити-
рует кого-то Джек Лондон - надо иметь хорошую память". Провокатору
тоже: недели через две, в разговоре с Аленцевым я упомянул о том,
что Коган очень хорошо читает стихи и прозу - в школьные годы по-
лучал призы на районных конкурсах.
- Коган?! - возмутился Аленцев. - Ну что вы! Он читает теат-
рально, с ложным пафосом. Вот Юра Михайлов - тот читает действи-
тельно хорошо.
Спорить я не стал, но про себя отметил: наврал ведь, что ни с
кем из моих однодельцев не сидел! Сидел по крайней мере с двумя.
Понятно: человек опасный.
Когда 10 лет спустя (опять этот Дюма!) мы с Аленцевым встре-
тились снова - в Инте, на вечном поселении - всех знакомых предуп-
редили: Аленцев стукач! Думаю, он об этом узнал и, выждав время,
отомстил по-своему: написал в местную газетку разгромную рецензию
на наш с Юлием фильм "Жили-были старик со старухой" (натурные
съемки проводились в Инте). Из этого явствует - так же, как из его
оценки исполнительского дарования Когана и Михайлова - что худо-
жественное чутье у Аленцева было. Правда, наш фильм он ругал не за
антихудожественность, а за то, что в нем опорочена советская
действительность. Даже возмущался: и такую плохую картину повезут
в Канны, на фестиваль?..*)
Но вернемся в 1944 год, на Лубянку. Возможно, кому-то пока-
жется страннным и нелепым, что в тюрьме, да еще в мучительный пе-
риод следствия, в камерах читали друг другу стихи, вели разговоры
об искусстве. Но, господи, нельзя же было думать и говорить только
о том, что нас ждет! Так и с ума сойти недолго... Вспоминали весе-
лые истории; даже в тюремной жизни отыскивали смешное.
Так, из камеры в камеру путешествовала байка об осрамившемся
немецком парашютисте. Собственно, он был не немец, а русский - по-
пал в плен, пошел к немцам на службу и, окончив разведшколу, сбро-
шен был с парашютом под Москвой. Немецкие учителя во всех подроб-
ностях расписывали, каким пыткам будут подвергать его на Лубянке,
если арестуют - лучше живым не попадаться! А он попался, нарушил
инструкцию. (Не в первый раз: ведь и к немцам в плен тоже не веле-
но было сдаваться живым). Парень был молодой, впечатлительный и
трусоватый. Попав на Лубянку, он с первой минуты стал ждать обе-
