как-нибудь еще - передам Нинке весточку. Я принялся сворачивать
кулек, но от волнения руки тряслись и ничего не получалось.
- Террорист хуев, даже завернуть не можешь! - Следователь
взял у меня бумагу и продукты, очень ловко упаковал. И тут, на мою
беду, открылась дверь и вошел его сосед по кабинету Жора Чернов.
Ко мне этот Чернов не имел никакого отношения, просто их столы
стояли в одной комнате. Но он - исключительно ради удовольствия -
время от времени подключался к допросу и измывался надо мной
как-то особенно пакостно. И морда у него была противная - как у
комсомольских боссов из ЦК ВЛКСМ: румяных, наглых и почти всегда
смазливых. Большая сволочь был этот Жора; недаром первым из своих
коллег получил четвертую, капитанскую, звездочку на погон. Макаров
его тоже не любил и побаивался.
Когда Чернов вошел в кабинет, Макаров растерялся. Сказал с
жалкой улыбкой:
- Вот, уговорил меня Фрид. Передать Ермаковой.
Тот молча повел плечиком, взял что-то со своего стола и вышел.
Мой следователь заметал икру. Срочно вызвал надзирателя, что-
бы присмотреть за мной, а сам выскочил из кабинета. Я слышал, как
хлопнула дверь напротив: там сидел его начальник, Вислов. Важно
было самому настучать на себя, опередить Чернова.
Через несколько минут Макаров вернулся, расстроенный.
- Знаешь, Фрид, я вот что подумал: Ермаковой обидно будет.
Вроде, какая-то подачка. Мы лучше сделаем официально: ты напишешь
заявление, я как следователь не возражаю... Получим резолюцию на-
чальства, и ей передадут.
Глаза у него были правдивые-правдивые - как у пса, который
сожрал забытую на столе колбасу и теперь вместе с хозяином удивля-
ется: куда она девалась?
- Да не будет ей обидно. Передайте сами!
- Нет, нет. На тебе бумагу, пиши.
Я написал заявление, прекрасно понимая, что толку не будет.
Так оно и получилось - но все равно, этот эпизод я ставлю Макарке
в заслугу.
Думаю, что и он по-своему симпатизировал мне. Выяснилась даже
некоторая общность вкусов: он, как и я, терпеть не мог Козловско-
го, а любил Лемешева.
Кто-то, наверно, удивится: нашли, что обсуждать во время доп-
роса! Могу объяснить. По заведенному у них порядку допросы - в ос-
новном ночные - тянулись долго, до утра. Следователь отрабатывал
часы - а чем их заполнить? Что нового мог он узнать от нас? Обо
всех предосудительных разговорах, тех, которые имели место в дейс-
твительности, мы рассказали на первых же допросах. Теперь следова-
телям предстояло написать - желательно, с нашим участием - сочине-
ние на заданную тему: как молодые негодяи готовили покушение ("те-
рактик", говорил Макарка) на Сталина. С этим особенно торопиться
было нельзя: все-таки арестовано по делу четырнадцать человек, и
все "признания" надо привести к общему знаменателю. Поэтому доп-
росы выглядели так:
Надзиратель ("вертухай", "дубак", по фене) вводил меня в ка-
бинет Макарова, сажал на стул, отставленный метра на два от стола
следователя, и удалялся.
Макаров долго писал что-то, изредка поглядывая на меня: это
входило в программу психологической обработки - предполагалось,
что подследственный томится в ожидании неприятного разговора, на-
чинает нервничать. Но я почему-то не нервничал.
Наконец Макарка поднимал голову и говорил:
- Как, Фрид, будем давать показания или мндшкскать?
Последняя часть вопроса произносилась нарочито невнятно. Я
переспрашивал:
- Что?
- Показания давать будем или мндшик искать?
- Что искать?
- Я говорю: показания давать или мандавошек искать?
Так на их особом следовательском жаргоне описывалась - до-
вольно метко! - поза допрашиваемого: сидишь, положив руки на коле-
ни и тупо смотришь вниз - на то место, где заводятся вышеупомяну-
тые насекомые (по научному - площицы, лобковые вши).
- Я вам все рассказал, - повторял я в который уже раз.
- Колись, Фрид, колись!..
Иногда за этим следовала матерная брань - но матерился Макар-
ка без вдохновения, по обязанности. Обещал, что пошлет меня "жопой
клюкву давить" (это, как мне объяснили в камере, значило: ушлют на
север, в карельские лагеря). А иногда, для разнообразия, грозился
отправить меня "моржей дрочить" (т.е. на Колыму).
- Я все уже рассказал, - уныло твердил я.
- Смотри, сядешь в карцер!
- За что?
- За провокационное поведение на следствии.
Я не понимал и сейчас не понимаю, что в моем поведении было
провокационным. Тем не менее, в карцере сидел - два раза по трое
суток.
Иногда Макаров уставал от бессмысленного сидения больше, чем
я; однажды он даже задремал, свесив голову на грудь. Я, грешным
делом, подумал: это он притворяется, проверяет, как я себя поведу.
Но Макарка вдруг схватился за трубку молчавшего телефона и крикнул
испуганно:
- Але!
Положил трубку, виновато улыбнулся: ему приснился телефонный
звонок.
У него было неплохое чувство юмора. Как-то раз он показал мне
надпись на папке с протоколами: "ДЕЛО N..." и сверху - "ХРАНИТЬ
ВЕЧНО".
- Видал? Фрид умрет, а дело его будет жить!
И принялся подшивать в папку новые бумажки.
- Шьете дело белыми нитками? - поинтересовался я. Он без про-
медления парировал:
- Суровыми нитками, Фрид, суровыми.
Надо сказать, что был этот старший лейтенант до неправдоподо-
бия безграмотен. Даже слово "террор", которое чаще всех других фи-
гурировало в протоколах, он писал через одно "р". Особые нелады
у него были с названием самого массового из искусств. Он писал его
таким манером: "киномотография". Я поправлял:
- Кинематография!
- Ну нехай будет по-твоему, - добродушно соглашался он и пи-
сал: "кинемотография". До конца все-таки не сдавался...
Когда нас перевели на Большую Лубянку, у меня появился другой
следователь, красивый глупый еврей майор Райцес. (В первый день,
пока он, тонко улыбаясь, молчал, я его принял за красивого умного
грузина). На одном из допросов я упомянул про неграмотность его
младшего собрата с Малой Лубянки. Майор сделал вид, что пропустил
это мимо ушей. Но вооружился толстым томом, который старался пря-
тать от моих глаз, и часто сверялся с ним. Я решил было, что это у
них какое-то руководство по ведению особо важных дел и даже приу-
ныл. Но таинственная книга оказалась орфографическим словарем.
Этот Райцес, разговаривая со своим начальником по телефону,
поднимался со стула и стоял по стойке смирно - ей-богу, не вру!
Остроумием он, в отличие от Макарова, похвастаться не мог.
Проделывал со мной один и тот же номер: когда я просился в убор-
ную, Райцес нарочно тянул время, заставляя меня повторять просьбу
несколько раз. Я ерзал на стуле, сучил ногами; следователя это за-
бавляло. Между тем, каждый раз, когда в конце концов майор заводил
меня в уборную, он сам, я заметил, не отказывал себе в удовольст-
вии облегчить мочевой пузырь. И я решил отыграться: в следующий
раз, на допросе, терпеть до конца и не проситься. Так и сделал.
Чувствую, майор занервничал, заерзал в кресле.
- Что, Фрид? Небось, хотите в уборную?
- Нет, спасибо.
Прошло еще полчаса. Райцесу просто невтерпеж, а я молчу. Он
не выдержал:
- Идемте, Фрид. (Он, опять же в отличие от Макарки, обращался
ко мне на "вы"). Идемте, я вижу, вы уже обоссались.
В уборной он стал торопить меня:
- Ну?! Что вы тянете?
- Спасибо, мне не хочется.
Это я, конечно, врал - еще как хотелось! С неудовольствием
поглядев на меня, он пристроился к писсуару. Выдержав паузу, я по-
дошел к другому, лениво произнес:
- Поссать, что ли, за компанию.
После того случая он отказался от своей дурацкой забавы.
Предвижу, что читатель - если он добрался до этого места - возму-
тится: неаппетитно и не по существу. А где об ужасах Лубянки? Но я
подрядился писать только о том, что было лично со мной. А кроме
того, я всю жизнь не любил и не люблю громких звуков и патетичес-
ких оборотов речи. Ужасы, лагерный ад, палачи - это слова не из
моего лексикона. Было, было плохое - очень плохое! И вены я себе
пытался резать, и - взрослый мужик! - заплакал однажды в кабинете
следователя от бессилия доказать хоть что-нибудь, и на штрафняк
попадал, и с блатными дрался: могу предъявить три шрама от ножа.
Но не хочется мне писать обо всем этом, гордясь страданиями. Мне
куда приятней вспоминать те победы - пусть маленькие, незначитель-
ные - над собой и над обстоятельствами, которые в конце концов по-
могли вернуть самоуважение, начисто растоптанное в следовательских
кабинетах. Но до этого было еще далеко: процесс нравственного выз-
доровления начался только после окончания следствия.
А пока что вернусь на Малую Лубянку, к ст. лейтенанту Макаро-
ву. Он, разумеется, знал, что никаких террористических намерений
ни у кого из нас не было. Но был сюжет, сочиненный лубянскими муд-
рецами, по которому каждому отводилась определенная роль.
- А скажи по-честному, Фрид, - доверительно спрашивал Макарка
(без свидетелей, конечно). - Ведь хотели вы его - к-х-х-р?!
Выразительным жестом он показывал, как накидывают петлю на
шею и душат товарища Сталина.
- Говорили ведь, что грузины живут до ста лет? А поэтому...
Здесь, наверно, самое время рассказать о сути дела - дела не
в чекистском значении этого слова.
В конце сорок третьего года Юлий Дунский и я вернулись с инс-
титутом из эвакуации. Встретились со школьными друзьями и прияте-
лями. Часто собирались то у меня на квартире (родителей в Москве
не было), то у Володьки Сулимова. Трепались, играли в "очко",
иногда выпивали. Сулимов уже успел повоевать и вернулся домой по
ранению: сильно хромал, ходил с палочкой. Он был женат на своей
однокласснице Лене Бубновой, дочери старого большевика, наркома
просвещения. И Володькиного, и Леночкиного отца расстреляли в
37-м. В наших разговорах мы, естественно, касались и этой темы.
Причем Володя был уверен, что их отцов расстреляли зазря, а Лена,
идейная комсомолка, не соглашалась:
- Володя, - говорила она. - Ведь мы с тобой не все знаем.
Что-то, наверно, было!
Леночкина верноподданность не спасла ее от ареста. Знакомство
с этой парой и сыграло главную роль в нашем деле.
Меня часто спрашивают: а кто настучал на вас? Никто. Этого не
требовалось.
Разговоры в Володиной квартире подслушивались; за стенкой жи-
ло чекистское семейство, Сулимовых "уплотнили" после ареста отца.
Узнали мы об этом уже на Лубянке, при довольно смешных обстоятель-
ствах.
На одном из первых допросов у Юлика стали выпытывать, что он
вез в армию в своем рюкзаке. Он перечислил: еду, белье, книжки...
- А еще? - И следователь предъявил ему запись разговора:
Бубнова: "Юлик, не дай бог, ударится обо что-нибудь.
Представляешь, что будет?!"
Дунский: "Не бойся, я обложил мягким".
Бубнова: "Нет, это опасно. Обернем бумагой и вложим в шерстя-
ной носок".
- Ну, теперь вспомнил?.. Говори, что у тебя там было?! - на-
жимал следователь. И Юлик, действительно, вспомнил: это была не
бомба, не граната - стеклянный флакон с жидким мылом, которое Лена
дала ему в дорогу.
Не знаю, подслушивал ли кто-нибудь нашу болтовню в квартире у
меня: для этого и микрофон не потребовался бы, одна из стенок была
фанерной. Но их интересовали в первую очередь дети врагов народа,
Бубнова и Сулимов.
Много лет спустя мы с Юлием выстроили целую теорию - думаю,
очень близкую к истине.
Когда окончилась гражданская война, все комиссары слезли с
коней, отстегнули от ремней маузеры и всерьез занялись половой
жизнью. Поэтому у всех у них первые дети родились в двадцать пер-
вом - двадцать втором году. В тридцать седьмом родителей - почти
всех - посадили, а самых видных и расстреляли. Дети были тогда
