"Упираешься? В Сухановку захотел?" По слухам, там, в сырых и хо-
лодных камерах, койки на день примыкались к стене, сидеть можно
было только на цементной круглой тумбе, намертво вделанной в пол.
Говорили о строгих карцерах, об отсутствии передач, прогулок и
книг, о побоях. Сам там не сидел, за точность информации не руча-
юсь...
Вторым соседом был молодой инженер из Подмосковья Фейгин. Его
арестовали в день, когда на квартире у него собрались сослуживцы
отпраздновать награждение Фейгина орденом "Знак Почета".
Пришли за ним в разгар вечеринки, пригласили с собой. Жену,
пытавшуюся робко протестовать - "У нас гости!" - заверили:
- Да вы не беспокойтесь, он скоро вернется!
Вернулся Фейгин довольно скоро; думаю, лет через пять, не
позднее: статья у него была детская, 58-10, болтовня. Меня он
успел научить еврейской песенке, которую ни от кого больше я не
слышал. В отличие от испанских стихов, песенку помню и сейчас. Го-
лос крови? Вот она; если что не так - простите.
А сукеле, а клейне
Мит брэйтелах гемейне,
Хоб их мир мит цорес гемахт.
Их хоб бадект дем дах
Митн гринэм схах,
Хоб их мир базесн ба дер нахт.
Ди винтн, ди калтэ,
Зэй блозн ин шпалтн
Ун верт эс ин сукеле шойн кил...
Их хоб гемахт мир кидеш
Ун их хоб гезен а хидеш -
Ви дос файерл брент руик ун штил.
Идиш я не знал и не знаю, а текст заучил как попугай; это
было нетрудно из-за сходства с немецким - которого я тоже не знаю,
но хоть учил в школе.***)
Третьим в камере был Арсик Монахов, совсем пацан - года на
три моложе меня. Он был участником "Союза четырех" - детской игры,
которую он и трое его школьных друзей затеяли в восьмом или девя-
том классе. Из старой шляпы они сделали себе фетровые погончики и
стали - все! - лейтенантами. Был у них и рукописный устав. В
школьную тетрадку записали обязательство быть честными, справедли-
выми, помогать товарищам и т.д. Этот документ их и погубил: неваж-
но было, какие цели ставила перед собой эта, как мы сказали бы
сейчас, "неформальная организация". Главное - она была самодея-
тельная, созданная по собственной инициативе, а не по распоряжению
свыше. (Встретил же я в лагере Аллу Рейф, участницу антисоветской
группы "Юные ленинцы").
Пацаны подросли, уже и думать забыли про "Союз четырех", но
соседка нашла тетрадь, снесла куда следует - и ребят забрали. Ко-
го-то из них не поленились привезти чуть ли не с фронта.
Арсика - теперь уже Арсена Монахова - несколько лет назад я
встретил в Москве: он подошел к нам с Юликом на премьере какого-то
нашего фильма. Он успел отсидеть, получить образование и даже
стать членом партии - на этот раз легальной, коммунистической. А
чуть погодя объявился и его одноделец, главный из "лейтенантов"
Вадим Гусев. Он теперь актер, режиссер и автор нескольких пьес.
Оказалось, что мы с ним несколько лет прожили рядышком - в одном
лагере, Минлаге, но на разных лагпунктах. И не встретились...
Четвертым в 28-й камере был Володя Матвеев, ровесник Арсика.
Вот он, в отличие от Арсена, за собой вину чувствовал.
Вместе с двумя или тремя приятелями Володя поступил на фа-
культет международных отношений МГУ. Советская действительность
ребятам не нравилась и они надеялись, что после учебы их пошлют на
дипломатическую работу за границу, а там они сбегут. Выбрали на-
рочно не модное английское, а испанское отделение: больше шансов
попасть за рубеж. Мексика, страны Центральной и Южной Америки -
вон сколько возможностей!
Еще больше шансов было попасть на Лубянку - стоило только ко-
му-то проболтаться. Так оно и случилось.
С Володей я с тех пор не встречался, но в пересыльной тюрьме
на Красной Пресне познакомился с его однодельцем Сашей Стотиком.
Знаю, что оба, отбыв срок, вернулись в Москву - со Стотиком я раза
два говорил по телефону. А увидеться не довелось. Не так давно,
сказали мне, он умер.
Вряд ли надо объяснять, что эти четверо моих сокамерников
рассказали мне все о себе не сразу, не в первые минуты знакомства.
Тогда они только назвали себя и сказали, кто чем занимался на во-
ле. А пятый - черноглазый, с густыми черными бровями - вообще мол-
чал и застенчиво улыбался.
- А вы где работали? - поинтересовался я.
- В посолстве.
По твердому "л" и черноглазости я определил, что он армянин и
плохо разбирается в тонкостях русского языка: работал в армянском
представительстве, а называет его посольством. На всякий случай я
решил уточнить:
- В каком посольстве?
- Американском.
Я ужасно обрадовался:
- Так вы, наверно, знаете английский?!
- Я родился в Ну-Йойке, - сказал он с тем акцентом, с каким
разговаривают нью-йоркские персонажи Вудхауза; "Псмит-журналист" я
читал еще до войны. Армянин оказался американским финном Олави Ок-
коненом.
Его история не то чтобы типична, но характерна для 30-х го-
дов.
Когда мы начали первую пятилетку, обнаружилась катастрофи-
ческая нехватка квалифицированной рабочей силы. А в Соединенных
Штатах ее был переизбыток: кризис, депрессия, массовая безработи-
ца. И советские вербовщики сумели перевезти в Союз сотни рабочих
семей, в большинстве американских финнов: эти ехали почти что на
историческую родину.
Окконен-отец был плотником высокого класса, сам Олави, тогда
еще мальчишка, собирался стать электриком или шофером. Привезли их
в Карелию, в Петрозаводск - Петроское, как называли его финны.
Кое-что им сразу не понравилось. Олави рассказывал, например,
что в первый же день мать увидела возчика в замусоленных ватных
штанах, восседающего на буханках, которые он вез в булочную. Эта
картина произвела на чистоплотную финку такое сильное впечатление,
что она до конца дней своих срезала с хлеба верхнюю корку - так,
на всякий случай.
Но вообще-то завербованным американцам жилось у нас совсем
неплохо. В стране была карточная система, а их обеспечивал всем
необходимым "Инснаб"; жалованье платили долларами. Однако спустя
немного времени советская власть решила, что это ей не по карману,
тем более что на стройках пятилетки появились и свои более или ме-
нее квалифицированные рабочие.
Иностранцам предложили выбор: или принять советское под-
данство и получать зарплату, как все, в рублях, или отправляться
по домам. Некоторые уехали, но многие остались: обжились, привык-
ли, да и страшновато было возвращаться, вдруг опять кризис и без-
работица. Осталась и семья Олави. Мать была замечательная повари-
ха; знакомые устроили ее на работу в финское посольство. А когда в
39-м началась финская война и посольство из Москвы отозвали, все
семейство по рекомендации финских дипломатов взяли к себе амери-
канцы. Мать работала поваром, отец дворником, а Олави шофером -
возил морского атташе. Возил не очень долго: арестовали по обвине-
нию в шпионаже, а заодно забрали и отца. Очень славный был старик;
мы познакомились через десять лет в Инте, куда он приехал на-
вестить сына - тот, как и я, после лагеря остался на вечном посе-
лении.
В Инте Олави женился на русской - точнее, белорусской - жен-
щине и теперь живет со своей Лидой в Бресте (нашем, не французс-
ком). А его довоенная финская жена, пока он сидел, вышла за друго-
го.
Недавно Олави съездил по приглашению родственников в Финлян-
дию, а по дороге переночевал у меня. Седой, благообразный, с чер-
ными по-прежнему бровями, он стал похож на сенатора из амери-
канского фильма. А тогда, на Лубянке, ему было лет двадцать семь.
Для меня он оказался просто находкой: по-английски я читал, но со-
вершенно не умел говорить.
Сейчас трудно поверить, но в юности я был застенчив, робел и
никак не мог перешагнуть "звуковой барьер". (Здесь на минуту отв-
лекусь. Во ВГИКе у меня была репутация знатока английского языка,
потому что я брался переводить трофейные фильмы. Но и теперь-то я
с трудом разбираю английскую речь с экрана; а тогда или фантазиро-
вал - все-таки будущий сценарист! - или спасался тем, что читал
польские субтитры. Иногда, правда, случался конфуз. "Пан Престон,
ваша цурка...", начинал я и спохватывался: "Мистер Престон, ваша
дочь...").
Олави по-русски говорил неважно и обрадовался возможности пе-
рейти на родной язык. Его английский, надо сказать, застыл на
уровне третьего-четвертого класса: из Америки его увезли ребенком.
Но это было как раз то, что нужно. С ним я не стеснялся говорить,
мы болтали целыми днями; теперь, когда иностранцы уважительно
спрашивают, где я учил язык, я с удовольствием отвечаю: на Лубян-
ке.
Разговаривали мы обо всем на свете: о фильмах, о джазе
Цфасмана, о еде, о женщинах (опыт у обоих был минимальный), о его
работе в посольстве. Между прочим, он предсказал, что актрису Зою
Федорову, скорей всего, тоже посадят: по словам Олави, она вместе
со своей сестрой часто гостила у американцев. Я, конечно, никак не
мог предположить тогда, что через много лет познакомлюсь с Викой,
полуамериканской дочерью актрисы, а сама Зоя Алексеевна, выйдя на
свободу, сыграет маленькую роль в фильме по сценарию Дунского и
Фрида.
С Олави Окконеном мы прожили душа в душу месяцев пять; при
прощании он, по-моему, даже прослезился. На девятом году сидки мы
встретились снова, в Минлаге.****)
Если не считать паркетного пола и уроков английского языка,
жизнь в 28-й камере мало отличалась от той, что мы вели на Малой
Лубянке. Так же водили на оправку - впереди, как знаменосцы, самые
молодые с парашей; так же вздрагивали двое, услышав "На фэ!" - те-
перь уже я и Фейгин; так же с грохотом открывалась среди ночи
дверь и голос вертухая - или вертухайки, второй этаж считался
женским - требовал: "Руки из-под одеяла!" То ли самоубийства боя-
лись, то ли рукоблудия - не могу сказать... Так же разыгрывали но-
веньких.
Особенно благодарным объектом оказался пожилой инженер Черны-
шов, на удивление наивный и легковерный. В камеру он вошел, неся в
обеих руках по кружке с какой-то едой, захваченной из дому: ни
жестяные, ни стеклянные банки в камеру не допускались - разобьют и
осколком перережут вены! (По этой же причине на Лубянке отбирались
очки. Идете на допрос - пожалуйста, получите, а в камеру -
ни-ни...). Остановившись у двери, Чернышов с ужасом глядел на наши
стриженые головы и небритые лица - каторжане! (Брили, вернее,
стригли бороды нам не чаще двух раз в неделю; приходил парикмахер
с машинкой и стриг под ноль - ни "эр", ни "агиделей" в те дни еще
не было. А с опасной бритвой в камеру нельзя).
Новенький закрутился на месте, не зная, куда пристроить свое
имущество. На стол? Вдруг обидятся и обидят? Наконец нашел место:
поставил еду на крышку параши. "Ну, с этим не соскучишься", решила
камера. Переставили его кружки на стол - и зажили вполне дружно.
А развлекались так - не скажу, чтобы очень по-умному:
- Аркадий Степанович, - задумчиво говорил Арсен Монахов. - Вы
не знаете, как совокупляются ежи?
- В каком смысле, Арсик? Наверно, как все.
- Но они ведь колючие.
- Да, действительно... Нет, тогда не знаю.
Арсик умолкал. Потом начинал сначала:
- Аркадий Степанович, вы просто не хотите мне сказать! Вы ин-
женер, вы должны знать.
- Честное слово, не знаю.
- Не может быть. Вы взрослый, у вас жизненный опыт... - И так
далее, пока не надоедало.
Однажды, получив передачку, старик спросил нас, почему на
американских банках со сгущенным молоком "Dove milk" изображена
птица. Олави объяснил: dove - это значит голубка. А злой мальчик
Арсен обрадовался новой теме:
- У них сгущенное молоко не коровье, а птичье, - объявил он.
