же, лет шесть назад, прочел - кажется, в "Правде" - правоверно
советскую статью за подписью Побиск Кузнецов. Дивны дела твои,
Господи! Вряд ли однофамилец и тезка? Кузнецовых полно, но имечко
такое два раза не придумаешь.****)
Дружно не залюбила вся камера другого студента, Феликса Ива-
нова - неприветливого, надменного парня чуть не двух метров
ростом. И когда блатные уговорили его отдать им "по-хорошему" но-
венькое кожаное пальто, никто Феликса не пожалел, никто не засту-
пился - наоборот, позлорадствовали.
Очень нравился нам застенчивый и скромный власовец Володя.
Он совсем отощал за время этапов и следствия, но ничего не просил
- никогда ни у кого. Мы его с удовольствием подкармливали, а он
нам рассказывал про власовскую армию - РОА. (Немцы, считая "Р"
латинским "П", называли Русскую Освободительную "ПОА"). Нам инте-
ресно было; где про такое прочтешь?
Выяснилось, что Володя знает знаменитую солдатскую песенку
"Лили Марлен" - такую немецкую "Катюшу" (не гвардейский миномет,
а "Расцветали яблони и груши"). Он сказал нам и немецкие слова, и
перевод, сделанный каким-то власовским поэтом:
Возле казармы, где речки поворот,
Маленький фонарик горит там у ворот.
Буду ль я с тобой опять
У фонаря вдвоем стоять,
Моя Лили Марлен?..
- А мелодия? - допытывались мы. - Спой, Володя.
Но он категорически отказался. Объяснил смущенно:
- Неудобно как-то... Скажут: доходной, а поет.
Так и не спел. А мы пели, даже сами сочиняли песни - доволь-
но дурацкие.
В камере оказались двое из "Союза Четырех" - Вадим Гусев и
самый младший из четверки Алик Хоменко, очень милый мальчик; его
все называли ласково Хоменок. Двое из нашего дела - М.Левин и
А.Сухов - изложили историю "Союза Четырех" в балладе на мотив
"Серенького козлика":
Жил-был у бабушки умный Хоменок,
Делал в горшочек, не пачкал пеленок,
Раз повстречался ему Идеолог -
Был разговор между ними недолог:
Надо из фетра сделать погоны,
Гимн сочинить и выпустить боны... - ну, и т.д.
(Идеологом "Союза" следствие назначило Вадима.)
Бабка Хоменочка очень любила.
Вот как! Вот как! Очень любила!
И передачи ему приносила! - горланили мы, а сам Хоменок
с удовольствием подпевал, заливаясь детским смехом.
Великое дело - ребяческое легкомыслие! Именно оно помогло
большинству из нас перенести и тюрьму, и лагерь без особого ущер-
ба для психики...
По молодости лет мы, отъевшись на передачах, испытывали то,
что в старину называлось "томлением плоти". Я и сам однажды прос-
нулся от громкого гогота: спал я на спине, и оказалось, что вы-
бившись из ширинки тюремных кальсон и прорвавшись через прореху в
жидком бутырском одеяле - так пробивается стебелек через трещину
в асфальте - к потолку тянется мой детородный (в далеком будущем)
член. Но больше всех томились женатики - Сулимов и Гуревич.
Это нашло отражение в непристойных куплетах - переиначенной
солдатской песенки из репертуара Эрнста Буша "О, Сюзанна". (Впро-
чем, и она неоригинальна: пелась на мотив американской "I came
from Alabama".)
Обращаясь к жене, Шурик Гуревич в этих куплетах жаловался:
О, Татьяна!
Вся жизнь полна химер,
И всю ночь торчит бананом
Мой видавший виды хер.
А Володька, вместо "О, Татьяна!" пел "О, Елена" и, в соот-
ветствии с требованиями рифмы вместо "торчит бананом" - "торчит
поленом"...*****)
Не могу умолчать о том, что во время серьезного разговора -
велись на нарах и такие - Володя Сулимов с грустью рассказал нам,
что с героиней этого куплета у него была очная ставка, и Лена
ухитрилась шепнуть ему, что следователь убедил ее стать "насед-
кой", камерной осведомительницей. Потому-то и провела она весь
свой срок в тюрьме, а не в лагере.
Думаю, что не страха ради и не за следовательскую сосиску
(их подкармливали, вызвав будто-бы на допрос) Лена Бубнова согла-
силась на эту роль. Скорее всего сработала знаменитая форму-
ла: "Ведь вы же советский человек?!" А она была очень, очень со-
ветская, я уже писал об этом.
Года два назад "Мемориал" попросил меня провести вечер,
посвященный жертвам репрессий. На этом вечере мне прислали за-
писку: "Знаете ли вы, что ваша Бубнова была на Лубянке наседкой?"
Я знал. Знал даже, что ее и к матери Миши Левина, Ревекке Саулов-
не, подсаживали. Но из уважения к памяти Лениного мужа Володи
соврал: мне об этом ничего не известно.
Я и сейчас не сужу ее слишком строго. Из-за своей подлой
обязанности Лена - дважды жертва репрессий...
Там, в Бутырках, Володька предложил нам сочинить песню на
мелодию из фильма "Иван Никулин, русский матрос". Он ведь работал
помрежем на этой картине и в мальчишеской гордыне своей полагал,
что из-за его ареста фильм не выпустят на экран. Выпустили, ко-
нечно; и хорошая песня "На ветвях израненного тополя" была в свое
время очень популярна. Сулимов насвистел мелодию, она нам понра-
вилась и мы всем колхозом принялись придумывать новые слова. Вот
они:
Песни пели, с песнями дружили все,
Но всегда мечтали об одной -
А слова той песенки сложилися
За Бутырской каменной стеной.
Здесь опять собралися как прежде мы,
По-над нарами табачный дым...
Мы простились с прежними надеждами,
С улетевшим счастьем молодым.
Трижды на день ходим за баландою,
Коротаем в песнях вечера,
И иглой тюремной контрабандною
Шьем себе в дорогу сидора.
Ночь приходит в камеры угрюмые,
И тогда, в тюремной тишине,
Кто из нас, ребята, не подумает:
Помнят ли на воле обо мне?
О себе не больно мы заботимся,
Написали б с воли поскорей!
Ведь когда домой еще воротимся
Из сибирских дальних лагерей...
Складывалась песня быстро, без споров - каждое лыко было в
строку. "Контрабандную иглу" придумал, по-моему, Юлик, "по-над
нарами" - любитель стилизаций Миша Левин. Сочинивши, несколько
раз громко пропели. Сокамерникам песня понравилась, они охотно
простили несовершенство стихов. Во всяком случае, когда мы с Юли-
ком вернулись в Москву - это было уже в 57-м году - раздался те-
лефонный звонок и чей-то голос пропел:
- Трижды на день ходим за баландою, коротаем в песнях вече-
ра...
Это оказался Саша Александров, замечательный мужик - но о
нем речь впереди, когда буду рассказывать о Красной Пресне.
А второй раз нам напомнила об этой песне книга века "Архипе-
лаг Гулаг". В конце первого тома Солженицын рассказывает, как
московские студенты сочиняли на нарах свою тюремную песню, и при-
водит два куплета. Вообще-то, Александра Исаевича с нами в камере
не было: он прошел через бутырскую церковь несколько раньше. А
песню услышал, наверно, в Экибастузе от Шурика Гуревича - и одну
строчку воспроизвел не совсем точно. Но человеку, написавшему
"Один день Ивана Денисовича" - лучшее из того, что я читал о ла-
гере, и возможно, лучшее из всего, что он написал - этому челове-
ку можно простить маленькую неточность. Тем более, что у него по-
лучилось интереснее. И потом - шутка ли: благодаря "Архипелагу"
наши два куплета оказались переведены чуть ли не на все языки ми-
ра. Ни одно из других сочинений Дунского и Фрида такой чести не
удостаивалось...
В один прекрасный день в камере появился новый жилец. На нем
была армейская шинель, потрепанная кубанка; остроносый и черня-
вый, он смахивал на кавказца, а по обветренному шершавому лицу мы
решили: этот из лагеря.
Окинув камеру быстрым наметанным глазом, новичок сразу нап-
равился к нам, представился:
- Петька Якир.
Он действительно оказался бывалым лагерником, но сейчас при-
был не из далеких краев, а с Лубянки. Там он проходил следствие
по своему второму делу - вместе со Светланой Тухачевской и Мирой
Уборевич.
С обеими этими девочками он, после расстрела военачальни-
ков-отцов, попал в специальный детский дом, но надолго там не за-
держался: получил срок и отправился путешествовать по лагерям.
Над шустрым и смышленым пацаном - Петьке было лет 13-14 - взяли
шефство обе фракции лагерного контингента, и блатные, и "полити-
ки". Старые большевики считали своим долгом опекать сына прослав-
ленного командарма; что же касается блатных, то замечено, что
ворье с интересом и уважением относится к обладателям каких-ни-
будь выдающихся достоинств - к чемпиону, скажем, по боксу, знаме-
нитому артисту, дважды Герою Советского Союза и так далее. Вот и
малолетний Якир в отблеске отцовской славы пользовался расположе-
нием блатных. Им льстил его интерес к воровской жизни, и они,
опекая Петьку, учили его всяким премудростям лагерной жизни. В
результате, когда мы встретились, руки у него были в наколках и
шрамах от мастырок;******) а от своих покровителей интеллигентнов
он нахватался самых разных сведений из области истории, искусств
и литературы. Со своими семью или восьмью классами средней школы
он на равных беседовал с главными бутырскими эрудитами.
По Петькиным словам, отбыв первый срок, он приехал в Москву,
пробился на прием к самому Берии и закатил блатную истерику: что
ж ему теперь, всю жизнь оставаться сыном врага народа?! И Лаврен-
тий Павлович - опять-таки по рассказу Петьки - распорядился при-
нять его в какую-то чекистскую школу. Там он задержался не доль-
ше, чем в свое время в детдоме: встретился с подругами детства
Светой и Миррой, и в дружеских разговорах они все трое заработали
себе срока; Якир - восемь лет, а девочки по пять.
Петька и в нашей камере делил свое внимание между блатарями
и интеллигенцией - которая состояла в основном из нашей компании
и очкастого однодельца Белинкова, Генриха Эльштейна по кличке
"Мацуока".*******)
Нас Якир просвещал по всем вопросам лагерной жизни, а с Се-
регой из Сиблага вел вполголоса профессиональные разговоры на
странном диалекте, в котором половину слов мы не понимали: "суну-
ли в кандей... отвернул угол... битый фрей... пустили в казачий
стос..."********)
С Петром Якиром мне предстояло - чего я не знал - провести
два года на одном лагпункте и хавать из одного котелка. Но об
этом после. А Серега вскоре исчез из моей жизни, и запомнил я его
только потому, что это был первый встреченный мною вор в законе.
В наши дни, судя по газетам, ворами в законе считаются толь-
ко видные фигуры преступного мира, которых чуть ли не единицы -
что-то вроде крестных отцов мафии. А в те времена в законе счи-
тался любой вор - пока не скомпрометирует себя и за какой-нибудь
поступок, несовместимый с воровской этикой, будет "приземлен".
Акт приземления, т.е., исключения из воровской корпорации, не
сопровождался, как в теперешних колониях, омерзительным содо-
митским ритуалом, "опущением". Просто, приземленному перекрывали
доступ к "воровскому куску" - общему котлу.
Согласно неписанной традиции вор в тюрьме имел право отоб-
рать у фраера половину передачи. Из этих половин и складывается
воровской общий котел. Но в нашей камере, как уже сказано, был
установлен закон фраеров, и воры - те, что были поумней - мири-
лись с этим. Серега, вкрадчивый, внимательный, ошивался около
нас, в надежде, что его чем-нибудь угостят. Улыбался, сверкая ры-
жими фиксами - половина зубов у него была под золотыми коронками.
(А может, и не золотыми: блатари для форсу ставили себе и латун-
ные.) Слушал мои умные рассуждения - о том, что вот, скоро окон-
