Слух об этом происшествии разнесся по всей тюрьме - и надо
сказать, сильно укрепил мою веру в человечество...
Кончался сорок четвертый год. От кого-то из свежепосаженных
мы узнали, что американцы седьмого ноября будут выбирать себе
президента. Кандидатов было двое: от демократов - друг Советского
Союза Рузвельт, от республиканцев - нелюбимый нашими газетами
Дьюи. Мы в камере тоже решили провести выборы, выбрать американс-
кого президента тайным голосованием.
Каждый из голосующих получил две пешки (шахматы у нас были).
За Рузвельта надо было положить под миску белую пешку, за его
противника - черную. Из восьми человек шестеро проголосовали про-
тив Рузвельта: не нравилась его дружба со Сталиным. Только двое
положили белую пешку - я и Володя Матвеев. Он признался мне в
этом, чуть-чуть стесняясь своей интеллигентской мягкотелости.
Американцы тоже оказались мягкотелыми - выбрали Франклина Делано.
Мы с Володькой были рады...
Все на свете кончается - и хорошее, и плохое. Этой малоори-
гинальной сентенцией я хочу сказать, что подошло к концу и наше
следствие.
Новый 1945-й год я встретил еще со своими соседями по 28-й
камере, а вскоре меня вызвали "с вещами".
Посадили в воронок - надписи "хлеб" или "мясо" я на нем не
заметил - и повезли в Бутырскую тюрьму.
Воронки снаружи были все одинаковы - фургоны, в каких возят
продукты; и не вороные вовсе, в серо-коричневые. "Черные вороны"
я видел только в детстве, но название пережило их. Внутри же во-
ронки выглядели по-разному. Одни были общие, а другие, можно ска-
зать, купейные, поделенные на секции - такие железные шкафы с
обеих сторон. В каждом шкафу везли по одному пассажиру; в узень-
ком коридорчике ехал конвоир и жестко пресекал любую попытку по-
дать голос. Так я и не узнал, кто из моих ребят ехал со мною. Но
через несколько дней мы встретились...
Примечания автора
*) Не так давно я получил письмо из Инты от незнакомой жен-
щины. Она прочитала в "Экране и сцене" отрывок из моих воспомина-
ний и добавила от себя несколько нелестных слов в адрес Аленцева.
А пост-скриптум был такой: "Не успела отправить письмо, и вот ка-
кая новость". Новостью оказался некролог в интинской газете "Иск-
ра".
**) Это значение слова "параша" широко известно с дореволю-
ционных времен. Но есть и другое, советское. Параша - это лагер-
ный слух, утка.
***) В песенке правоверный еврей рассказывает, как он пост-
роил себе праздничный шалашик, "кущу". Сотворил молитву, зажег
свечу и увидел чудо: огонек на ветру не гаснет, горит тихо и ров-
но.
****) Когда я писал эту главу, мой сокамерник был жив. (И
Брест был нашим, а не белорусским.) А полгода назад Олави умер.
Его вдова Лида прислала мне нью-йоркскую метрику мужа и просьбу
поинтересоваться в американском посольстве: не помогут ли вдове
соотечественника материально? Пенсия-то у нее мизерная... Я при-
ложил к Лидиному письму свой рассказ о судьбе Олави Окконена, и
знакомая девушка американка снесла документы в посольство.
Казалось бы, после всех газетных кампаний по розыску амери-
канцев - иногда мифических, - сидевших или погибших в сталинских
лагерях, посольские должны были отнестись с вниманием. Ничего по-
добного! Чиновник отреагировал так: "Где этот Брест? В Белорус-
сии? Пускай обращается в наше посольство в Минске". Что тут ска-
жешь?.. Бюрократы всех стран, соединяйтесь!..
*****) Лет через семь, уже на свободе, я случайно увидел это
экзотическое имя в каком-то иллюстрированном журнале. Подпись под
фотографией гласила: "Занятия ведет преподаватель физкультуры
57-й московской средней школы Джемс Ахмеди". Значит, и он вернул-
ся? А может, повезло - не успели посадить.
IV. "ЦЕРКОВЬ"
Третья моя тюрьма началась с того же, что и первые две. Всех
нас поодиночке развели по боксам - торопливо, бегом, будто боя-
лись не успеть. И куда спешили, интересно?..
Часа два мы просидели в боксах, пытаясь угадать, есть ли кто
из наших по соседству. Послышался голос Шурика Гуревича: он запел
- опытный конспиратор! - старую солдатскую песню, которую от ко-
го-то узнал Сулимов. Володя научил и нас - а больше нигде я ее не
слышал:
- Ты не плачь, моя красавица, расстаемся мы всего на десять
лет...
Чей-то фальшивый голос - не Юлика ли? - подхватил:
- Проводи меня ты до околицы...
- Помаши, помаши платочком вслед. - Это пропел я. Естествен-
но, сразу же прибежал вертухай, велел замолчать. Но уже ясно бы-
ло: Фрид здесь, Дунский здесь, Гуревич здесь.
Потом дверь моего бокса открылась, вошел офицер в фуражке с
васильковым верхом и протянул мне бумажку:
- Прочтите и распишитесь, что ознакомлены.
Это было постановление ОСО: "За участие в антисоветской мо-
лодежной группе и высказывание террористических намерений в отно-
шении главы советского правительства и партии направить в испра-
вительно-трудовые лагеря сроком на десять лет." Не ручаюсь, что
привожу текст дословно, но помню, что меня тогда еще удивило:
нигде не сказано, "осудить, приговорить". Просто - "направить".
Как в командировку... Вот это удивило, а срок 10 лет - нисколько,
я другого и не ждал.
А Юлик Дунский рассказал мне, когда встретились, что он,
расписавшись, сказал офицеру "спасибо". На что тот, кажется, оби-
делся. А вежливый Юлик и не думал издеваться: просто, дал ему че-
ловек ручку; возвращая ее, Юлик и поблагодарил. За ручку, не за
срок же.
К вечеру меня и остальных развели по камерам. От первой из
бутырских камер у меня в памяти никаких ярких впечатлений не ос-
талось: большая, человек на двадцать, довольно грязная, и с режи-
мом, против Лубянки, очень либеральным. Койки, которые по идее
должны были в вертикальном положении пристегиваться после подъема
к стене, не пристегивались. Можно было весь день валяться на них,
громко разговаривать и петь - это тоже не возбранялось. А про об-
щипанные курильщиками книжки я уже упоминал. Пробыл я там дня
два, ни с кем не успев толком познакомиться, и был переведен в
"церковь". Так назывался пересыльный корпус Бутырской тюрьмы, ку-
да собирали всех, получивших срока от Особого Совещания, народных
судов и военных трибуналов. До революции это действительно была
тюремная церковь. В связи с требованиями нового времени ее пе-
рестроили, уложили перекрытия и на двух или трех этажах размести-
ли очень просторные камеры.*)
Впрочем, просторными они были по замыслу тюремных архитекто-
ров; а в мое время камеру, рассчитанную на пятьдесят человек, на-
селяло сотни полторы арестантов. Взамен коек были сплошные нары,
но все равно места на всех не хватало, многие спали под нарами,
на полу.
Не успел я хорошенько оглядеться в своем новом узилище, как
дверь с грохотом открылась, и в камеру, к великой моей радости,
запустили Мишку Левина и Лешку Сухова. А чуть погодя - еще троих
моих однодельцев: Юлика, Шурика Гуревича и Рыбца - Виктора Ле-
венштейна.
Завидев его, в углу - самом удобном месте камеры - поднялся
на нарах некто с лихими усами вразлет и радостно заорал:
- Перс! Здорово!.. Иди сюда.
Оказалось, это староста камеры Иван Викторович - вот фамилию
не помню. Знаю только, что он был "вояка", как называли всех ар-
мейских, в большинстве своем побывавших в немецком плену. Иван
Викторович - так его все величали, несмотря на молодость - был
человеком волевым, энергичным и справедливым. Старостой он назна-
чил сам себя, и никто этому не воспротивился.
На Лубянке они с Витькой сидели в одной камере. Там Рыбцу
дали новую кличку, "Перс" - а он и был похож на чернобрового кра-
савца перса с иранских миниатюр (живых-то персов мы и в глаза не
видели). Следователь об этом прозвище не знал - а то бы протоколы
наверняка обогатились еще одной подпольной кличкой: "Рыбец", он
же "Перс"... Бывшие сокамерники обнялись.
- Это твои? - спросил Иван Викторович. - Ребята, вас-то мне
и не хватало. Будете моей полицией?
Мы не поняли, но староста объяснил: он задумал установить в
камере закон фраеров. Кто такие фраера, мы уже знали: не блатные.
Блатных Иван Викторович решил держать в строгой узде, благо их
здесь было мало: наша камера предназначалась для "пятьдесят вось-
мой". Предназначалась, но гарантией это служить не могло: дело в
том, что и вора за побег из лагеря судили за саботаж - по статье
58, пункт 14; эту же статью давали "саморубам", т.е., виновным в
умышленном членовредительстве (по воровскому закону блатным не
положено было работать). А бандит, напавший на милиционера, шел
под суд за террор - ст.58-8.
Чуть отвлекаясь, скажу, что этот наш восьмой пункт был очень
вместительным: Юлик встретил в лагере четырнадцатилетнего дере-
венского мальчика, который стрелял из самопала, заряженного шари-
ком от подшипника, в председателя колхоза - тот несправедливо
обошелся с его матерью. А я на Вологодской пересылке познакомился
с "воякой", который на вопрос, за что ему дали 58-8, хмуро отве-
тил:
- Они написали - за теоретические высказывания против коман-
дира.
Так ему запомнилась стандартная формулировка - "террористи-
ческие высказывания". Он и правда сказал сгоряча взводному:
- Убить, тебя, гада мало..
Словом, среди "террористов" можно было встретить кого угод-
но, от безвредных очкариков до всамделишных бандюг.
В нашей же бутырской камере сидела в основном настоящая
пятьдесят восьмая: "болтуны", они же "язычники" (п.10, антисо-
ветская агитация) "пленники" (п.1-б, измена родине - для воен-
нослужащих) и гражданские изменники родины (п.1-а). К слову ска-
зать, до сих пор не понимаю, почему закрепился в языке этот неле-
пый оборот. Герой родины - это понятно; но не изменник же! Почему
"родины", а не "родине"?.. Но это к делу не относится.
Мы согласились стать полицией Ивана Викторовича, получили
места на щитах, из которых собраны были необъятные нары посреди
камеры - этакий остров, отделенный проливами-проходами от боковых
нар, - и стали нести службу по охране фраерского порядка. Она бы-
ла неприятна, хоть и необременительна - нарушения случались не-
часто. Но об этом чуть погодя. А пока скажу: приглядевшись к но-
вым сокамерникам, мы поняли, что попали в другой, сильно отличав-
шийся от лубянского, мир. Там в основном сидели москвичи, и самым
распространенным преступлением была антисоветская болтовня. А
здесь собрались люди, побывавшие у немцев - кто в плену, кто во
власовской армии, кто просто - или непросто - на оккупированной
территории. Были тут и арестанты со стажем, привезенные из лаге-
рей на переследствие, были осужденные по закону от 7-го августа,
именуемого в просторечии 7/8 - "семь восьмых" ("хищение социа-
листической собственности в особо крупных размерах", кажется так;
это приравнивалось к экономической контрреволюции). Ко всей этой
публике нас тянуло обыкновенное мальчишеское любопытство, а их не
меньше интересовали мы.
О нашем деле слух, если не по всей Руси великой, то по мос-
ковским тюрьмам точно прошел. И то один, то другой подсаживался к
нашему кутку и уважительно спрашивал, понизив голос:
- А правда, что вы хотели бросить бомбу, и усатого - к ебене
матери?
Нет, отвечали мы, не было этого; но нам не очень верили.
На третий день в камере появился Володька Сулимов - наш гла-
варь и идеолог, согласно материалам следствия. Худой, бледный, он
сходу поинтересовался:
- Как вы тут живете? По-блядски, каждый свое жрет или комму-
ной?
- Коммуной, коммуной, - успокоили мы его. Дело в том, что
только он и Юлик Дунский не получали с воли передач: никого из
родных в Москве не было. И оба здорово отощали, особенно Юлик. У
него за этот год прямо-таки атрофировались мышцы. Мы просили его
